Марченко Анатолий в 11-м лагере. Процесс Синявского и Даниэля.

Даниэль Я вернулся из больничной зоны в лагерь, но уже не на семерку, а на одиннадцатый. Здесь оказалось очень много зэков с седьмого, а больше всего меня обрадовала встреча с друзьями. Как повезло, что я попал туда же, где были Валерий , Коля Юсупов , Буров и другие мои старые знакомые! Лагерь тем еще страшен, что то и дело рвутся тесные дружеские связи. Если только начальство узнает о дружбе зэков, оно поскорее их разводит по разным зонам. И тогда даже письмами не обменяешься, ведь переписка между зэками запрещена. Но вот нам повезло, мы снова оказались вместе. Одиннадцатый был набит битком, первое время жили даже на чердаках - мест в бараках не хватало. Но друзья помогли мне устроиться, да и сам я уже не новичок в лагере. Меня зачислили снова в аварийную бригаду; я и не пытался доказывать, что мне с моим здоровьем и слухом невозможно работать на разгрузке,- доказывай, не доказывай, все равно бесполезно. Начальству виднее. Завтра, 28 февраля 1966 года, я уже должен выйти на работу. Пока что мы с Валерием и Колей сошлись, чтобы обменяться новостями. Что пишут родные, как живут? Мой срок кончался через восемь месяцев, и с первого дня на одиннадцатом начали уже обсуждать, как я выйду, как буду устраиваться на воле. Тоже проблема не из легких, как будет с пропиской, с работой? Из-за потери слуха я не смогу больше никогда работать по своей специальности - буровым мастером. А в лагере я не мог получить никакой новой профессии. Видно, теперь и на воле придется идти в грузчики, просто нет другого выхода. Но как быть со здоровьем? Валерий настаивал, чтобы я первым делом занялся лечением. Ну ладно, впереди еще восемь месяцев, успею все обдумать, да и вообще там видно будет. Мы поговорили о событии, которое занимало сейчас всех зэков-политических,- о процессе над писателями Синявским и Даниэлем . Первые сведения о нем застали меня еще на третьем, а теперь суд кончился, значит, скоро они будут в Мордовии. Один из них наверняка попадет к нам на одиннадцатый: подельников обязательно разделяют, сажают в разные зоны, применяют к ним разную тактику воздействия. Пока что мы не знали ни одного из них. В лагерях зэки много спорили об этом процессе и о самих писателях. Вначале, после первых газетных статей, еще до суда, все единодушно решили, что это либо подонки и трусы, либо провокаторы. Ведь это неслыханное дело - открытый политический процесс, открытый суд по 70-й статье ! Мы тогда еще не знали, но уже весь мир говорит об их аресте, и только поэтому наши не могли о нем умолчать. Наверняка эти двое будут плакать и каяться, думали мы, сознаются, что работали по заданию заграницы, что продались за доллары. Сколько ходит по зоне таких, как они,- но никого не судили открыто. Мы ожидали очередной суд- спектакль, где подсудимые послушно сыграют свои роли. Но вот появились первые статьи "Из зала суда". Подсудимые не признают свою вину! Они не каются, не умоляют простить их, они спорят с судом, отстаивая свое право на свободу слова. Это было очевидно даже из наших газет; так же ясно было видно, что в статьях искажают суть дела и ход процесса. Но последнее мало волновало нас, скоро все услышим от самих. Молодцы Синявский и Даниэль! КГБ впервые устроил суд не над подонками - и вот получил! Но в чем дело? Почему открытый, почему об этом пишут в газетах? Некоторые догадывались: не удалось сохранить дело в тайне от Запада. Ну, скоро узнаем. Приговор мы определили сразу, с первого дня: Синявскому дадут семь, Даниэлю - пять. Как-никак, все у нас люди опытные. Немногие предполагали тюрьму, Владимир, а большинство было уверено - к нам. Но в чем все были единодушны, так это в одном: какой бы ни был приговор, КГБ потерпел на этот раз сокрушительное поражение. Главное, теперь весь мир узнал, что у нас есть политические заключенные. Хрущев на весь мир кричал, что у нас нет политических , что за убеждения у нас не сажают,- куда же теперь денут этих двоих? В отдельный лагерь, что ли! Мы с Валерием и Колей поговорили об этом процессе: что думают на одиннадцатом? А что на третьем? Решили помочь на первых порах тому, кто попадет к нам. А не мы, так другие помогут, люди найдутся. Молодежь в особенности заранее относилась к этим писателям с уважением. В первый же день состоялось знакомство с отрядным, капитаном Усовым : - Ну, Марченко, надеюсь, вы одумались и стали на путь исправления. Вступайте в СВП, помогайте администрации, и мы поможем вам получить посылку, свидание с родными. Я ответил, что почти весь срок отсидел и уж как-нибудь досижу оставшиеся восемь месяцев без посылок. Зато на воле смогу честно смотреть в глаза любому из нынешних попутчиков под конвоем.

- Марченко, у вас неправильное представление о чести и совести. Как вы будете жить на свободе с вашими взглядами?

- Да уж как-нибудь буду! Назавтра отрядный снова вызвал меня, чтобы прочитать мораль о необходимости посещать политзанятия . Под конец он сказал:

- Вот вы, молодежь, всем недовольны, все вам не так. Вы бы здесь потрудились - так нет, за границу сбежать хотели.

- Ну, хотел бежать. А тех, кто открыто просит выезда, вы ведь не пускаете!

- Еще чего!

- А зачем тогда СССР подписал "Декларацию прав человека"? Там сказано, что каждый имеет право жить, где хочет, выбирать любую страну, где ему больше нравится. Подписали, а выполнять и не думают?

- Марченко, откуда вы знаете, что написано в "Декларации"? Где вы могли ее прочесть? Кто вам давал? Кто вам рассказывал, что в ней написано?

- Она опубликована в "Курьере ЮНЕСКО", и, хоть у нас мало кто добирается до этого журнала, вы, гражданин начальник, могли бы его достать, если захотели бы. Может, вы мне объясните, кстати, почему у нас в печати нигде ничего нет о содержании этой "Декларации"?

- Не знаю, я не в МИДе работаю, а в МВД (даже нестарые офицеры говорят не МООП , а МВД , по-старому, по-сталински). А вы зря думаете, что в Америке рабочим лучше живется, чем нашим. Не от хорошей жизни бастуют.

- А наши не бастуют, потому что хорошо живут?

-Конечно, тут и спорить не о чем. Тут я привел Усову сравнение заработной платы наших и американских рабочих. Сколько у нас зарабатывают на строительстве, он знает, сам наряды подписывает - если без туфты, то рублей 70 начислят в месяц. А в Америке около 500 долларов.

- Откуда, Марченко, вам это известно? Кто вам рассказывал? Я, например, нигде об этом не читал.

- А я читал. Можете и вы прочесть в журнале "Мировая экономика и международные отношения".

- Но ведь доллары дешевле рубля?

- По курсу дешевле. А по реальной стоимости? При заработке в пятьсот долларов американский рабочий может купить такой телевизор, как наш "Радий-В", за девяносто девять долларов. На одну зарплату пять телевизоров! А сколько телевизоров по триста шестьдесят рубликов можно у нас купить на одну рабочую зарплату?

- Марченко, вы начитались буржуазной пропаганды и теперь заблуждаетесь!

- Где уж нам! Ваша лагерная цензура не то что буржуазную пропаганду, а от родной матери письма конфискует.

- Вы мне, Марченко, мораль не читайте. Не вы мой воспитатель, а я- ваш.

- Тогда вы, мой воспитатель (Усова тут перекосило), убедите меня, что я заблуждаюсь. Убедите меня, что наш рабочий живет лучше американского и потому не бастует, - вы же с этого начали.

- По-вашему, у нас рабочие мало зарабатывают, плохо живут. Ладно. А этим двоим,- он показал на старую газету со статьей о Синявском и Даниэле,- им чего не хватало? Может, тоже мало зарабатывали? Небось, у каждого по машине, как у министра! Но им все мало-продались за доллары и франки, работали на ЦРУ. Убеждения у них! Знаем таких!

- Гражданин начальник! Вам известно об их связи с ЦРУ? В газетах этого не было.

- Пока не было. Но будет! Не может не быть.

- Ну, увидим. И с ними познакомимся. Ведь их к нам привезут?

- Тут и знать нечего, я вам точно говорю, продались. А вы, Марченко, подумайте о себе. Одумайтесь. Ведь вас выпускать нельзя с вашими представлениями о советской действительности. На том разговор и кончился. Такие беседы отрядный провел и с Валерием, и с Колей, и со многими другими зэками. Дня через два после этих накачек прихожу я с работы в зону. Заглянул в секцию - Валерки нет. Я пошел в раздевалку переодеться. Туда заглянул наш Ильич - Петр Ильич Изотов ; увидел меня и кричит:

- Привезли, привезли!

- Кого?

- Писателя привезли!

- Ну? И где он?

- К нам в бригаду зачислили, в твоей секции будет жить. Валерка повел его в столовую. Я не спросил, которого из двоих привезли. Хорошо, что с ним Валерка, он все сумеет рассказать и показать. Пока я переодевался, Валерка вернулся, а с ним парень лет тридцати пяти-сорока. Новичок, во всем своем еще, но видно - готовился к лагерю: стеганая телогрейка, сапоги, рыжая меховая ушанка. Телогрейка нараспашку, а под ней толстый свитер. В общем вид его показался мне смешным: телогрейка без воротника не вязалась с добротной шапкой, ноги он переставлял косолапо, как медведь, сильно сутулился, держался немного смущенно и растерянно. Мы познакомились. Это был Юлий Даниэль . Да еще при разговоре он наставлял на меня правое ухо, просил говорить погромче. А сам говорил тихо. Я тоже поворачивался к нему правым ухом и отгибал его ладонью. Значит, коллеги - тоже глухой, как и я. Это нас обоих рассмешило. Подошли еще наши бригадники, окружили новичка, стали расспрашивать про волю. То и дело в наш барак забегали поглазеть на Даниэля - знаменитость! Вопросы сыпались на него со всех сторон. Мы узнали, что процесс был только по названию открытый, а пускали туда по особым пропускам. Из близких в зале Юлий увидел только свою жену и жену Синявского.

- Я уверен, что друзья пришли бы, но их не пустили,- сказал он. Большинство в зале были типичные кагэбэшники, но были и писатели. Некоторых Юлий знал по портретам, а кое-кого и в лицо. Одни опускали глаза, отворачивались; двое или трое сочувственно кивнули ему.

- Ну, а как ты думаешь, почему такая гласность? Оказывается, Юлий думал так же, как кое-кто из нас: наверное, на Западе поднялся шум. Сидя в следственном изоляторе, он, конечно, ничего не знал, но кое-что понял со слов судьи и из допроса свидетелей.

- А в изоляторе был в своей одежде или дали тюремную?

- В своей, конечно. И под следствием и на суде.

- А в карцере сидел один?

- Только первые несколько дней. А остальное время вдвоем. Хороший сосед попался, мы с ним партий сто в шахматы сыграли. Ишь ты, как Пауэрс какой-нибудь! Нас всех обряжали в тюремное с первого дня ареста. Меня все пять месяцев в одиночке держали, других тоже. А эти - ну да, их готовили для "открытого процесса".

- А что вы с Синявским писали?

- А машина у тебя есть? Какой марки - наша или заграничная?

- Той же марки, что и твоя. Через комнату, где мы разговаривали, прошел капитан Усов. На ходу спросил:

- Новенький? Шапку и свитер сегодня же сдать в каптерку - не положено. Юлий стал расспрашивать нас о работе. Его подбадривали, как и других новичков: - Работа тяжелая, но не робей, привыкнешь. Не ты один, многие раньше ничего, кроме авторучки, в руках не держали, теперь лопатой орудуют - будь здоров. Вытянешь! Больше, чем о себе, Юлий говорил об Андрее Синявском .

- Вот это человек! И писатель, каких сейчас в России, может, один или два, не больше. Он очень беспокоился о друге: как-то он устроился в лагере, на какую работу попадет, не было бы ему слишком тяжело. Это нам всем, конечно, понравилось. Хотя Даниэль обязан был выходить на работу завтра же, бригада договорилась в первые три дня не брать его, как и меня после Владимира. Пусть осмотрится в зоне. К тому же мы знали, что у него перебита и неправильно срослась правая рука- фронтовое ранение. Надо же - нарочно поставили на самую каторжную работу в лагере! Как он сможет со своей искалеченной рукой поднимать бревна, кидать уголь? У начальства на то и был расчет: оглушить его этим адом, чтобы он не выдержал и попросился на более легкую работу. А тогда его голыми руками возьмешь: напишет и в лагерную газету, и выступит по радио,- а его поставят библиотекарем, врачи дадут третью категорию труда. Не через три недели, так через месяц- все равно этот интеллигент сломается. На суде не каялся - здесь покается. Узнает, почем фунт лиха. Мы советовали Юлию терпеть, как ему ни будет тяжело, ни о чем не просить начальство. Да он и сам не собирался, готов был к трудностям. Далеко не все зэки относились к Даниэлю доброжелательно. Некоторые настороженно ждали, как он поведет себя в лагере. А некоторые злорадствовали:

- Пусть-ка погнутся вместе с нами! Знаем мы этих писателей, все они продажные, сами живут в тепле и сытости - вот и пишут про нашу райскую жизнь. Эти двое попались - так пусть здесь искупят свою подлинную вину. Зэки очень злы на писателей . Ведь сколько раз читаешь и в газетах, и книгах о "перековке преступников честным трудом", о суровом, но справедливом начальнике-воспитателе. А где про наш голод, про произвол, доводящий зэков до самоубийства?! Один Солженицын осмелился написать правду, да и то не всю. Все остальные - подонки, и из-за них, сволочей, режим в 1961 году усилили . Расписали писатели лагеря - спасибо им!

- Давай их, начальник, к нам в аварийку, мы им самые большие лопаты под уголек!- кричали наши уголовники Футман и Воркута еще до прибытия Юлия.

- Да как же, станет Даниэль у станка или лопатой ворочать!- говорили другие.- Он и здесь пристроится на тепленькое местечко, евреи везде устраиваются. Мы уже знали из газет, что Даниэль - еврей . В лагере, как и на воле, хватает антисемитов , хотя и здесь одни евреи- зэки вкалывают наравне со всеми, а другие ищут непыльной работенки, тоже не отличаясь этим от зэков прочих национальностей. Начальство своими "беседами" подогревало эти настроения, зная, что большинство зэков хорошо относятся к Синявскому и Даниэлю за их честную позицию на суде. Юлия сунули в аварийку еще и для того, чтобы скомпрометировать в глазах работяг, чтобы своей физической слабостью он сам подорвал свой авторитет.

- Держись, Юлька, держись из последних сил,- говорил ему Валерий.- Покажи всем, что тебя сломить не удалось. Отношение Футмана и даже Воркуты к Даниэлю переменилось в первые же дни.

То ли они переняли уважение других, а скорее всего, он сам расположил их к себе. Он ведь совсем простой парень, слава и знаменитость ничуть не вскружили ему голову. Он считает, что просто случайно стал известным, ему повезло больше, чем другим, таким же, как он. И еще то много значит, что он ко всем очень участлив и не равнодушен к чужим бедам. Скоро все убедились, что Юлька не ищет себе более легкой участи, чем у других. На разгрузке он вкалывал, как мог, конечно, делая меньше других. Где ему тягаться с такими, как Коля Юсупов. А уставал, намучивался он больше всех. Сказывалась и отвычка от физического труда - с войны после ранения ему не приходилось работать физически,- и больная рука. Очень скоро у него начались боли в плече, там, где была раздроблена кость. Но Юлька и тут не пошел на поклон к начальству. Тогда мы в бригаде решили подобрать ему работу по силам. Такая работа у нас была: уборка лесобиржи. После разгрузки леса остается много мусора - всякие доски, палки, мелкие бревна, растяжки, которыми крепят лес в вагонах. Дела хватает на всю смену, но не требуется большой физической силы. Самое большее - это приходится раскатывать крючком бревна, да и то небольшие. И по ночам не подымают, отработал смену - и спи. Вот мы и настояли, чтобы бригадир поставил Юльку на эту работу. Проходил он в уборщиках всего несколько дней. Об этом узнало начальство, и лагерное КГБ сразу приказало перевести его опять на разгрузку. И все-таки из их замысла ничего не получилось. Даниэль не обращался к ним с просьбой об облегчении, а все наши зэки помогали ему, как могли. Коля Юсупов , так тот просил бригадира в Юлькину очередь ставить его, Колю, но тот не решался: боялся начальства. Зато на угле, разгрузив свои люки, Футман, Юсупов, Валерий переходили к Юлькиному и помогали. Наших бригадников стали вызывать в КГБ:

- Кто помогает Даниэлю работать?

- Все помогаем.

-Почему? Он что, сам не может? Отлынивает! Может, вы за него хотите и срок отбывать?

Один языкастый парень нашелся:

- А в моральном кодексе у вас что написано? Товарищеская взаимопомощь, человек человеку друг, товарищ и брат. С этим кагэбисты ничего не могли поделать. Тогда они убрали Даниэля из нашей бригады, перевели в машинный цех, будто пошли ему навстречу, раз у него рука искалечена. Но ведь она покалечена не вчера, об этом знали с самого начала, а все-таки послали его на аварийку, заставили работать на разгрузке. Мы все понимали: дело не во внезапной доброте начальства. Просто не нравится, что зэки ему помогают. Да и какая там доброта? В машинном цехе и у здорового голова гудит от рева станков. А у Даниэля уши больные, и начальству отлично это известно, так же как и про руку. Кстати, на руку у станка тоже приходится порядочная нагрузка. Не такая, конечно, как на угле, но все- таки. Помочь здесь уже никто не может, у каждого своя норма. Юлька продолжал дружить с нами. Хоть мы теперь жили в разных бараках, но по- прежнему держались вместе, кто что добудет - делили на всех. Теперь к нам пристроился и Футман . Он к Юльке больше всех привязался, опекал его всячески, даже ревновал к другим зэкам. Сколько раз повторялась такая сцена: Юлька, лежа на своей верхней койке, читает, или пишет письмо. или сочиняет стихи. Кто-нибудь не из нашей компании входит: - А где Даниэль? - К нему то и дело приходили спросить что-нибудь, рассказать о своей беде, просто потрепаться. Ему и отдохнуть не давали в первое время. Футман тут как тут:

- Кто потревожит Даниэля, будет иметь дело со мной!- Охотников на это не находилось. Футман только не любит, когда вспоминают один из первых разговоров с Юлькой. Мы всей компанией стояли в коридоре у окна, а в барак то и дело заглядывал то один зэк, то другой. Посмотреть, познакомиться. Особенно забегали наши евреи. Футман и говорит:

- Ну, жидовское племя, забегали, б?, закрутились!

Юлька повернулся к нему:

- Не забывай, что я тоже еврей.

- Да мне один..., кто ты есть. Но только после этого разговора Футман при Юльке не говорил неуважительно о евреях. Вообще, этот парень, подружившись с Юлькой, здорово переменился. Был из уголовников уголовником, вечный зэк, что называется. В политику он влип, как и другие уголовники. Он на все и на всех плевал, всех крыл матом - и начальство, и зэков, ему море было по колено. При случае он, по-моему, не задумался бы и ножом пырнуть. Он и не собирался жить на воле. Теперь Футман стал куда спокойнее, стал много читать, задумываться о своем будущем. Он, может, впервые в жизни почувствовал к себе человеческое отношение. Начальству это очень не понравилось. Они вызывали то Юльку, то Футмана, пытались настроить их друг против друга, рассказывая каждому о другом всякие гадости. А когда им не удалось разбить эту дружбу, они перевели Даниэля в другой лагерь. Это было, когда я уже освободился. Я узнал об этом уже на воле. Начальство раздражала не только дружба Даниэля с нами и Футманом. Его полюбили, пожалуй, все в лагере. Он невольно стал центром, вокруг которого объединялись разрозненные компании и землячества. То литовцы его в свой кружок зовут послушать песни, то ленинградская молодежь на чашку кофе, то украинцы почитать стихи. Раз в какой-то компании его угостили "мордовской особой" - лаком, который зэки пьют вместо водки. Валерий не советовал ему пить лак.

- Раньше,- говорил он ему,- ты мог напиваться хоть до потери сознания. А теперь не имеешь права, да и начальству незачем давать повод придираться. Юлька очень уважал Валерия и прислушивался к его советам. Прошло некоторое время, к Даниэлю привыкли, и он стал зэк как зэк, как все. Он нам рассказывал, как ехал в лагерь:

- Куда же, думаю, меня повезут? Как в песне поется: Куда, куда меня пошлют? С кем сидеть придется? Политических-то всех десять лет назад выпустили. Слышал я, правда, что одного киевского еврея посадили то ли за связь с Израилем, то ли еще за что-то в этом роде. Он да мы с Андрюшкой - трое; ну, может, еще десяток-другой наберется вроде того еврея. Наверное, посадят с уголовниками. Я уже прикидывал, как я с ними полажу. Вспоминал фронт - у нас в части были уголовники.

А в Рузаевке-то, говорят,- тысячи политзаключенных. Здорово нас оболванивают, ничего не скажешь. А еще смеху было, когда мы узнали, что он с собой взял. - Жена,- говорит,- перед отправкой вещей нанесла вагон и маленькую тележку. Теплое, видно, все друзья собирали. У кого что было. Меховые рукавицы - тестя лагерные; телогрейку, помню, ее товарищ надевал на обмеры; теплое белье - его у меня сроду не бывало. Ну и мое кое-что: свитер, шапка и единственный костюм, белая рубашка. Да валенки новые передала, сапоги вот. Куда мне столько? Я немного теплого отобрал, а еще взял костюм, ботинки, рубашку. В их лагерные времена зэки в своем ходили. А парадная одежда, может, пригодится в самодеятельности выступать, на вечере стихи прочесть. А тут, смотрю, полицаи на сцене поют "Партия - наш рулевой". И все как один в робах! Мы хохотали, и Юлька вместе с нами. Теперь он лихо носит лагерную "кубинку", прикрывая ею бритую голову. Он попытался возместить недостачу волос на голове усами, но усы у него выросли какие-то рыжие, пегие. Не понравилось, обрил. Начальство стало донимать его не мытьем, так катаньем. В июне 1966 года ему дали пятнадцать суток за "симуляцию и невыполнение нормы".

И зэки, и администрация знали, что у него нагноилась старая рана, под гнойником оказался обломок кости. Врач не дал ему освобождения, и тогда Юлька не вышел на работу, вот и угодил в карцер, отсидел пятнадцать суток. Вечером вышел, а утром новое постановление, еще десять суток, и опять все знают, что ни за что, просто допечь хотят. Некоторые зэки протестовали по этому поводу. Я знаю, что, например, заключенный Белов написал протесты в ЦК и в Президиум Верховного Совета, требуя прекратить травлю политзаключенного Даниэля и оказать ему медицинскую помощь. Толку от этих протестов, конечно, не было, как и в других подобных случаях. Его продолжали донимать до самого моего освобождения: ни разу не дали полного свидания с женой, даже папиросы не разрешали взять со свидания. Но ведь это все по инструкции, так что и не поспоришь. Нам всем было приятно видеть, что Юлий не из того теста, чтобы его согнуть. Он никогда ни на что не жалуется и ничего не просит для себя, зато всегда готов вступиться за другого.

Ссылки: