 |
Несмеянов А.Н.: работа в Лаборатории "II практикум"
Меня, оставленного при кафедре Н.Д. Зелинского ( каф. органической и аналитической химии ), "поселили" теперь в сравнительно небольшую (имеющую шесть рабочих столов) лабораторию, на двери которой красовалась вывеска "II практикум" и которая была расположена в первом этаже, дверь в дверь с той комнатой - библиотекой, где мы с Язвицким ночевали, исполняя свои бесплатные функции сторожей.
Это была чрезвычайно удобная для работы комната, совершенно новая, с единственным недостатком - она имела всего один вытяжной шкаф и, значит, была мало приспособлена для работы с пахучими и ядовитыми веществами. Комната имела форму вытянутого прямоугольника с входом посредине длинной стороны, в ней находились три спаренные стола, расположенные перпендикулярно к этой длинной стороне, но не примыкавшие к стенам, а "островные". По стенам тянулись консоли для вспомогательной работы. Я был влюблен в эту прекрасную лабораторию и в свой рабочий стол. В течение всей жизни я часто видел во сне этот свой рабочий стол, и сон всегда был окрашен в грустные тона утраты.
Хозяйством кафедры ведал тогда А.П. Терентьев . На складах подвала под аудиторией было сосредоточено большое богатство реактивов Кальбаума, посуды Шотта и всякой лабораторной аппаратуры. Александр Петрович временами пускал нас - теперь уже не студентов, а научных работников - в эти пещеры Аладдина, и мы набрасывались на эти богатства, как воробьи зимой на хлеб. Многие из этих вещей служили мне потом долгие годы, а некоторые иногда снятся до сих пор: чудесный эксиккатор с наклеенной на нем этикеткой "W.deLonguinoff, universitat de Lausanne" и особенно изящная водяная баня конической формы с ирисовой диафрагмой, к которой я сам выдул стеклянный постоянный уровень. Эта.чудесная баня служила мне верой и правдой лет 10. Получили мы из пещеры Аладдина и по набору укороченных термометров, и прекрасное шоттовское стекло, о котором (это уже в компании "сабанета") сочинили целую поэму, из которой помню такие строфы:
Стекла из Иены цвет зеленый
-Холодный и прозрачный цвет
-В моей душе, в него влюбленной,
Других сортов стекла уж нет.
Изящной колбы Шотта шейка
Как шея лебедя стройна,
Бокал заздравный мне налей-ка,
За шейку выпью я до дна. Южный крайний стол во "II практикуме" занимал тогда ассистент и мой учитель по органическому практикуму В.В. Лонгинов . В это время он уже редко экспериментировал, но иногда писал за консолем или спрашивал студентов. Он поддерживал свое место в состоянии безупречной, сияющей чистоты, натирая линолеум стола сплавом воска и скипидара, до блеска протирая стекла шкафика. Vis-a-vis к Лонгинову работал ассистент Борис Васильевич Максоров (оставленный при кафедре Челинцевым ), начавший заниматься зарождающейся тогда областью пластмасс и искавший свои пути в науке. Следующий стол занимали последовательно во времени женщины - Е.М. Ряхина и Е.С. Покровская . Первая из них работала для зарождавшегося Института чистых реактивов. Vis-a-vis к этому столу был мой стол, однако на этом трехметровом столе мне принадлежала лишь половина, а вторая, рядом с входной дверью, была предоставлена другому "оставленному" - К.А. Кочешкову , ныне академику. Спиной к нам располагался третий "оставленный" - Михаил Иванович Ушаков , а последний стол, рядом с вытяжным шкафом, был столом ассистента Бориса Александровича Казанского . Казанский, Ушаков, Кочешков, Покровская работали по тематике Н.Д. Зелинского. Я, разумеется, обязан был делать то же. В это время преобладающим направлением работ в школе Зелинского были синтез и каталитические превращения углеводородов, обычным типом "вооружения" была каталитическая печь - стеклянная трубка с катализатором с асбестовой муфтой вокруг нее, содержащей регулируемый нагреватель. Все больше также входило в жизнь лабораторное исследование погонов нефти методом дегидрогенизационного катализа и установление таким образом наличия определенных гомологов циклогексана.
Н.Д. Зелинский имел обыкновение давать задание, отнюдь "не обрисовывая" его конечную цель, а только начальную фазу исследования: сделайте то-то, синтезируйте то-то, потом я вам скажу, что дальше. Здесь, вероятно, не было какой-либо скрытности, а просто, может быть, дальнейшее не всегда было вполне ясно и самому Николаю Дмитриевичу или могло измениться в зависимости от результатов соседа настолько, что не стоило его определять заранее. Ведь исследование - то же поле боя, и подчас диспозиция типа "...die erste Kolonne marschiert..." так же мало реальна в научной работе, как и в сражении. Интересно, что Николай Дмитриевич не давал нам и литературных ключей к работе. Я, по крайней мере, сам открывал их для себя или узнавал от старших товарищей и Бейльштейна, и Рихтера, и Штельцнера, и Абегга. Особенно много давал мне А.П. Терентьев, работавший в маленькой комнатке лаборатории неподалеку от нас. Он был очень общителен и широк в своих интересах.
Литература интересовала меня, однако, не в связи с заданиями Николая Дмитриевича. У меня в то время "бродили мысли", связанные с ониевыми, в частности йодониевыми, соединениями и с псевдоэлементами. Они меня так поглощали, что я даже не могу сейчас вспомнить, какое задание в области катализа я получал от Зелинского. Зелинский аккуратно каждый день, а иногда и несколько раз в день, навещал каждого из нас и с таким интересом расспрашивал о сделанном, что это вдохновляло или заставляло стыдиться, в зависимости от результата работы. В "звездные моменты" работы он участвовал в перегонке вещества: пенсне сползало на кончик носа, он пристально следил за столбиком ртути в укороченном термометре и плавными круговыми движениями пламени горелки обогревал колбу или микроколбочку. Если это был гликоль, как у меня на какой-то стадии работы, он, отрывая взгляд от термометра, ласково смотрел на меня своими красивыми голубыми глазами и спрашивал: "Есть густота? Есть густота?"
Как он любил вещество! Он уносил вещество к себе и сам делал анализ: сначала это был макроанализ на углерод и водород - для углеводородов большего не требовалось. Затем Николай Дмитриевич завел микроанализ по Преглю, сам его освоил и делал микроопределения углерода и водорода. Я не мог оторваться и от сабанеевского кабинета, куда меня тянуло общение и с Владимиром Ивановичем Спицыным , и со всеми молодыми деятелями "бюро по редким элементам", и мысли по йодонию. Однако обстановка для экспериментальной работы во "II практикуме" была несравненно лучше, чем в несколько архаическом "сабанете" и я проводил в последнем все меньше времени. В феврале 1923 г. заболел воспалением легких и через несколько дней после начала болезни умер Владимир Иванович Спицын. Вечер этого дня я провел в погруженной в горе семье Спицыных и по их просьбе остался ночевать у них на освободившейся теперь кровати. Катастрофа полностью прекратила мое химическое общение "с сабанетом", оставались дружеские связи. Непосредственным следствием было полное мое сосредоточение во "I практикуме". Моя двойная жизнь между "сабанетом" и царством Зелинского приняла теперь другую форму: между выполнением заданий Николая Дмитриевича (как у всех) и настойчивыми и на первых порах бесплодными поисками "своего". Впрочем, почти бесплодным было и выполнение тематики Николая Дмитриевича. Единственной результативной работой из числа порученных им мне была разработка синтеза гомологов циклопропана путем восстановления по Буво гомологов ацетоуксусного эфира в гликоли и, после замены в последних обоих гидроксилов на бром, замыкание по Демьянову цинком в алкилциклопропаны. Несколько алкилциклопропанов было мною получено, и отчет в виде статьи передан Николаю Дмитриевичу, но никогда не был напечатан, вероятно, просто по его забывчивости, а я стеснялся напомнить.
Что касается "своего", то я много экспериментировал в области дифенилйодония, тщетно пытаясь разработать путь синтеза солей последнего, действуя и фенилйодидхлоридом, и треххлористым йодом на бензол по Фриделю Крафтсу. Результатом было только хлорирование бензола. Я довольно широко знакомился по литературе с металлоорганическими соединениями, особенно ртути, олова, свинца, мышьяка, видя в катионах этих соединений потенциальные псевдоэлементы. Мне стало ясно, что алкилы в этих металлоорганических соединениях играют роль "затычки валентности", и катион с каждой такой новой затычкой как бы переезжает на одно место влево в периодической системе. Через несколько лет я прочел такое правило в вышедшей тогда книге "Garzuli Organometalle".
Мне и в голову не приходило, что такое обобщение заслуживает опубликования. Пристальное знакомство с "органометаллами" пришло, однако, на несколько лет позднее, именно в 1926-1927 гг. В 1922-1923 гг. на столе у меня обычно была поставлена какая-нибудь из реакций задания Николая Дмитриевича, а сбоку на консоле какая-нибудь из "своих" реакций. В случае прихода Зелинского она маскировалась или убиралась в стол. Иногда Николай Дмитриевич заставал врасплох и задавал вопрос: "А это у Вас что?" Тогда я отвечал: "Это просто так", и такого ответа обычно хватало.
Однажды Зелинский застал меня за освещением вольтовой дугой некоей реакционной массы; я вкапывал в смесь амилена со спиртовым раствором цианистого калия соль меди. Мне пришло в голову, что циан, этот псевдогалоид, выделяемый при реакции соли меди с цианистым калием, по крайней мере при понуждении светом присоединится к амилену. Пришлось объяснить мою надежду. Николай Дмитриевич очень заинтересовался и отнесся к этой контрабанде с живым сочувствием, на протяжении ближайших дней следя за работой с интересом. Я прогидролизовал ту порцию продукта реакции, в которой должен был быть полученный динитрил, и выделил двухосновную кислоту, точка плавления которой совпадала с точкой плавления ожидаемой пентандикарбоновой кислоты. Хотя это и давало уверенность в осуществлении столь необычной реакции, но необходимо было более убедительное доказательство, и я сделал анализ на углерод и водород сожжением. И того, и другого оказалось катастрофически мало. Это было что-то другое. Что именно? Мне не пришлось ломать голову, так мало углерода и водорода могло быть там, где много кислорода. Это дициан, выделяясь, гидролизовался в щавелевую кислоту. Точка плавления дигидрата щавелевой кислоты случайно совпадала с точкой плавления ожидаемого изомера пентандикарбоновой кислоты! Я просто воспроизвел синтез Вёлера 1824 г. Удар обухом по голове!
Дальнейшее разыгралось в кабинете Николая Дмитриевича, куда я зачем- то пришел. Он спросил меня о состоянии дел с моим присоединением циана по двойной связи. Я коротко ответил, что это оказалась щавелевая кислота. "Эх Вы, синтетик щавелевой кислоты", - сказал он мне. Это мне показалось очень обидным, и я вспыхнул. "Разве Вы, Николай Дмитриевич, никогда не ошибались?" - спросил я. Он понял, что дотронулся до еще незажившей раны и очень мягко извинился и утешил. К этому времени я уже уволился с Курсов усовершенствования и нигде кроме МГУ не работал. А работа в качестве "оставленного при кафедре" была бесплатной.
Вероятно, в какой-то мере это обстоятельство, а, может быть, в еще большей мере и выявившееся мое свойство "кошки, которая гуляет сама по себе", побудили Николая Дмитриевича сделать мне следующее предложение. К нему обратился химик М.А. Ракузин , о котором он говорил с уважением, с просьбой порекомендовать ему помощника ассистента в научном исследовании. Ракузину НТО ВСНХа обеспечивал оплату этого ассистента. Это место и предложили мне, а работать я мог на старом своем месте. Мне ничего не оставалось, как согласиться. Сам Ракузин был стар, болен и малоподвижен. Я должен был раз - другой в неделю ходить к нему домой. В моей жизни это мало что меняло, кроме того, что Николай Дмитриевич перестал интересоваться моей работой и подходить ко мне во время обходов. Это давало мне большую свободу ставить свои опыты. К работе же, поручаемой мне Ракузиным, я относился спустя рукава, поскольку не совсем ее понимал. Ракузин в науке известен был некоторыми исследованиями нефти и открытием ее оптической активности, оттуда, вероятно, и было его знакомство с Н.Д. Зелинским. Но он задался, как теперь мне понятно, очень интересной мыслью, обреченной, однако, на полную неудачу и из-за моего совершенного незнакомства с той областью, к которой она относилась, и из-за неготовности науки, и из-за технической невооруженности не только нашей лаборатории, но и науки того времени в целом. Он предложил мне адсорбционно фракционировать на окиси аллюминия столь сложные белковые смеси, как антидифтерийная сыворотка и т.п. Напомню, что хотя М.С. Цвет уже давно открыл хроматографию, но в то время она еще не только не сделалась царицей препаративной химии, как с начала второй половины XX в., но вообще использование ее в лабораториях практически отсутствовало. Применение хроматографии к химически не индивидуализируемым объекта смысла не имело, и единственным результатом этой работы были 3-5 статьи в "Biochemisches Zeitschritt", чисто фактологические и представляющие нулевую ценность. Каких только статей ни печатал этот журнал! Своих статей я потом стыдился и не помещал в списки работ. Мой разрыв с Ракузиным наступил в результате того, что он решил заняться актуальной проблемой депарафинизации нефти. Эта работа, за которую он, видимо, надеялся получить какие-то материальные блага, была обставлена так, что мне было неприятно. Были предоставлены образцы парафинистой нефти. Собралась какая-то комиссия. При ней Ракузин (ради такого случая приехавший в университет) и его зять из специально привезенной бутылочки влили в образцы "депарафинизатор". Образцы были опечатаны и поставлены на несколько суток в мой стол, который тоже был опечатан. Затем все это вскрыли, осевший парафин был отфильтрован, а от фильтрата я должен был отогнать таинственный депарафинизатор и вручить комиссии обезпарафиненную нефть. По показанию термометра и по запаху я видел, что депарафинизатор - это просто сосновый скипидар . Но надо было видеть таинственность, которую наводили Ракузин и особенно его зять. Это и было каплей, переполнившей чашу. Я отказался дальше от работы с Ракузиным.
Ссылки: