 |
Ахматовой больше не пелось
Но вот примерно к 1925-му, она смолкла сама. Ей больше не пелось. Причин этому было много, и объяснения всякий сам может без труда найти и в документах, и в цифрах, и в "расстрельных рвах", и даже в старинных баснях: "Плохие песни соловью в когтях у кошки..."
"...Последовало первое постановление ЦК о категорическом запрещении печатать мои стихи (1924)... - вспоминает Ахматова,- и до 1939-го (т.е. 15 лет) ни одна моя строка не появилась в печати". Что делает поэт, когда не пишется? Ждет, когда вернется вдохновенье. Сидит за столом. Ходит по комнате. Читает. Собеседует с кем-нибудь. Изучает жизнь Пушкина. Говорит, что он работает. На Западе работой называют то, за что платят. В тогдашней России все было сложней. Всесильное государство иногда подкармливало оставленную на развод интеллигенцию...
Жизнь Ахматовой выдалась нелегкая. Она не только не знала, как зарабатывают деньги, но не умела и растопить печь. Она жила (до конца своих дней) в вечной зависимости - от мужьев и поклонников, от поклонниц своего таланта, от друзей и подруг. Жила в вечных скитаниях, не имея своего угла... Она получила странное, российское, полудворянское воспитание - не умела ни "зарабатывать на хлеб", ни содержать дом в порядке.
Я встретил однажды в горах Словакии потомка знаменитой графской фамилии, в недавнем еще прошлом владельца замка и всей горной долины. Он пригласил меня на ужин. В бывшей графской конюшне, где коммунисты после прихода к власти ему разрешили остаться, было красиво и чисто. Но правда, здесь никогда не было так страшно, как в России. И вот граф работал бухгалтером в колхозе... Я спросил, как он пережил приход здешнего "социализма", как выжил? Граф ответил, что он получил "хорошее протестантское воспитание" и приучен был сам себя обслуживать. Ахматова ничего этого не умела... Она снова вышла замуж - за искусствоведа Николая Пунина , и он привел ее к себе, в Шереметевский дворец на Фонтанке ( Фонтанный дом ). В красивую квартиру с окнами, выходившими в старинный сад. В квартиру, где жила... его оставленная жена, вся прежняя его семья. Вероятно, больше ему некуда было ее вести. А ей... Ей больше некуда было идти. Крыша над головой (или "жилплощадь") стала недостижимой роскошью в стране, где деревня спасалась от голода и репрессий в переполненных, обнищавших городах... Легко представить себе, как приняли новую "жиличку" в этой семье, вряд ли когда-нибудь простившей "злую разлучницу"...
"Ты уюта захотела,
Знаешь, где он - твой уют?" - писала она об этой жизни в чужом дому, где по ночам за окном:
Шереметьевские липы... Перекличка домовых... А жить становилось все страшней. Друзья исчезали по ночам. Ночью, замирая от страха и прислушиваясь к шагам и шуму моторов, ждали "гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных". Так написал ее друг Мандельштам . Его самого для начала отправили в ссылку, в Воронеж . Анна навестила его там и написала стихи:
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и Муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета. Страх был не напрасным. И надежды на рассвет не было. Поистязав страхом ("Помоги, Господь, эту ночь прожить..."), Мандельштама отправили в лагерь - на муку и смерть.
Ее собственный сын, Лев , тоже томился в тюрьме, потом в лагере, потом снова... Анна познала, что такое женская очередь перед тюремными воротами - чтобы отдать передачу. Если передачу не брали, это значило, что человека уже нет. "Ликвидировали". "Как класс". Как живое существо. Как тварь Божию. Тех, кто приходил к воротам, тоже не ждало ничего доброго - они были родственники "врага народа" (Лева Гумилев ведь "пострадал как сын врага народа"). Весь народ был "врагом народа". А народом был сам "рыжий мясник" и его подручные из компартии и тайной полиции (они, впрочем, слились в один аппарат устрашения и подавления еще при плешивом палаче Ленине , убившем Гумилева-отца ). Что до распятого и давно даже имя утратившего Петербурга, то...
...ненужным привеском болтался Возле тюрем своих Ленинград. Впрочем, разве только этот многострадальный город терпел? Вся огромная, прекрасная страна, тоже ведь получившая вместо имени какую-то лживую партийную аббревиатуру, истекала кровью.
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь. Ахматова знала, что она и сама ходит по краю пропасти. Живет как помилованная или как оставленная в заложницы.
И до самого края доведши, почему-то оставили там
"Буду я городской сумасшедшей по притихшим бродить площадям... Каждый, кто пока еще был не "там", был как бы "помилован" великодушными властями и "органами", не успевавшими "выполнять план по врагам" .
"В 1939-м, - вспоминает она, - Сталин разрешил печатать мои стихи". Почему разрешил? А почему запретил? Она вспоминает, что к тому времени, как немцы вошли в Париж, у нее вышел в Ленинграде томик стихов, но "он был запрещен, конфискован, выброшен из библиотек через месяц". Томик старых любовных стихов... Кто из французских поэтов, живших в оккупированном Париже, возьмется свидетельствовать, что Гитлер был дотошнее Сталина? И все же она начала снова писать стихи. Может, страх отступил на мгновенье. К концу 1940 года Ахматова начала работать над большой и сложной "Поэмой без героя" , которую писала до смерти. В одном из черновых вариантов было про незабвенного Амедео :
В черноватом Париж тумане,
И наверно, опять Модильяни
Незаметно бродил за мной.
У него печальное свойство
Даже в сон мой вносить расстройство
И быть многих бедствий виной.
Но он мне - своей Египтянке...
Что играет старик на шарманке
А под ней весь парижский гул,
Словно гул подземного моря, -
Этот тоже довольно горя
И стыда и лиха хлебнул. Она собиралась в то время замуж за профессора Гаршина , который, впрочем, не дождался ее возвращения из эвакуации... Ей вообще, можно сказать, не везло в браке, и она оставалась, по собственному выражению, "чужих мужей вернейшая подруга и многих безутешная вдова". Ей шел шестой десяток лет, она стала грузной, величественной, оставаясь по-прежнему красивой. В России было все так же страшно, но и писать об этом было страшно тоже.
Можно было, впрочем, писать о тьме, накрывшей Александрию, о гибели Клеопатры:
Уже целовала Антония мертвые губы,
Уже на коленях пред Августом слезы лила...
А завтра детей закуют.
О, как мало осталось
Ей дела на свете... Она тоже лила слезы, умоляя выпустить на свободу, не убивать единственного сына, закованного в цепи. В тот год, когда в страшную Россию дошла страшная весть об оккупации Парижа фашистами , у нее появилось ощущение, что погибла эпоха, мир. До того все-таки еще оставался где-то нормальный мир...
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит...
И только могильщики лихо
Работают.
Дело не ждет!
И тихо, так, господи, тихо,
Что слышно, как время идет.
Так вот - над погибшим Парижем
Такая теперь тишина.
Ссылки: