Вечер памяти Глеба Семенова в Москве, в Брюсовском музее, 2001 г

Конец мая 2001 года. Вечер в Москве, в Брюсовском музее на Мещанской. Посвящен памяти Глеба... Точнее - только что вышедшей книжке его стихов "Концерт для возраста с оркестром". Для меня ситуация мучительная: я не выношу презентаций, меня касающихся, и не умею себя вести на них достойно. Первым пришел Рейн и гаркнул с порога: А кто будет вести?!. Я ему отвечаю: Послушай! Раз уж ты так мил, что пришел, - может быть, ты и поведешь?!. А?.. Согласен?.. Давай! Давай я и поведу... Согласен!.. И тут мне вспомнилась одна старинная история. Было это весной 1956 года. В большом зале Горного института шел отчетный поэтический вечер нашего ЛИТО. Зал ломился от публики - это наш-то зал, который занимает всю парадную часть второго этажа старинного воронихинского здания! Расположенный над главным вестибюлем, Воронихинский зал, с его ампирным интерьером, выходит окнами на Неву, и его окна свозь воронихинскую колоннаду глядели в тот вечер на набережную Невы, на пологие ступени и на застывшие в страстных объятиях скульптурные группы, украшающие главный фасад, и на белую ночь, "что проплывала мимо не спеша". Зал был полон, ибо недели через две все разъезжались - по нашей геологической терминологии - "в поле", то есть - кто куда, в разные дальние экспедиции. Занятия в ЛИТО прекращались до начала нового семестра. Именно по этому случаю был полный сбор - и студентов, и начальства (институтского), и нас, студийцев. Был, разумеется, и руководитель наш со "взрослыми" гостями и ассистентами... Он и вечер вел - Глеб Семенов . Между прочим, впервые я его тогда увидела с Наташей Охотиной , и меня поразила, помнится, ее внешность: ничем, казалось, не примечательная, но глаз было не отвести. Тогда-то Саша Гдалин, наш бессменный староста, и шепнул мне, что "это жена Глеба Сергеевича ". На сцене рядом с Глебом за столом сидела Тамара Юрьевна Хмельницкая . Ее я уже знала. Накануне, по просьбе Глеба, я ей отвозила на Загородный пригласительный билет. Пришла тогда на вечер и Наталья Георгиевна , мама Глеба Семенова, актриса. С ней я тоже была уже знакома. Пришла она не одна, привела самого обещающего из своих учеников - Леонида Бородина . Он был чтец и, по замыслу Наталии Георгиевны, должен был прочитать стихи отсутствовавшего Володи Британишского . Да, все были в сборе - кроме уехавших... Многих из старших студийцев уже не было с нами. Брит (как мы называли тогда Володю Британишского) был как раз только что уехавшим. Он закончил институт, получил диплом и отправился работать. И мы без него очень скучали. Далеко уехал Володя. Получил распределение в Западную Сибирь. Вечер шел своим чередом иод бурные аплодисменты зала. Мы были фаворитами в институте, нас любили, даже, можно сказать, гордились нами, "Горняцкую правду" с литстраницей расхватывали по средам за какие-нибудь пять минут, а слушать стихи готовы были хоть все 24 часа в сутки. Итак, все шло гладко, пока не вышел на подиум Леня Бородин и не начал читать стихи Володи Британишского... Вот тут и произошел скандал. Дело в том, что все мы, все дружно, не признавали актерского чтения стихов. На дух не выносили! Но мы вежливо молчали: ведь Леня - ученик Наталии Георгиевны, матери Глеба... Да и сам по себе парень славный... Но не стал молчать Евгений Рейн ! Он вскочил с места и, заглушив читающего, гулко и чуть картаво, или, точнее, с чуть непроявленной "кашей во рту", но при этом давя сокрушающим темпераментом, выкрикнул: "Я протестую!.. Протестую против пошлости, которую выливают на нашу голову!.. Пошлости, с которой читают талантливейшие стихи моего друга, гениального поэта Владимира Британишского!.." В тот же момент в центре зрительного зала вскочил еще один человек. Сказать "вскочил", пожалуй, недостаточно для обрисовки момента - выскочил, как чертик из бутылки, это будет точнее, тем более, что Миша Судо (а это был именно он) и похож был тогда на черненького чертика с неправильным и как будто освещенным сатанинским огнем лицом. Появление Миши требует некоторого отступления от темы. Миша был наполовину японцем (по отцу). Приехав из Баку поступать в Горный, он назвался азербайджанцем, и ему поверили. Назвался не случайно. Он был из семьи репрессированных: отец его был расстрелян. И хотя Сталина уже не было в живых, быть азербайджанцем было все же безопаснее. Отсюда и внешность, и фамилия. Так вот - вскочил Миша Судо и с темпераментом, не уступающим рейновскому, завопил: "Я протестую! Рейн всех нас публично оскорбил... Он оскорбил нашего гостя! Я требую, чтобы он покинул этот зал! Мне кажется, что мы все, целым залом должны потребовать, чтобы Рейн немедленно ушел!.." В те времена можно еще было поднять зал на такую акцию. Все дружно потребовали Женькиного удаления. И он ушел. На следующий день Рейн бегал по городу и рассказывал всем о нашем вечере. А про себя говорил: "А нас постигло страшное Судо!.." И не случайно всплыл в моей памяти сей исторический анекдот, когда я предлагала Жене Рейну вести вечер. Дело в том, что за моей спиной в этот момент сидел Миша Судо. Он, волею судеб теперь тоже ставший москвичом, вошел в Брюсовский музей за десять минут до Рейна. Мало того. Еще ранее их обоих прибыл Леня Бородин и, разумеется, - с благородным предложением почитать стихи Глеба... Итак, все действующие лица заняли свои места в зале Брюсовского музея, и я с ужасом почувствовала, что нас всех сегодня "постигнет страшное Судо"!.. Но вот она, все сглаживающая и всех примиряющая старость!.. Женя, - обратилась я к Рейну - ты помнишь, как тебя году в 1956-м выгнали с нашего горняцкого вечера поэзии?!. Конечно, помню!.. - рявкает Женя. И тогда я подвожу его к Мише Судо, и они обнимаются, а несколько позже и чокаются, а я смотрю на них и чувствую, как на моем лице застывает всепримиряющая маска вечности. Женя! - все-таки окликаю я его еще раз. - Тебя не смутит, что тут кое-кто собирается декламировать, даже (страшно выговорить!) петь стихи Глеба?.. - и замираю в ужасе от произнесенного. - Пусть читают! - яростно откликается Рейн - Пусть поют! Пусть хоть танцуют!.. Тебе-то что?!. Ты что, запрещать, что ли, будешь?!. Еще чего не хватало!.. Не придумывай! Я с покорностью выслушиваю и этот окрик, а застывшая на моем лице маска вечности становится вполне сопоставимой с выражением, покоящимся на лицах рембрандтовских стариков и старух...

Ссылки: