 |
Утверждение примата практицизма в научной деятельности
Другим фактором, который обусловил упрочение лысенкоизма как общественного явления, было принижение уровня научных исследований, низведение научного творчества до положения служанки при дворе Её Величества Практики. Деятельность Лысенко и его сторонников развертывалась на фоне непрестанного повторения в качестве исходной предпосылки нужды в срочной помощи практике со стороны науки. Заявления о практической направленности их работы сопровождали все выступления лысенкоистов, всегда противопоставлявших себя тем ученым, которые якобы бездумно мудрствуя и постыдно теоретизируя, лишь поедали хлеб народный.
Однако отнюдь не Лысенко был первым глашатаем этой псевдоистины. Споры относительно роли науки в обществе и назначении научных исследований велись в России на протяжении долгого времени. Отметим, что еще в пору дискуссий между западниками и славянофилами о путях развития России выкристаллизовалась идея о полезности, с учетом русского характера, рационального практицизма, о несокрушимой сметливости русского мужика и его способности "завсегда дать фору в сто очков" образованному немцу или, хуже того, жиду-хитрецу, и все равно победителем непременно выйти.
И лесковский Левша, и многочисленные герои Салтыкова-Щедрина, который также тяготел к этой побасенке, и персонажи бажовских сказов в недавнее время воображением их создателей были призваны иллюстрировать уверенность в могучих талантах русских мужиков, "университетов не проходивших", но от природы сметливых, знающих всё и находящих самобытные выходы из ситуаций, в которых иноземцы пасуют.
Преувеличенные восхваления, на деле принижающие достоинства самобытных умельцев из народа, вовсе не нуждающихся в чрезмерных и потому ошибочных оценках, с течением времени стали переноситься и в иную сферу - начал муссироваться тезис о ненужности "сугубых наук" для обучения и без того умелых русских людей. Новоявленные Митрофанушки прикрывались этими байками как щитом и восставали против излишних мудрствований.
В возникшем с новой силой во второй половине XIX века в России споре о пользе наук "отвлеченных" и "практичных" большинство в русском обществе склонялось на сторону противников чистого знания. Конечно, в России дореформенной, когда крепостное право давило всю массу народа, нечего было и говорить о гуманности тех, кто отрицал или защищал тезис о пользе академических знаний для массы русского народа. В то время этот спор был лишен базы и был лишь соревнованием в красоте воздушных построений. Но и к концу века, когда в России оказались развитыми и мощная промышленность, и сеть университетов, и продуктивно работала Российская Академия наук, старый диспут не только не затих, но возобновился с небывалой силой.
На рубеже XX века в спор включился Л.Н. Толстой - и снова на стороне тех, кто рассматривал науку лишь как служанку, приглашенную для утоления сиюминутных нужд. Л.Н. Толстой полагал, что отдача от научных исследований была бы выше, если бы интересы ученых сместились в сторону решения чисто практических задач, а это бы, в свою очередь, могло облегчить жизнь народную. Вместо этого, заявлял Толстой, "все ученые заняты своими жреческими занятиями, из которых выходят исследования о протоплазмах, спектральных анализах звезд и тому подобному". Говорилось это в 1885 году в нашумевшей статье "О назначении науки и искусства", когда он настоятельно рекомендовал ученым перестать заниматься всякой заумной дребеденью, повернуться лицом к практике и особо говорил о биологах "Ботаники нашли и клеточку, и в клеточках-то протоплазму, и в протоплазме еще что-то, и в той штучке еще что-то. Занятия эти, очевидно, долго еще не кончатся, потому что им, очевидно, и конца быть не может, и потому ученым некогда заняться тем, что нужно людям. И потому опять, со времен египетской древности и еврейской, когда уже была выведена пшеница и чечевица, до нашего времени, не прибавилось для пищи народа ни одного растения, кроме картофеля, и то приобретенного не наукой ... Мы выдумали телеграфы, телефоны, фонографы: а в жизни, в труде народном, что мы подвинули? Пересчитали два миллиона букашек! А приучили ли хоть одно животное со времен библейских, когда уже наши животные были давно приручены? А лось, олень, куропатка, тетерев, рябчик все остаются дикими", - сердито выговаривал ученым великий писатель ( 6_85 ).
Такое отношение к науке было свойственно не одному Л.Н.Толстому. Отнюдь не случайно в 1894 году при открытии IX съезда русских естествоиспытателей и врачей в Москве К.А. Тимирязев - известный физиолог растений и публицист горячо возразил приверженцам такого взгляда:
"С гораздо большим правом можно утверждать обратное, что наука...привела к тем небывалым результатам в материальном, утилитарном смысле, именно благодаря тому, что приняла и принимает все более отвлеченный, идеальный характер ... Ослепляющие нас приложения посыпались как из рога изобилия с той именно поры, когда они перестали служить ближайшею целью науки. Только с той поры, когда наука стала сама себе целью - удовлетворением высших стремлений человеческого духа, явились как бы сами собой и наиболее поразительные приложения ее к жизни: это - самый общий, самый широкий вывод из истории естествознания ( 6_86 ). Тимирязев категорично резюмировал: "Не в поисках за ближайшими приложениями возводится здание науки, а приложения являются только крупицами, падающими со стола науки ( 6_87 ).
Затрагивал Тимирязев также вопрос, активно дебатировавшийся в те годы: нужны ли одаренные ученые- одиночки или более успешными были бы артельные усилия - коллектива обученных нужному ремеслу людей, творчество которых подчинялось бы одной цели и контролировалось бы сверху? В России в те годы стала весьма популярной, благодаря широкой распространенности среди читающей публики произведений социалистов и утопистов (см., например, ( 6_88 ), равно как книги Чернышевского и других публицистов социалистического толка), идея артельного творчества. Тимирязев отверг эту утопию:
"Никакая подобная искусственная организация, именно напоминающая бюрократический прием "получения сведений", не подвинет науки. Артельное, даже подчиненное строго-иерархическому контролю производство науки представляется мне таким же невозможным как и подобное производство поэзии" ( 6_89 ).
Но в среде русской интеллигенции так считали далеко не все. Идея блага, проистекающего из "приземления" научного труда, жила и крепла. Не умолкали голоса людей, обвинявших ученых в оторванности от повседневной жизни, в кастовости и паразитировании на теле общества.
Популярным стал тезис о том, что никаких особых талантов не требуется для того, чтобы стать продуктивным ученым. "Не боги горшки обжигают", "И медведя можно научить зажигать спички" - эти залихватские присказки не переставали звучать в преломлении к проблеме роста талантов. В русской среде особенно популярным стал рассказ о выдающемся успехе даже не в одной науке, а в науках вообще холмогорского паренька Михаилы Ломоносова , пешком дошедшего до Москвы из-под Архангельска, обучившегося в сказочно короткие сроки, а затем покорившего весь современный ему мир первоклассными работами, выдвинувшими имя Михаила Васильевича Ломоносова в число великих умов человечества. Строки из ломоносовской оды:
"Похвально дело есть убогих призирать,
Сугуба похвала для пользы воспитать:
Натура то гласит, повелевает вера ...
И божественных Платонов
И великих, славных истинно Невтонов
Может и российская земля рождать"
( 6_90 ) были трансформированы в более привычные современникам стихотворные размеры, и теперь у многих спорящих всегда наготове был убойный аргумент о легком взращивании на российской почве быстрых разумом Ньютонов.
К.А. Тимирязев возражал против такого упрощенчества:
"... только в мозгу Ньютона, только в мозгу Дарвина совершился тот смелый, тот безумный скачок мысли, перескакивающий от падающего тела к несущейся в пространстве планете, от эмпирических приемов скотовода - к законам, управляющим всем органическим миром. Эта способность угадывать, схватывать аналогии, ускользающие от обыкновенных умов, - и составляет удел гения" ( 6_91 ).
Но снова и снова сторонники данного взгляда (в основном, те, кто сами принимали участие в научном творчестве и, следовательно, знали на своем опыте, что значит научная деятельность) сталкивались с глухой стеной непонимания со стороны большей части общества, непоколебимо уверенной в обратном.
В канун октября 1917 года и после него, в условиях смены старых порядков новыми, спор о роли творческих исследований не прекратился. Так, весной 1917 года М. Горький говорил, обращаясь к ученым, литераторам, и в целом к интеллигенции:
"Русская история сплела для нашего народа густую сеть таких условий, которые издавна внушали и до сего дня продолжают внушать массам подозрительное, даже враждебное отношение к творческой силе разума и великим завоеваниям науки ... В представлении мужика ученый - это барин, а не работник, разбивающий оковы духа... Народ должен знать, что ныне он живет в атмосфере, созданной для него именно наукой, - он не знает этого. Ему должно быть понятно, что барин, собирающий в поле цветы, " не бездельник, а человек, который воспитывает деревне агронома, что ситцевая рубаха на его плечах сработана на станке, который нельзя создать, не зная математики, что лекарство врача явилось результатом кропотливой работы ученого" ( 6_92 ).
Эти слова произносились в момент, когда русский царь сложил с себя обязанности монарха. В атмосфере эйфорического ликования Горький, всецело разделявший эти чувства, говорил:
"Вывод должен быть только один: наука, самая активная сила мира, должна разрушить древнее недоверие к ней, коренящееся в русском народе, она должна сорвать с народной души скептицизм невежества, должна освободить эту, всем нам дорогую душу, от оков предрассудка и, окрылив ее знанием, вознести русский народ на высшую стадию культуры ( 6_93 ).
Он продолжал: "Нам, граждане, нужно организовать в своей стране ее лучший мозг ... создать для развития русской науки такие условия, которые дали бы ей возможность свободного и бесконечного развития ... Чем выше поднимется свободно исследующая наука, тем шире ее кругозор, тем обильнее возможность практического применения научных знаний к жизни, к быту..." ( 6_94 ) 6-7 .
Но уже в апреле 1918 года Ленин твердой рукой очертил рамки деятельности Академии наук России, ограничив ее работу чисто прикладными задачами: анализом "рационального размещения промышленности", ее концентрации в зависимости от природных ресурсов, вопросами поиска новых центров сырья, использования "водяных сил и ветряных двигателей вообще и в применении к земледелию" ( 6_96 ). "Надо ускорить издание этих материалов [имелись ввиду его директивы о том, как теперь надлежит развивать науку - В.С.] изо всех сил, послать об этом бумажку и в Комиссариат народного просвещения, и в союз типографских рабочих, и в комиссариат труда", - требовал Ленин ( 6_97 ). Вслед за ним с аналогичными требованиями и аналогичным отношением к науке выступил Зиновьев ( 6_98 ).
Ни слова о теоретических исследованиях теперь даже не было произнесено. И хотя некоторые из вождей нового общества ( Н.И.Бухарин , Л.Б.Каменев ) на словах поддерживали важность развития теоретических исследований, не направленных непосредственно на разрешение утилитарных целей ( 6_99 ), среди руководителей сохранялось негативное отношение к высокой науке.
Дискуссия о призвании ученых, о направленности их труда и о том, кому идти в науку, возродилась на новой основе. Декларации о том, из кого следует "формировать корпус "красных спецов" и какими целями следует достичь решения этой задачи, говорили сами за себя. Пожалуй, только голоса таких людей, как В.Г. Короленко и А.М. Горький выбивались из согласно звучащего хора тех, кто считал дело науки посильным для любого человека, в лучшем случае проявляющего любознательность и смекалку, а в худшем просто командированного "грызть гранит науки".
"Творчество масс", "Инициатива миллионов" - эти и подобные им лозунги стали знамением времени. Особенно активно пропаганда привлечения в науку лиц с недостаточным образованием, с отсутствием данных к продуктивному творчеству, но подходящих с точки зрения классового происхождения и лояльного поведения, развернулась при Сталине. Сам не получивший законченного образования, сильный в плетении интриг, но не способный к проявлению высших сторон духовной деятельности, Сталин начал методично проводить в жизнь политику недоверия к людям умственного труда, требовал насаждать в учебных и научных учреждениях людей, преданных партии. Для "чудаков-ученых" настали тяжелые времена. Эта мрачная страница в истории отечественной науки еще не до конца прочитана, еще во многом не осознана. Несомненно, что призывы Сталина (повторявшие во многом императивы Ленина) встретили сочувствие у многих в стране даже в среде интеллигентов. Это относилось в особенности к восприятию лозунга о привлечении в науку и культуру выдвиженцев из народа.
Горький интересовался успехами науки, дружил с учеными. Особенно тесно ему пришлось контактировать с ними в 1916 году, когда он предпринял издание журнала "Летопись", предназначенного для публикации материалов на темы "науки, литературы и политики". Тогда же он выступил в роли инициатора образования "Свободной ассоциации для развития и распространения положительных наук". Приведенные здесь цитаты взяты из речи Горького, произнесенной 9 апреля 1917 года в Петрограде и 16 апреля и 11 мая того же года на публичных собраниях, посвященных началу работы Ассоциации (последнее заседание было 11 мая в Москве в Большом театре) ( 6_95 ). Горький, например, восхищался идеей приобщения к литературе только что познавших грамоту людей и тщился создать новый вид творчества - летописи фабрик, заводов и колхозов, написанных простыми людьми (см., например, ( 6_100 ). Еще более популярным был лозунг о приближении науки к практике.
Осуждение "кабинетного стиля", "оторванности от жизни", "витания в эмпиреях" стало широко распространенным. "Чистая наука" превратилась в предмет откровенных нападок.
Ссылки: