 |
Кореновская
Тихое, ясное утро. Мы вышли из Малеванного. Усталые от боев и переходов, все хотят только одного: отдыха. Идем степями. Скоро Кореновская. Где-то протрещали одинокие выстрелы. К командиру полка подъехали какие-то конные, что-то докладывают. И сразу облетело всех: Кореновская занята большевиками. Вместо отдыха - опять бой.
Мы уже цепью идем по степи. Рвутся снаряды их, уходят наши. Они пристрелялись - шрапнель рвется на уровне человеческого тела и немного впереди цепей. Лопнет белое облачко, и, как придавит цепь,- все падают. Сзади стон, кто-то ранен. Сестра повела его под руку. Еще кто-то упал. Чаще с злым визгом рвутся шрапнели, чаще падают идущие люди. Уже свистят пули, захлопали пулеметы. Мы залегли, наскоро окапываясь руками, а над нами низко, на аршин от земли, с треском, визгом лопаются шрапнели, и маленькое, густое, белое облачко расходится в большое, легкое и подымается вверх. Вот захлопал вдали пулемет. Вот снопом долетают пули, визжат, ложатся впереди, ближе, ближе поднимается от них пыль, как будто кто-кто страшный с воем дотягивается длинными щупальцами. Цепь прижимается, вжимается в землю, "в голову, в голову, сейчас, сейчас...". Пулемет не дотянулся, перестал. Его сменил треск двух шрапнелей, и вслед за ним из второй цепи донеслось жалобное "ой... ой... ой...". Все осторожно поворачивают головы. Раненого видно сразу: он уже не вжимается в землю и лежит не так, как все... "Кто-то ранен там, где лежит брат. Неужели он?
"Кравченко! - кричу я шепотом моему соседу.
- Узнай, ради Бога, кто ранен и куда!" Кравченко не оборачивается. Мне кажется, что он умышленно не слышит.
"Кравченко!" - кричу я громче. Он мотает головой, спрашивает следующего. "В живот",- отвечает мне Кравченко.
"Кто, спроси кто!" Доносятся жалобные стоны. Я оборачиваюсь. Да, конечно, брат лежал именно там. Я уверен. В живот - стало быть, смертельно. Чувствую, как кровь отливает от головы. Путаясь, летят мысли, громоздятся одна на другую картины... "Вот я дома... вернулся один... брата нет... встречает мать..." Та-та-та-та - строчит пулемет, около меня тыкаютсяпули. Оглушительно рвется шрапнель, застилая облаком...
"Лойко ранен!" - кричит Кравченко. Лойко - слава Богу,- стало легко... И тут же проносится: какая сволочь человек, рад, что Лойко, а не брат, а Лойко ведь сейчас умирает, а у него тоже и мать и семья...
"Тринадцать! часто!" - кричит взводный Григорьев.
Я не понимаю. В чем дело? А он часто щелкает затвором, стреляет, стреляет...
"Что же вы не стреляете! Наступают же!" - кричит Григорьев, и лицо у него возбужденное, глаза большие...
Я смотрю вперед: далеко, колыхаясь, на нас движутся густые цепи, идут и стреляют... Как же я не заметил, проносится у меня... надо стрелять... затвор плохо действует... опять не почистил... Кругом трещат винтовки.
"Отходить!" - кричит кто-то по цепи... Что такое? Почему?.. Все встают, отступают, некоторые побежали...
Отступление! Проиграли! Но куда же отступать! Некуда ведь! Я иду, оборачиваюсь, стреляю в черненькие фигурки, иду быстро, меня обгоняют...
Смешались!.. Как неприятно...
"Кучей не идите!" - кричит кто-то... Сзади роем визжат, несутся пули, падают кругом, шлепая по земле... Неужели ни одна не попадет в меня?.. как странно, ведь я такой большой, а их так много... Смотрю вправо, влево - все отступают...
"Куда же вы, господа!" - раздаются крики... "Стойте! Стойте!.." Раненого Лойко бросили, он полз, но перестал... вот уже скоро наша артиллерия...
...Сзади черненькие фигурки что-то кричат... интересно, какие у них лица... Ведь тоже - наши, русские... наверно, звери...
"Стойте же, господа!", "стойте... вашу мать!" - кричат чаще... Кое-где останавливаются отдельные люди, около них другие, третьи... Цепь неуверенно замедляет шаг... Все равно - ведь отступать некуда, лучше вперед, будь что будет...
"Вперед, братцы! Вперед!" - раздаются голоса. Двинулись вперед одиночки, группами... Крики ширятся, "Вперед! Вперед!.." Вся цепь пошла. Даже далеко убежавшие медленно возвращаются.
Что-то мгновенно переломилось. Так же свистят пули, так же густо наступают черненькие фигурки, но мы уже идем на них, прямо на них... ура!.. ура! И вправо и влево, вся цепь идет вперед, выстрелы чаще... крики сильней...
"Ура!.. Бей их... мать! Вперед!" Пошли, все пошли - быстро. Лица другие - весело-зверские, радостные, раскрасневшиеся, глаза блестят. Сходимся... В штыки... Все равно... вперед!.. ура!.. ура!.. Почему же они не близятся? остановились? Черненькие фигурки уже не кричат... стали... толпятся... дрогнули.
"Отступают! отступают!" - громово катится по цепи, и все бросились бегом... стреляют... бегут... штыки наперевес... лица радостные... ура!.. ура!.. ура!.. Вот пробежали наши окопчики. Бежим вперед. Ничего не страшно. Вон лежит их раненый в синей куртке, наверное матрос. Кто-то стреляет ему в голову, он дернулся и замер... Впереди черненькие фигурки бегут, бегут, бросают винтовки... Вот уже их окопы. Валяются винтовки, патронташи, хлеб... Какая стрельба! Ничего не слышно. Кричат прицелы: "Десять! Восемь! На мост! На мост!" Мы бежим влево, на жел.-дор. мост. Мост обстреливается пулеметом, но мы с братом уже пробежали его, сбежали с насыпи. Под ней, вытянувшись, лежит весь в крови черный, бледный солдат, широко открывает рот, как птица...
"А, сдыхаешь, сволочь!" - проносится у меня и тут же:
"Господи, что со мной?" Но это мгновенье. Все забылось. Мы бежим вперед. Тррах! Что такое? С поезда бьют на картечь. Кто-то упал и страшно закричал. Но это ничего. Надо только вперед... Вперед некуда - уткнулись в реку. Черт возьми! Зачем мы пошли на мост! Надо назад! Тррах! Взрыв! Удар! Все кругом трещит. С поезда бьют на картечь! Опять упали раненые. Господа! Назад! Идти некуда! Бежим назад. Взрывы! Треск! С поезда бьют часто, оглушительно... На полотне наш пулемет, за ним прапорщик-женщина Мерсье, прижалась, стреляет по поезду и звонко кричит: "Куда же вы?! Зачем назад!.."
Страшный удар. Убило бегущих пулеметчиков. Стонут лежащие раненые: "возьмите, возьмите, ради Бога, господа, куда же вы??" Одни быстро проходят мимо, как будто не замечая. Другие уговаривают: "Ну, куда же мы возьмем? Мы идем на новые позиции".
"Христиане, что ль, вы?!" - надтреснуто кричит большой раненый корниловец.
"И правда? Возьмем, господа?" Берем вчетвером на жел.-дор. щит, тяжело нести, он стонет, нога у него раздроблена... "ой, братцы, осторожно, ой, ой!" Отнесли к будке, сдали сестре. "Господа, надо найти кого-нибудь из начальников".- "Здесь, на будке, ген. Марков, сходите". Иду.
На крыльцо выходит ген. Марков, в желтой куртке по колено, в большой текинской папахе, с нагайкой.
"В чем дело?" Докладываю.
"Зачем же вы зарывались, на мост лезть совсем не было надобности... Передайте, что положение прочное. Станица уже за нами. Бой идет по жел. дороге. У вас есть старший, пусть ведет вас к вашим цепям. Догоняйте их". Мы перерезаем поле, идем по улице станицы. Вышли из боя - на душе стало мирно, хорошо. Возбужденность, подъем мгновенно исчезли. На смену им пришла мягкая, ленивая усталость, желание отдыха. Не хочется идти опять в бой, в шумы, в крики, в выстрелы... Уже вечереет. За станицей молчаливо, понуро стоят наши батареи.
"Куда корниловцы пошли?"
- "Вот так". Нашли свою роту. Она лежит в цепи, примыкая флангом к полотну жел. дороги. Легли и мы. Тяжелая, равнодушная усталость вяжет тело. Не хочется ни стрелять, ни наступать, ни окапываться. Хочется отдохнуть. А пули свистят. Видны большевистские цепи и далеко на полотне их бронированный поезд. Вяло трещат винтовки. Но вдруг по цепи пролетела суета. Поезд наступает! С белым, вздрагивающим и расплывающимся над трубой дымком поезд увеличивается, увеличивается... Цепь нервничает. Люди встают. Отступают. Уже отошли за будку. А поезд придвигается все ближе, ближе... Приказ: в атаку на поезд. Усталость сковывает тело. Как не хочется идти в атаку. И что мы сделаем. А поезд близится, с него стреляет пулемет. "В атаку! Ура!" Цепь неуверенно двинулась. Несколько человек быстро идут вперед, остальные вяло двигаются с винтовками наперевес. "Вперед! вперед!" Пошли быстрей. Выравниваются, кричат. Пошли... Вот мы уже недалеко от поезда. С него вихрем несутся пули... ура!.. ура!.. ура!.. Что это?! Кто меня ударил по ноге? Какая боль! - я покачнулся, схватился за ногу... Кровь... Ранен... Недалеко, согнувшись, бежит брат, кричит "ура". Надо сказать ему.
"Сережа! Сережа!" - Не слышит... Я опираюсь на винтовку, тихо иду назад к будке. Сзади летят, жужжат пули. "Сейчас еще раз ранит, может быть, убьет",- проносится в голове. Нога ноет, как будто туго перетянута...
На будке одна сестра. Около нее сидят, лежат, стоят раненые.
"Сестрица, перевяжите, пожалуйста".
"Сейчас, сейчас, подождите, не всем сразу,- спокойно отвечает она.- Вот видите, на позиции я одна, а все сестры где? им только на подводах с офицерами кататься".
Сестра перевязывает и ласково улыбается: "ну, счастливчик вы, еще бы полсантиметра - и кость". Нога приятно стягивается бинтом... Меня под руки ведут в станицу. Уже легли сумерки. По обсаженной тополями дороге ведут, несут раненых. Вдали стучат винтовки, пулеметы, ухает артиллерия...
На площади, в училище - лазарет. Помещение в несколько комнат завалено ранеными. Тускло светят керосиновые лампы. В воздухе висит непрекращающийся стон, нечеловеческий, животный. уууу-оой-айааа...
"сестра, куда раненого положить?" - спрашивают приведшие меня.
"Ах, все равно, все комнаты переполнены",- отвечает быстро проходящая сестра. Я лег. Пол завален людьми. Стоны не прекращаются. Тяжело. Болит нога. Засыпаю в изнеможении... Чуть брезжит свет, ползет в окна. В комнате те же крики, стоны.
"Сестра, воды!", "Сестра, перевяжите!", "сестра, я ничего не вижу! не вижу, сестра! доктора позовите, умоляю!" - кричит толстый капитан. У него пуля прошла через височные кости, и он ослеп.
Две сестры и пленный австриец вытаскивают кого-то из комнаты. Руки волочатся по земле, голова свернулась. "Осторожней, осторожней",- стонут раненые...
"Кого это?" - "Корнет Бухгольц - умер ночью..." Умерших за ночь выносят, на их место приносят новых раненых.
"Что же это такое... У меня шесть дней повязки не меняли! Сестра! Сестра!"- полумычит раненый в рот юнкер...
Рядом со мной лежит кадет лет шестнадцати. У него разбита ключица, он тихо зовет доктора, сестру, но его никто не слышит за общим стоном...
Три сестры не успевают ничего сделать. Старые раны гноятся, перевязки не переменены, серьезные ранения требуют доктора.
Докторов почему-то нет, а в лазарете их восемь человек.
Кому же пожаловаться? - Только Корнилову.
Я пишу его адъютанту:
"Любезный В. И.
Я ранен - лежу в училище. Считаю своим долгом просить Вас обратить внимание генерала на хаос, царящий в лазарете. Тяжелораненым неделями не меняют перевязок, раненые просят доктора - докторов нет..."
Раненный в лицо прап. Крылов понес записку. Штаб недалеко от училища, и не прошло 15 минут, как в дверях нашей комнаты появилась гневная фигура Корнилова . Около него: заведующий лазаретом, старший врач... Корнилов что-то говорит, резко жестикулируя. Видно, что он негодует? Подпор. Долинский подходит ко мне: "Я передал вашу записку и вот, видите, уже разносит..."
Ссылки: