Воспоминания В.Н. Терлецкого (1880-1891 гг.) о Первой киевской гимназии

Я поступил в К.I Г. в 1880 г., а окончил ее в 1891 г.. Директором ее был в то время А.Ф. Андрияшев , оставивший гимназию незадолго до окончания ее мною и поступления моего в Университет св. Владимира ; инспектором был Ю.И. Сенинский , который вскоре после моего поступления в гимназию переведен был директором К.3 Г.

На место ушедшего Сенинского инспектором К. I Г. был назначен хорошо памятный всем нам, бывшим ее питомцам, К.Н. Воскресенский . Об этом чудном человеке и редком педагоге сохранились у меня самые светлые воспоминания. Это был человек очень образованный, кажется, с двойным высшим образованием - академическим и университетским. Сделавшись нашим инспектором, Константин Николаевич в то же время стал преподавать в младших классах русский и древнеславянские языки. Это был своеобразный учитель, державшийся своих особенных методов в преподавании. Главное внимание свое он обращал на русское правописание, научать которому учеников составляет едва ли не самую трудную задачу учителя русского языка. И вот К.Н., помимо классных диктовок в положенные дни недели, задавал нам домашние копировки, состоявшие в списывании из хрестоматии в особую тетрадь стихотворений и басен, положенных к заучиванию наизусть, и некоторых упражнений на букву "ять" из этимологии Кирпичникова и Гилярова. Классные письменные упражнения не ограничивались одними диктовками; иногда нам задавались переложения басен (во 2-м и 3-м классах) и изложения собственных мыслей на заданную тему. Усвоение русской грамоты, которая дается с таким трудом учащимся в низших классах, далось мне и моим товарищам сравнительно легко, быть может, именно благодаря особым приемам преподавания русского языка К.Н. Воскресенским. Он постиг раньше других педагогов ту истину, что в деле русской орфографии учащийся должен упражнять прежде зрительную память свою, которая прочнее и надежнее способствует усвоению русского правописания, нежели восприятие слуховое во время диктовок, так как это восприятие слуха подчас даже сбивает ученика с истинного пути, как в произношении великоросса, так и в произношении малоросса: в первом случае преобладает звук "а", а во втором "о". К.Н. был великоросс, диктовка его была довольно сбивчива для учеников по слуховым лишь впечатлениям; надобно было хорошо знать грамматические правила, чтобы не сбиться в правописании под диктовку К.Н., диктовавшего больше на звук "а", например, "Масква", "добрава", "слепова", "эдакава" и т.п. К.Н. это и сам отлично сознавал и требовал от нас твердого и основательного знания русской грамматики. Особенно осмысленно преподавал он нам русско-славянскую грамматику. Его уроки грамматики очень выигрывали, в отношении легкости и понятности, от сравнительного соотношения форм русского и древнеславянского языков. Это были уроки сравнительного языкознания, параллельного прохождения склонений и спряжений обоих языков, причем оттенялась генетическая зависимость современного русского от древнеславянского. Далее, К.Н. не разбрасывался на своих уроках, а отдавался на каждом уроке чему-нибудь одному. Свои уроки он распределял по дням недели приблизительно так: на один урок он задавал только грамматику, на другой - стихотворения и басни, с пересказом статей для чтения, на третий - грамматический разбор, на четвертый - диктант. Как инспектор, К.Н. Воскресенский особенно близко стоял к пансиону при гимназии. В пансионе было воспитанников около 100; в числе пансионеров, с самого поступления в гимназию, был и я. И вот пансионеры- то и были наиболее близки и дороги К.Н. Вся пансионская жизнь протекала под ближайшим его наблюдением. Он очень часто посещал пансион, по несколько раз в день; квартира его была ближайшей к пансионской столовой, так что он мог часто наведываться к нам в столовую во время чая, завтраков и обедов. Он, видимо, старался об улучшении пансионного стола; при нем стали лучше кормить пансионеров. Затем, при нем же стали и лучше одевать их: бывало, К.Н. часто сидит в пансионской гардеробной, на самом верхнем этаже гимназии, и принимает от портного форменные блузы, мундиры и пальто воспитанников. Я прекрасно помню К.Н., сидящим за гардеробным столом и внимательно осматривающим с ног до головы какого-либо юного пансионера, облеченного в новехонькую форму для примерки; он одно платье принимал, другое браковал и отдавал в переделку. Точно так же было и с обувью. Помню так же, как по мысли К.Н. налили на гимназическом дворе ледяной каток собственно для пансионеров. Было доставлено в пансион несколько десятков пар коньков, стальных и деревянных. К.Н. сидел опять в гардеробной и следил за пансионерами, выбиравшими себе по вкусу коньки; при этом он что-то отмечал в своей записной книжке: вероятно, записывал на каждого пансионера цену выбранных им коньков. Часто сталкиваясь с учениками гимназии и на уроках, и после уроков, собственно с воспитанниками пансиона, он держался с ними запросто и без начальнической важности: он имел обыкновение называть нас по имени. По воскресеньям и праздникам К.Н. завел для пансионеров особый порядок выдачи мелких карманных денег. Дело в том, что родители оставляли и в течение учебного года присылали инспектору деньги для раздачи детям своим на мелкие расходы и лакомства, интересен был при этом способ выдачи этих денег. Один из старших учеников-пансионеров записывал накануне праздника фамилии учеников, желавших получить деньги на лакомства. Таких "денежных" пансионеров в общем было немного.

В самый праздник пансионеры в известный час, после богослужения и завтрака, шли в квартиру К.Н. и там размещались в зале в ожидании его выхода. К.Н. выходил из внутренних комнат и проходил в свой кабинет, заставленный изящными шкафами, набитыми снизу и доверху книгами в красивых переплетах. У стены единственного окна, выходящего на Бибиковский бульвар, стоял большой письменный стол. К.Н. садился за стол, открывал свою кассу и начинал выдавать кому 10 к., кому 15 к., кому 20 к., смотря по классу. Младшим ученикам он давал меньше, старшим - больше. Для нас, помню, доставляло большое удовольствие побывать в кабинете любимого инспектора. Бывали и другие, более крупные, расходы у пансионеров. В таких случаях К.Н. не доверял больших денег юным гимназистам, а избирал из их среды доверенное лицо, которому и поручал сделать нужные покупки. В первые годы моего учения в К. I Г. в нашу гимназическую церковь ходили и пансионеры К.2 Г. Мы называли их "карандашами", а они величали нас "паштетами". С учениками приходили в нашу церковь и инспектор и директор К. 2 Г. Они становились подле своих учеников с правой стороны. С правой же стороны, ближе к церковному старосте, Н.А. Терещенку , становился и наш директор А.Ф. Андрияшев.

Впереди же всех, на левом клиросе, становился попечитель учебного округа, старик Голубцов с женой, и помощник попечителя И.Я. Ростовцев , у правого клироса, на котором попеременно пели хоры 1-й и 2-й гимназий.

В мое время в здании К. I Г. жил и попечитель Голубцов, там, где теперь помещается канцелярия округа; эта же последняя помещалась на третьем этаже, подле квартиры помощника попечителя. Во флигеле же гимназии (в котором теперь помещается женская гимназия св. Ольги) жили окружной инспектор Шульженко, законоучитель гимназии протоиерей М.Д. Златоверховников, казначей гимназической канцелярии Прилуцкий, надзиратель гимназии, старик Инфимовский, и четыре воспитателя пансиона, бывшие в то же время и преподавателями гимназии - Г.Р. Бергман, А.О. Поспишиль, С.К. Ильяшенко и П.С. Иващенко. Когда Г.Р. Бергман переехал на жительство в свой собственный дом, отказавшись от пансионского воспитательства, то его место воспитателя и квартиру занял И.А. Григорович .

Когда я был в 5-м или 6-м классе, К.Н. Воскресенский был перемещен директором К.3 Г. , а инспектором нашей гимназии был назначен бывший инспектор К. 3 Г., А.В. Старков .

Директор A.Ф. Андрияшев стоял далеко от нас; изредка только посещал пансион, а во время уроков мы видели его тоже не часто, направлявшимся своей важной и медленной поступью из своей квартиры на втором этаже в инспекторскую комнату.

А.Ф. Андрияшев преподавал русскую историю в одном из классов, но я у него не учился и не знаю его с этой стороны. Когда я был в 8-м классе, он вышел в отставку и поселился в своем доме на Ивановской улице (ныне Тургеневской), где отдался своему любимому пчеловодству . Он же издавал и свой "Народный Календарь".

После него директором гимназии был назначен И.В. Посадский-Духовской , при котором я уже оканчивал гимназию и которого поэтому мало знал.

Гимназическая жизнь в пансионе протекала довольно однообразно и монотонно. Наш пансион, помещавшийся в 3-м этаже, был довольно велик, приблизительно в 100 человек. В пансионе было две занятных комнаты, в которых стояли двумя рядами особые парты, с ящиками для хранения книг и письменных принадлежностей, а у стены, посредине первой занятной, отличавшейся своими большими размерами, стоял воспитательский столик. Кроме того, в пансионе были приемная для гостей с фортепиано и фисгармонией, две спальни, танцовальный зал и библиотека для пансионеров, в которой помещался дежурный воспитатель.

Из четырех воспитателей самым старшим был Г.Р. Бергман , учитель немецкого языка и пансионский библиотекарь. Его дежурства проходили шумно и беспокойно. Педантичный и аккуратный немец, Г.Р. не мог справляться с шалунами, которые выводили его из терпения и заставляли его кричать и греметь. У него был зычный голос и кричать он был горазд, а учеников его крик не столько пугал, сколько забавлял. Немало также потешались пансионеры над его своеобразным русским произношением, с особым акцентом. Но, в общем, при своей горячности, Г.Р. был добродушным человеком. Будучи по темпераменту своему сангвиником, всегда живой, подвижный и жизнерадостный, он часто шутил с нами и любил поговорить о политике. Его коньком были история Германии и немецкая литература. Прекрасно зная и ту, и другую, он нередко отвлекался в сторону на своих уроках немецкого языка, в особенности в старших классах, и любил рассказывать нам наиболее интересные эпизоды из немецкой истории; из родных ему немецких поэтов он, по-видимому, более всего ценил и восторгался великим Гете. Г.Р. любил так же рассказывать про своего знаменитого брата, берлинского профессора-хирурга.

Грознее всех воспитателей были С.К. Ильяшенко , которого мы за глаза называли "Степой", и П.С. Иващенко. С.К. Ильяшенко был представительный, высокий мужчина и обладал значительной физической силой. Будучи в сущности незлым человеком, он был очень вспыльчив и в минуту гнева хватал за шиворот шаловливого мальчишку и ставил его под часы в пансионском коридоре. Во время своих дежурств в пансионе, в качестве воспита-теля, он любил сидеть за воспитательским столом и читать книгу. Он много читал; а когда, бывало, устанет от чтения, тогда начнет ходить взад и вперед размеренным шагом по занятной комнате, между двух рядов больших парт, за которыми занимались пансионеры.

С.К. преподавал у нас математику и для меня был самым близким учителем, потому что я учился у него почти во все продолжение гимназического курса. С ним же я и окончил гимназию. Потом уже, много лет спустя, я встретил его в Университете св. Владимира инспектором студентов, но вскоре он умер, и мне пришлось итти за его гробом.

Совсем в другом роде, [как] человек и педагог, был П.С. Иващенко , очень популярный в мое время учитель русского языка и словесности. Как и С.К. Ильяшенко, П.С. Иващенко был "хохол", и даже, как передавали, из крестьян, но настолько "обрусевший", что никто бы и не сказал, судя по его речи, что он малоросс; он прекрасно говорил по-русски, на "а", без всякого малороссийского акцента. Его уроки, сперва русского языка, а затем теории словесности и истории русской литературы, были для нас очень интересными, хотя отчасти и запугивали нас. В 7-м классе Петр Семенович преподавал нам и логику, с краткой психологией (по сокращенному учебнику Владиславлева); эта философская наука трудно давалась нам и была для нас сущим наказанием. Но уроки П.С. по русскому языку и литературе были очень живы и интересны, хотя, как я сказал уже, и несколько страшны для нас. Нас более всего страшил на этих уроках, так называемый, "быстрый, летучий спрос". Когда, бывало, войдет в класс П.С. и, сев на кафедру, скажет: "сегодня у нас быстрый, летучий спрос", то у всех нас душа в пятки уходила. Да и немудрено было испугаться: это значило, что будет спрошен весь класс. П.С. вызывал в таком случае сразу учеников по 4-5, которые устанав-ливались по обе стороны кафедры и должны были отвечать на быстрые перекрестные вопросы из курса. Но бывали и такие уроки у П.С., когда он вовсе не спрашивал, а все время объяснял и рассказывал новый урок. Такие уроки были для нас истинным духовным наслаждением: П.С. прекрасно говорил и свой предмет излагал с захватывающим интересом и серьезным знанием дела. Классные письменные упражнения по русскому языку в 3-м и 4-м классах П.С. любил давать в виде переложений басен; но бывали и опыты письменного изложения на заданную тему, например: "Как я провел рождественские святки"...

Что же касается домашних письменных упражнений по русскому языку в старших классах, то у П.С. мы довольно рано приучались к самостоятельному изложению своих мыслей по заданному вопросу, причем он давал несколько тем, частью из пройденного курса, частью же общего характера, вроде, например, таких:

"Изъяснить изречение Петра Великого: "охотой много можно сделать"", "Город и деревня летом и зимой" и т. п. И когда П.С. приносил, бывало, наши сочинения в класс в исправленном виде, то мы знали, что весь урок уйдет на беседу по поводу наших письменных работ. Дело в том, что П.С. любил устраивать в классе по поводу наших сочинений нечто вроде коллоквиумов: с лучшими и худшими работами он знакомил весь класс, читая целые выдержки из них и делая при этом свои замечания, на которые автор данной работы мог возражать. Лучшее сочинение доставляло автору своего рода известность в кругу товарищей и как бы возвышало его во мнении всего класса. На уроках П.С. всегда поддерживался образцовый порядок в классе; точно так же и на его дежурствах в пансионе. Он не кричал на провинившихся учеников, а укоризненно распекал и изводил их своими выговорами: он мастер был делать выговоры.

Как пансионский воспитатель, П.С. был оригинален. Он любил, например, после обеда устраивать далекие и продолжительные прогулки с пансионерами. Обычно пансионеры выстраивались парами в длинную линию, одетые в свои пальто, а П.С., как полководец, проходил мимо наших рядов и осматривал их, причем одну пару из старших учеников высылал из задних рядов в голову всего шествия. Пансионеров, кроме дежурного воспитателя, на прогулке сопровождали обыкновенно пансионские "дядьки". Некоторым из них пансионеры давали своеобразные прозвища: так, один из них (кажется, белый Иван) был известен у нас под именем "Юбеда"* , а другой (тоже, кажется, Иван, но только уже черный) под именем "Югурта". На прогулках с другими воспитателями мы обычно проходили всю Большую Владимирскую улицу, от здания нашей гимназии до Софийского собора и обратно. Петр же Семенович избирал другой маршрут для прогулок и, таким образом, знакомил нас с топографией Киева. Приходили мы с прогулок Петра Семеновича порядком уставшие, но зато с большим запасом свежих впечатлений.

Вечерами, после чаю, П.С. иногда (правда, очень редко) устраивал литературные чтения в танцовальном зале. Приносили для него воспитательский столик и ставили в зале. Пансионеры располагались на длинных деревянных скамьях со спинками. П.С. садился за свой столик и раскрывал одну из повестей Гоголя: он чудно и бесподобно читал Гоголя. Помню, какой гомерический хохот водворялся у нас в зале во время чтения им "Старосветских помещиков" и "Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем"... Когда на масленицу устраивались в нашем пансионе спектакли и готовили к постановке на сцене одну из комедий Гоголя (чаще всего "Ревизора"), то П.С. руководил репетициями и был вообще душою нашего пансионского театра. Инспектором тогда был у нас А.В. Старков, который давал мне в старших классах младших учеников - на репетицию, за скромное вознаграждение. У нас в пансионе репетиторами младших, слабо успевавших учеников были обычно, по назначению инспектора, ученики старших классов, конечно, более развитые и серьезные.

Законоучителем в коренных классах был у нас протоиерей И. Экземплярский , бывший в то же время законоучителем и коллегии Павла Галагана, где он и жил. Это был представительный и симпатичный "батюшка", как мы называли его. Я и теперь живо представляю себе его синюю рясу, у ворота которой висел золотой магистерский крестик, его нависшие брови над умными и выразительными глазами, его голос - высокий тенор, которым он пленял публику во время богослужений. В середине 80-х годов наш батюшка-вдовец принял монашество, с именем Иеронима, и сделался впоследствии архиереем, сперва епископом Чигиринским (если не ошибаюсь), викарием Киевской митрополии, а затем правящим епископом Тамбовским и, наконец, архиепископом Холмско-Варшавским. Когда мы снимались для группы 8-го класса перед окончанием гимназия, то преосвященный Иероним прислал нам из Тамбова свою фотографическую карточку, которая и была переснята на нашей общей группе. После ухода нашего любимого "батюшки", его место на уроках Закона Божья заступил у нас законоучитель параллельных классов гимназии и настоятель домовой гимназической церкви, протоиерей М.Д. Златоверховников, так же магистр богословия. Церковным старостой гимназической церкви был в мое время Н.А. Терещенко.

Памятны мне храмовые праздники нашей гимназической церкви (6 декабря, день памяти св. Николая Чудотворца). Для певчих в эти дни Н.А. Терещенко поставлял особое угощение и их водили в оперный театр.

По всеобщей истории (а также и русской) было у меня три учителя: Функе, которого очень мало знаю, как преподавателя, так как он оставил гимназию вскоре после того, как стал преподавать нам историю в 3-м классе. Мне более знаком его учебник всеобщей истории, составленный применительно к программе женских гимназий. На место ушедшего Функе поступил к нам молодой историк Турчаковский . Его наружность глубоко врезалась мне в память. Как теперь, вижу его перед собой: темный шатен довольно высокого роста, хромавший на одну ногу. Он никогда не расставался с тростью, на которую опирался, когда ходил. Он чудно рассказывал уроки; и до сих пор помнится мне его рассказ про Троянскую войну: Но в обращении с учениками он был несколько резок. Один раз, после пансионского завтрака, я принес в класс горбушку ржаного хлеба, густо посыпанную солью, и вздумал "дозавтракать" на уроке истории; это был по счету четвертый урок (завтраки были в пансионе после 3-го урока). Хотя я и сидел на одной из задних парт, но Турчаковский заметил, что я ел, и, не зная еще моей фамилии, крикнул на весь класс: "Кто это там ест с длинной шеей, как у воробья?" Я сконфузился, а класс прыснул со смеху. Как память об этом учителе, остался у меня немецкий карманный атлас "Taschen-Atlas", изящно изданный за границей на немецком языке и выписанный для нашего класса Турчаковским. Но этот последний не особенно долго оставался у нас учителем: скоро его назначили инспектором в уездную гимназию (Уманскую, кажется). В нашу же гимназию был назначен новый историк, тоже молодой человек, П.В. Голубовский , магистрант Университета св. Владимира, при котором я и окончил гимназию. Петр Васильевич был маленького роста, на тонких ногах и с двумя большими горбами - спереди и сзади. Сквозь очки светились умом его добрые глаза, а на голове он носил прекрасные длинные волосы, ниспадавшие назад густыми прядями. Он никогда не носил форменного фрака, а всегда был в вицмундире. Бывало, придет в класс П.В., взойдет на кафедру и так и простоит целый урок, не приседая ни на минуту. Он редко рассказывал уроки, а задавал больше по учебнику Иловайского: "отсюда - досюда". Задав урок, он обращался обычно к классу с вопросом:

"Господа, кто желает сегодня занять должок?" Это значило: кто не приготовил на сегодня урока и не желает поэтому отвечать? При этом вопросе подымались с места некоторые ученики и заявляли о своем нежелании отвечать урок. П.В. был снисходителен к таким честным и откровенным ученикам, записывал их фамилии в своей записной книжке и "должки", т.е. неприготовленные уроки, требуя при этом, чтобы подгулявшие ученики выучили их и ответили бы, когда он вызовет их. После этого он обыкновенно начинал вызывать учеников к кафедре и спрашивал их, причем сам углублялся в какую-нибудь свою работу, которую он приносил с собою в класс. Он работал в это время над магистерской диссертацией и приносил в класс какие-то свои книги и записки. Иногда он, бывало, так уйдет в свою работу, что, казалось, забывал об ученике, стоявшем у кафедры и отвечавшем урок; и только, когда тот, бывало, собьется или замнется при рассказе, П.В. задавал ему наводящие вопросы, чтобы вывести его на настоящую дорогу. А когда ученик кончал свой пересказ, П.В. задавал несколько вопросов из хронологии и отпускал его с миром. Учиться у П.В. было очень легко: нужно было только знать хорошо учебник Иловайского - и можно было итти на "пятерке". Состоя у нас учителем, П.В. Голубовский был в то же время приватдоцентом по русской истории в Университете св. Владимира, а несколько лет спустя после моего окончания гимназии, он совсем перешел в университет и сделался профессором русской истории.

Когда в 1905 г. я вторично поступил в Университет св. Владимира студентом физико-математического факультета (в первый раз я поступил туда в 1891 г., непосредственно по окончании гимназии, на историко- филологический факультет, но пробыл на нем всего один год и перевелся в духовную академию), то я застал еще П.В. профессором, ходившим уже с тростью в руках и медленной-медленной поступью по университетским коридорам. Он значительно подался против прежнего: видимо, расшатал свое, и без того слабое, здоровье усиленными научными занятиями, а скоро затем и умер. Покойный наш учитель, П.В. Голубовский, был, как я понимал его, тем, что называют "цельной натурой". Основательно зная свой предмет, он не был узким специалистом; это была широкая, разносторонняя русская натура. Ему были близки и вопросы религии. Однажды во время каникул мне довелось видеть его в Михайловском монастыре, горячо молившимся у мощей св. великомученицы Варвары. День был будний, и народу в монастыре было мало.

Географию преподавал в мое время Н.Т. Черкунов . Он прекрасно знал свой предмет, и не только книжно, но и по собственному опыту, изъездив чуть ли не весь земной шар, так что имел возможность воочию видеть и изучить нашу землю с ее обитателями. Каждое почти лето Николай Трофимович предпринимал далекое путешествие в чужие края, с научной целью изучения дальних стран. Из своих многочисленных путешествий он привозил коллекции насекомых, минералов, редкие экземпляры птиц и т.п. Он составил мало-помалу настоящий естественно- исторический музей, заполнивший всю его квартирку, которую он занимал в нижнем этаже гимназии, у пансионской столовой. Две или три комнаты были заставлены столиками, на которых, под стеклянными колпаками, красовались редкие экземпляры природы неорганической и живой. Н.Т. был, таким образом, не только географ, но и естественник, живо интересовавшийся всеми областями природоведе-ния. Мы все помним добрейшего Николая Трофимовича , постоянно окруженного своими питомцами, которые заменяли ему собственных детей, которых у него не было, так как он оставался всю жизнь не женат, а жила при нем только его старушка-мать. Н.Т. особенно близок был к пансионерам, среди которых у него были свои любимцы. Этих-то любимцев он имел обыкновение вечерами, после чаю, призывать к себе небольшими группами и знакомить их с богатыми своими коллекциями. Кроме того, Н.Т. устраивал географиче-ские игры, причем дарил удачно игравших разными лакомствами. Не раз случалось и мне бывать в заветной квартире Н.Т., заключавшей в себе столь много интересного для пытливого детского ума. Как память о Николае Трофимовиче (уже покойном), сохранились у меня две или три книжечки его учебника географии. Одиннадцать лет я пробыл учеником К.I Г. ; из них девять лет я прожил в пансионе. Помню, как первое время трудно было мне привыкнуть к необычной для меня пансионской обстановке, в кругу многочисленных пансионеров, среди которых попадались иногда злые и нравственно испорченные подростки, обижавшие слабых. На первых порах я очень грустил по родном доме и родителям.

Я был от природы тихий и скромный мальчик, привезенный из деревни, где мой отец был сельским священником. Отец и мать очень любили меня, с малых лет я привык к нежному и ласковому обращению в родной семье. И после привольной, полной любви, неги и ласки, жизни дома, очутиться вдруг девятилетнему мальчику в многолюдном пансионе, среди чужих! Понятно, я чувствовал себя жутко, странно и порою невыносимо тяжело... Всякому новичку, поступившему в пансион, давали какое-либо прозвище или кличку; у некоторых новичков находились покровители и защитники из старших пансионеров, не дававших в обиду своих маленьких друзей. И у меня скоро нашлись такие покровители. В общем, меня мало обижали более сильные товарищи: меня скоро полюбили в пансионе - за мой хороший голос-дискант, миловидную наружность, опрятность и тихий, кроткий нрав. Среди пансионских "дядек" был Иван белый (блондин), которого, как я уже выше говорил, пансионеры называли "Юбедой", из отставных унтер-офицеров или фельдфебелей. И он, между прочим, тоже взял меня под свою особую охрану и покровительство, за что родители мои не оставались у него в долгу.

Приезд моих родителей и для него был праздником. Этот Иван "Юбеда" по утрам на своих дежурствах должен был бить в колокольчик и будить пансионеров на утреннюю молитву. Бывало, накануне воскресений и праздников, когда Иван будил учеников звонком, то, в виде особого поощрения вставать, он приговаривал так: "Вставайте, вставайте, почта едет, деньги везет к празднику!" Отличая меня особым вниманием своим, Иван, когда я был в старших классах и мне пришло время перейти из младшей спальни в старшую, поставил для меня кровать в самом почетном месте - в углу, у окна, под иконой. В стене, подле которой стояла моя кровать, были двери в библиотеку, служившую и воспитательской комнатой. Моя кровать, таким образом, стояла в стороне от всех остальных. В старших классах я чувствовал себя в пансионе далеко уж лучше, чем на первых порах. Но иногда пансионская сутолока, этот вечный шум и звонки пансионские, порядочнотаки надоедали мне... Страстно хотелось куда-либо бежать от всего этого. В таких случаях я спасался в пансионскую больницу , куда отпрашивался у дежурного воспитателя под видом больного.

Чаще всего в гимназии я болел "ногтоедом" - болезнью, хотя и не серьезной, но все-таки приковывавшей меня к койке на несколько дней. В больнице был совершенно особый режим, более легкий, чем в пансионе. Здесь можно было и отлежаться вволю, и отдохнуть. Дни, проведенные в пансионской больнице, в особенности осенью и зимой, были для меня чуть ли не самыми приятными. Бывало, оденешь на себя больничный халат и туфли, выйдешь из больничной палаты в приемную комнату, где помещалась и аптека, сядешь на незатейливый диван и поведешь беседу с фельдшером. А то вот после утреннего чая или обеда заберешься, бывало, на свою койку, - в больничных палатах уютно и тепло, а на дворе снежная метель, мороз трещит, - расположишься поудобнее на постели и примешься запоем читать. Перед приходом доктора Чешихина немного подтянешься, прикинешься серьезно больным, чтобы он еще не выписывал тебя из больницы. И как, бывало, крепко не хотелось выписываться из больницы и возвращаться в шумный, холодный и многолюдный пансион!..

На переменах во время вечерних занятий пансионеры занимались гимнастикой и танцами, под руководством особых учителей. Помню хорошо, что мне чаще всего приходилось танцовать за даму. Вначале гимнастика в гимназии была по шестам, лестницам и трапециям, а потом ее упразднили и заменили шведской. Было одно время заведено в гимназии фехтование на рапирах, для любителей этого спорта. Помню нашего учителя гимнастики Экстера, фехтовавшего на рапирах с пансионерами старших классов. Я застал еще в гимназическом саду гигантские шаги, но скоро затем их упразднили. Из игр на вольном воздухе остались только кегли и крокет; ну, и, конечно, игра в мяч никогда не переводилась. На физическое воспитание, вообще говоря, в гимназии в то время обращалось мало внимания; если и была какая-нибудь гимнастика, то она производилась не на вольном воздухе, а в особом зале, душном и переполненном гимназистами.

Говоря о пансионе и моей жизни в нем, не могу умолчать еще об одном любопытном факте. Уже будучи в старших классах, я и некоторые из моих товарищей-пансионеров стали испытывать своего рода писательский зуд. Явилось желание у нас издавать свой пансионный орган, вроде журнала. Мы образовали литературный кружок, поставивший себе задачей писать и редактировать свой орган. Душою этого кружка были Валериан Карнаухов , редактор журнала, Константин Радченко , помощник редактора (он умер недавно профессором нежинского историко-филологического института ). Осип Фесенко и я писали фельетоны, статьи, заметки и прочее для журнала; Карнаухов, как недурно рисовавший, придумывал, кроме того, разные виньетки и рисунки для нашего органа, которому дано было название: "Пансионский Листок" . Казалось бы, во всей нашей затее не было ничего дурного и предосудительного. В своем "органе" мы касались, главным образом, крупных и мелких событий пансионской жизни, но затрагивали попутно и всю вообще жизнь нашей гимназии. Но вот, когда вышло уже несколько рукописных номеров "Пансионского Листка", расходившегося по рукам пансионеров в одном или двух экземплярах, хранившихся обыкновенно у членов нашего кружка, неожиданно ночью был сделан обыск у нас и найденные номера журнала были конфискованы; таким образом, "Пансионский Листок" прекратил свое существование.

В заключение своих гимназических воспоминаний скажу, что за время пребывания моего в К. I Г. осчастливил ее своим посещением Государь Император Александр III с августейшим семейством. Это знаменательное событие произошло в августе 1885 г. Незадолго до приезда в Киев Государя и царской семья, нас, гимназистов, ранее обыкновенного собрали после каникул и начали готовить к предстоящей встрече Царя. Помню, Государь и царская семья прибыли в Киев далеко за полдень. День выдался ясный и теплый; мы были выстроены шпалерами вдоль Бибиковского бульвара, по фасаду гимназии. Государь и Государыня с детьми проехали в открытых экипажах. Мы кричали "ура" и были очень патриотически настроены. С вокзала Государь проехал, кажется, прямо в Софийский собор. Помню еще хорошо, что в другой раз мы были выстроены в большом актовом зале гимназии, куда вышли Государь, Государыня, дети их и великий князь Владимир Александрович. Мы совсем близко были подле высочайших особ и могли рассмотреть их отлично. Государь был очень высокого роста и атлетического сложения, с добрыми, ласковыми глазами. Государыня была очень хороша собой. И Государь, и Государыня милостиво разговаривали с администрацией гимназии. Был у нас тогда в гимназии ученик А.А. Дрентельн , сын киевского генерал-губернатора ; Государь и к нему подошел и говорил с ним. Мы пели: "Боже, Царя храни" и "Славься, славься, наш Царь". Об этом высочайшем посещении говорит последующим поколениям мраморная доска с золотыми словами на стене актового зала.

Ссылки: