Эхо "дела Бродского" в "Гипроникеле"

Когда в 1963-м начался "процесс" над Иосифом Бродским, местом наших конспиративных сходок стала в том числе и Филармония. Большой зал. Мы встречались на хорах, делились новостями и обсуждали их. Пытались плести нити контринтриг. Припоминали, кого еще из влиятельных людей полезно было бы "задействовать", на кого еще можно попробовать нажать, кого на кого попытаться натравить, через кого прокрасться в судебные органы и т. д. Лихорадочно выискивали комбинации выхода на самый верх, где "дело Бродского" могло бы растаять в приватном разговоре... Хорошо помню нашу тогдашнюю филармонийскую компанию: Поэль Карп, Сережа Слонимский, который в те времена бывал в Филармонии чаще в роли слушателя, а не автора, Люда Штерн, Арсен Деген, иногда Эльга Линецкая, мы с Глебом Семеновым. Кто-то еще... Началось наше вмешательство в эту историю с писем в защиту Иосифа . Писали в "Вечерку" - это она опубликовала первый лживый пасквиль на Иосифа, с которого и началась кампания. Я тоже написала одно из первых возмущенных ответных писем, под которым подписалась полным именем и даже сослалась на сочувствие коллег института "Гипроникель", где я тогда работала, не уточняя, правда, персоналии. Коллеги действительно сочувствовали, но, разумеется, молчали. Для гэбухи не составляло никакого труда меня "выявить", что они и сделали немедленно. И не только "выявили", но и сообщили о своем открытии в следующей "Вечерке", в статье, которая продолжала тему "дела Бродского". Ко мне на работу, в "Гипроникель" , они тоже, конечно, сообщили о моем преступлении, и ожидалось, что мой институт должен будет "отреагировать" на сигнал, поступивший сверху. Что и было сделано не без удовольствия. Правда, удовольствие от этого получал лишь один человек - секретарь партийной организации "Гипроникеля" Леонид Павлович Кочуров . Это была, увы, препротивная личность!.. Он, между прочим, был сотрудником именно той лаборатории, где я работала. Следует оговориться, что при всей неизбывной мелочной подлости, присущей Кочурову, - у него не было причин гадить мне лично. Именно в его группе я начинала работать, и еще летом 1961-го мы всей молодой компанией, вчетвером, ездили под его руководством в Таджикистан, на самую границу СССР, в район озера Искандеркуль (места воинственных походов Александра Македонского). Тогда мы исследовали вещественный состав руд на одном из тамошних месторождений. Я была увлечена работой, а он вполне доволен результатом, но... Работа работой, а червоточины в мировоззрении - особая статья! Итак, меня должна была судить за мое эпистолярное преступление так называемая "тройка" , то есть директор института, парторг и комсорг. Я была, действительно, еще комсомольского возраста, но давно уже не интересовалась комсомольскими мероприятиями и даже не знала, кто у нас в институте был вождем этой предпартийной организации. Когда с меня взимали взносы, я покорно платила, но... не более. Между тем день суда над Иосифом был не за горами, кампания разворачивалась, набирала обороты. День моего судилища в институте приближался тоже, и наши перешептывания на хорах Филармонии становились все мрачнее. Однажды меня остановила Люда Штерн и, увлекши за оконную штору на хорах, коротко рассказала: "Мне позвонил мой сокурсник, с которым я не общалась со времен окончания института. Спросил: "Ты всех и все знаешь - тебе говорят что-нибудь имена Иосифа Бродского и Елены Кумпан?" И прибавил, что тебе грозит неприятное судилище. Я ему ответила: "Обоих этих людей я прекрасно знаю. Давай встретимся, и я тебе кое-что объясню!"". И Люда - спасибо ей - просветила моего комсорга. Таким образом - он был обработан, но этого, безусловно, было недостаточно... Кроме моего совершенно безнадежного энтузиаста-парторга Кочурова, который ходил по лаборатории, потирая руки, и с губ его готова была сорваться каждую секунду сакраментальная фраза "Кампания начинается!.." - существовал еще директор, и он тоже был членом институтской "тройки"!.. Тут надо сделать некое отступление о моем институте - мне повезло, я работала в научно-исследовательской части "Гипроникеля". Это был, пожалуй, почти что самостоятельный институт внутри более крупной формации. У нас был свой директор, человек неглупый, живой, энергичный, интеллигентный. Кстати, старый меломан... Звали его Вольф Израилевич . Он во многом определял атмосферу нашего учреждения. Облегчало жизнь и то, что находились мы далеко от основного "Гипроникеля". И хотя, конечно, мотаться каждое утро к 8.30 на Гражданку было не сладко, но, может быть, нам и эта пространственная отстраненность от основного материнского тела была на пользу. Основной, проектный отдел института находился в центре города, на Невском, в доме Энгельгардта, в тесном соседстве с Малым залом Филармонии (в концертном зале проходили наши общеинститутские профсоюзные собрания). И эту наиболее официальную часть института курировали не только ленинградские партийные власти, но и кремлевские не обходили своим вниманием. Тяжелая засекреченная индустрия требовала и особой слежки!.. Так вот - я оговорилась уже, что наш собственный директор Вольф Израилевич был меломаном. Филармония была для него если не родным домом, то местом частого пребывания. Помню, как однажды я сверху, с хоров показала на него Поэлю Карпу : "Вот сидит наш директор..." На что Поэль произнес: "А знаете, Леночка, я хорошо знаю вашего директора. Сейчас мы редко видимся, разве что на концертах раскланиваемся. А во время войны мы были знакомы семьями. В эвакуации. И, знаете, в ту пору общение с его семьей для меня, мальчика, очень много значило. Общение это оказало сильное влияние на формирование определенного ядра моего мироощущения. В отрочестве бывает особенно важным, в каком окружении ты окажешься. Так что я всегда вспоминаю вашего директора с благодарностью..." Случай!..

Узнав о предстоящем институтском судилище, Поэль, не сказав мне ни слова, возобновил отношения с Вольфом Израилевичем. Съездил к нему вечерком и объяснил ситуацию. Так что волею судеб и директор оказался подготовленным к экзекуции. Надо ли добавлять, что мой парторг Кочуров остался в одиночестве! И обработанный Людой Штерн комсорг, и подготовленный Поэлем директор твердо стояли на том, что в газетах, поносящих Бродского , слишком много оказалось недостоверных фактов, что указать на это газетное вранье (что и сделала Кумпан) было отнюдь не преступлением, а делом чести для настоящей комсомолки (которой я и оказалась), а следовательно, и распинать меня не за что - "Кумпан-то ведь не "тунеядец", ее фотография на Доске почета красуется, где отмечены ее трудовые подвиги, - так за что же наказывать?!. Казалось, несчастье "было так возможно, так близко", ан нет!.. Кривая инверсии вывела в моем случае и переставила минус на плюс... Кое по кому в той истории ударили гораздо крепче, не говоря уж о главном герое, об Иосифе... Прилепить хочу к выше сказанному еще две сценки, несколько отступая от классических принципов повествования - единства места и единства времени. Впрочем, и то, и другое в каком-то смысле сохранено: единство времени - ибо хотя речь идет о более поздних временах, но опять-таки об Иосифе, только теперь - о моменте присуждения ему Нобелевской премии , а единство места - потому что опять ареной, где эти сценки разыгрываются, возвращают нас в "Гипроникель" и в Большой зал Филармонии. Так вот. Сцена первая. Была у меня в "Гипроникеле" старинная приятельница, в каком-то смысле - моя наставница. Звали ее Антонина Евгеньевна Алешунина . Она была ровесницей моих родителей, даже несколько старше их, помнила и маму, и отца студентами в Горном институте, а меня, когда я делала первые шаги на трудовой стезе, учила тонкостям определения руд под микроскопом. Была она яростной антисоветчицей (на этом мы с ней подружились и, несмотря на разницу в возрасте, сохраняли дружбу до самой ее смерти). Разумеется, А. Е. очень сочувствовала мне в 1963 году и очень боялась за меня. Так вот, много позже, когда пришла весть о том, что Иосифу присуждена Нобелевская премия и это событие победно освежило воспоминания о всех страхах 1963 года, Антонина Евгеньевна, не скрывая своего торжества, рассказала мне следующее... Кроме совершенно безнадежного энтузиаста парторга Кочурова в нашей лаборатории работал в те годы Николай Николаевич Шишкин . И - кстати - я-то в означенный момент как раз работала в его группе. Н. Н. был человеком совсем иного типа, чем Кочуров, хотя тоже сделал партийную карьеру.

Он был и деятелем гораздо масштабнее (его Вольф Израилевич оставлял за директора, когда сам отсутствовал), и геологом поталантливее, и человеком посимпатичнее. И мы вполне с ним ладили, сойдясь на том, что он сваливал на меня всю экспедиционную работу (ему в тайге да в тундре было скучновато, ну и - жена, дети, дача, огород и пр. требовали его присутствия на большой земле), но за это Н. Н. давал мне некоторую свободу, что в те времена дорогого стоило. Так вот, когда началась история Иосифа, а мне грозило институтское судилище, Антонина Евгеньевна как-то дождалась момента, когда они остались в нашем кабинете с глазу на глаз с Николаем Николаевичем, и решительно, без предисловий подступилась к нему: Николай Николаевич! А вы что молчите?! Вы что, не видите, что Лену собираются затоптать?! Ведь вы цените ее работу, она вам, можно сказать, необходима?!. Так что же вы не заступитесь?! Что, разве она недостаточно квалифицированный работник, с вашей точки зрения?! Где вы еще такую найдете?!. На что Н. Н. тяжело вздохнул, откинулся на стуле и, широко раскинув руки, не без патетики произнес: Антонина Евгеньевна! Мы с вами старые люди, а вы все еще не поняли самое главное... У нас не важно, как человек работает. У нас важно, как и что человек думает!.. И поэтому в данном случае я для Лены ничего сделать не могу при всем желании!.. Сцена вторая. В те дни, когда было объявлено о присуждении Иосифу Нобелевской премии, я встретила в Филармонии старого приятеля, страстного меломана Сережу Гуревича. Он подошел ко мне после концерта в тот момент, когда я, готовая к выходу, поправляла берет, стоя перед зеркалом. Лена, - спросил Сережа, встретившись со мной взглядом в зеркале, - а ты как относишься к тому, что Иосифу присудили Нобелевскую премию?!. Как я могу к этому относиться?! - отвечала я, не оборачиваясь и чувствуя, что прилив торжества и победы заполняет мою душу подобно тому, как спущенная вода заполняет резервуар электростанции. - Я чувствую себя отомщенной... Меня на процессе "мокрицей" называли!.. Работает сила инверсии.

Ссылки: