 |
Некрасова В.П. травила партия, затем КГБ и в 1974 г он уехал
В сентябре 1968-го писателя прорабатывали на закрытом партийном собрании первичной партийной организации при журнале "Радуга" (бывш. "Советская Украина"), к которой он был прикреплен как коммунист. Прорабатывали за то, что посмел подписать в числе "ста тридцати семи отважных" письмо в защиту украинского диссидента Вячеслава Черновола . Приведем две цитаты из протокола собрания, не сильно вдаваясь в суть дела (читатель может самостоятельно найти публикации по " делу Черновола ").
Первая - "Объяснение коммуниста В.П. Некрасова по существу вопроса повестки дня":
Тов. Некрасов <...> заявил: "Мне всегда казалось, что долг каждого коммуниста обращаться в вышестоящие советские и партийные органы, вплоть до ЦК КПСС, по ост-рым и волнующим общественность вопросам. Я и до прочитанных здесь вам писем неоднократно подписывал коллективные письма и обращался с ними в вышестоящие органы власти и партии. Так, например, я в числе других лиц подписал письмо об инвалидных колясках (о бесплатном предоставлении инвалидам Великой Отечественной войны мотоколясок). Также подписал коллективное письмо XXIII съезду КПСС о возможном рецидиве культа личности. Подписывал и другие письма.
<...>Если ко мне пришли представители общественности и предлагают подписать письмо и я считаю, что затронутые в нем вопросы справедливы и животрепещущи и что моя подпись может ускорить решение вопроса, я такое письмо подпишу со спокойной совестью.
После известных всем вам процессуальных нарушений из недавнего прошлого процесс Черновола во Львове был грубым нарушением правовых норм и прямым продолжением процессов периода культа личности. Это нас возмутило, и мы написали письмо в высшие инстанции нашей партии и власти (тт. Брежневу, Косыгину, Подгорному) с просьбой повлиять своим авторитетом на ответственных за советское правосудие лиц, чтобы подобные процессуальные нарушения были изжиты и впредь не повторялись. Второе письмо вызвано возмутительной статьей А. Полторацкого , напечатанной в "Литературной Украине". В своей статье этот автор с сомнительной граждан-ской чистоплотностью грубо перетасовал факты. <...>.
И вторая цитата - заключительное слово В.П. Некрасова перед "вынесением приговора":
<...> Слушал я, но так и не понял, кто я есть? То ли русский писатель, то ли беспринципный коммунист, то ли буржуазный националист, то ли сионист <...>, то ли я бесхребетный и легкомысленный человек, то ли тот, который льет воду на чужую мельницу. Я постараюсь объяснить, кто я. Постараюсь доказать, что я не только русский писатель, но и принципиальный человек. <...>
Я не могу не вспомнить тех нелегких для меня дней, когда меня исключали из партии. На всю жизнь запомнилось то собрание в Октябрьском дворце, которое вел Корнейчук . <...> И когда вышел на трибуну, чтобы защитить свои взгляды и то, что я думаю по поводу раскритикованных Хрущевым своих путевых очерков, то Корнейчук грубо оборвал меня, крикнув: "Нас не интересует то, что вы думаете! Вы лучше скажите нам, как намерены вы выполнить указание Никиты Сергеевича?" Зал молчал. И я почувствовал, что здесь я один. А потом выступали, и я слышал те же самые слова, что произносились сегодня, - и беспринципный, и бесхребетный, и то, что я лью воду на чужую мельницу. Я слушал и понимал лишь одно: все, оказывается, упирается в вопрос, как я отношусь к выступлению Хрущева. А потом голосовали. И все подняли руки за то, чтобы исключить меня из партии. <...>Минули годы. Хрущев сейчас занимается фотографией, а те самые, раскритикованные им, мои путевые очерки изданы, но этой книги вы уже на прилавках не найдете - проданы. И скажу со всей откровенностью, мне не стыдно за эту книгу. А тем, кто сегодня беспокоился о моей позиции, отвечу прямо: остаюсь на той же принципиальной позиции, на которой все время стоял и стою, а именно: считаю, что я вправе обращаться в любые советские и партийные инстанции по любым волнующим меня вопросам. <...> Какой же вывод могу сделать я для себя, прослушав ваши выступления? О своей позиции я уже сказал. Еще более укрепилось убеждение, что самое важное сейчас, особенно для нас, литераторов, - научиться умно писать обо всех острых моментах нашей общественной жизни. А отказаться от своей подписи, <...> я не откажусь и с письма ее не сниму. И не потому не сниму, что не хочу отказаться от факта коллективного письма, а потому что "там" подобное мое действие могли бы использовать тоже против нас: мол, Некрасова вызвали, нажали на него и принудили снять свою подпись. К чему все это? И последнее. Вины своей, на которую многие товарищи здесь так старательно хотели открыть мои глаза, я не вижу (цитируется по публикации И. Антроповой "Действующие лица и исполнители, или Третьего не дано"/ "Вопросы лите- ратуры", *3, 2002).
На голосование было вынесено два варианта: строгий выговор с занесением в учетную карточку и тот же выговор, но без занесения. Как ни странно, большинство коммунистов проголосовало за второй вариант.
В 1969-м З.Н. Некрасовой исполнилось девяносто. Нижеследующий снимок свидетельствует о том, что сын выпустил к юбилею любимой мамы стенную газету "Этапы большого пути (1879-1969)".
Фото (класс) Зинаиде Николаевне девяносто лет! Пропуская ряд важных этапов в "линии жизни" нашего героя (отметим вскользь лишь смерть любимой мамы в 1970-м ), расскажем о финале травли В.П. Некрасова в Советском Союзе (опять же цитируя самого Виктора Платоновича):
Незадолго до моего отъезда за границу я был приглашен к ответственному секретарю Союза писателей Украины . Десять лет тому назад он был вторым секретарем Ленинского райкома Киева, и мы встречались с ним довольно часто по поводу моих "партийных" дел. Тогда молодой, довольно бойкий человек, он пытался меня в чем-то уговаривать и даже как будто симпатизировал мне, что не помешало ему проголосо-вать за мое исключение. Сейчас это был разжиревший, очень поважневший чиновник<...>, пригласивший меня не столько интересуясь моими делами (впрочем, ко- нечно, и интересуясь), а в основном, чтоб подготовить почву для моего исключения (без "беседы" некрасиво). Беседа была бессмысленная, а с моей стороны даже агрессивная. Я спросил его, к слову, читал ли он Солженицына. Он замялся - кое-что читал. Что значит "кое-что"? "Ивана Денисовича"? Он вроде как утвердительно кивнул го-ловой. Ну, а "Раковый корпус", "В круге первом"? В ответ что-то неопределенное. Ко-гда же я спросил об "Архипелаге ГУЛАГ", он, не дослушав, выпалил: "Конечно, нет, что вы? Я антисоветчины не читаю!" Сколько ни пытался я убедить его, что нельзя, просто неприлично, ему, руководителю Союза, не ознакомиться (при полной возможности и безнаказанности) с книгой, о которой столько сейчас говорят и пишут, он только мотал головой. "Нет, нет, антисоветчину я не читаю". До сих пор не могу понять, где он врал, где говорил правду. Не положено! Не положено читать, видеть, слышать! Не положено знать!
<...> В протоколе обыска, длившегося 42 часа, насчитывалось 60 страниц со ста пунктами изъятых материалов, в том числе хирургический скальпель моей матери - врача - холодное оружие. Каждый раз, возвращаясь с допроса (У следователя по особо важным делам полковника Старостина в здании КГБ на ул. Короленко, 33), я спрашивал себя - зачем все это затеяно, с какой целью? Неужели они, действительно думают, что у меня можно найти что-то такое, что может принести вред государству? Зачем забрали магнитофон, пишущую машинку, фотоаппарат? Ответ я получил через неделю, в суб-боту.
За большим столом большого кабинета сидел красивый, с черными небольшими усами, хитроглазый, улыбающийся человек в штатском, лет пятидесяти или около этого. Генерал Трояк . Второй по значению чин КГБ Украины. При моем появлении встал. Предложил папиросы. Несколько минут разговор шел о качестве табака, о кашле, о том, что пора бросать. Улыбка не сходила с его уст. От курева перешли к литературе. Мои заслуги в этой области оцениваются очень высоко.
"В окопах Сталинграда" - лучшая книга о войне. И, наконец, начало серьезного разговора. Как же так это получилось - все та же улыбка - что из окопов Сталинграда я перебрался вдруг в окопы холодной войны? Вопрос достаточно ясный. Из дальнейшего выясняется, что сейчас, в период обострившейся идеологической борьбы (не могу припомнить, было ли когда- нибудь время, когда она притуплялась?), всем нам, а таким людям, как я, в особенности, нужно четко и недвусмысленно определить, по какую сторону баррикад они находятся. Вот, пожалуйста, - крупнейшие академики, писатели, деятели культуры не скрывают своего возмущения по поводу кое- каких действий кое-каких лиц (имя Сахарова и Солженицына за все время разговора ни разу не упоминалось). Так вот - все в ваших руках. Любая газета, сами понимаете, с удовольствием предоставит вам свои страницы. После паузы разговор переносится на то, что я, вероятно, устал (последняя неделя была все-таки, вероятно, утомительной?), что не мешало бы мне поехать куда-нибудь отдохнуть (вы, кажется, поклонник Коктебеля?), а заодно и поработать. А потом наш товарищ к вам подъедет. И опять пауза. Подлиннее предыдущей. "А то, знаете ли, - улыбка на минуту исчезла, потом опять появляется, - найденного у вас во время обыска вполне достаточно, чтоб ваш образ жизни несколько изменился, - хитрые глаза на секунду становятся серьезными. -
В соседней комнате сидят двое молодых людей, которые сразу могут это исполнить, скажи я им только слово:"
Но слово так и не было сказано, очевидно, решено было, что еще рано. И все же это были не самые приятные минуты в моей жизни (из "Записок зеваки").
Обыск случился в январе 1974-го. По поводу травли властями Некрасова и его дальнейшей "линии жизни" младший сын С.Л. Лунгина Евгений Лунгин вспоминал так:
Я однажды так и спросил его в Париже: "А как ты решил уехать?" Он ответил:
"Знаешь, однажды утром я проснулся, выглянул в окно и понял: не могу, надоело... Без анализа политической ситуации, без оценки советской власти, просто - не могу, на-до-е-ло!<...> А потом - Некрасова добил обыск в его киевской квартире. Все-таки обыск обыску рознь, а тот продолжался 42 часа. Вы идете спать - они ищут, вы встаете, идете завтракать - они ищут, вы обедаете, они с вами обедают, роются в белье, отодвигают мебель, поднимают паркет, обыскивают всех, кто к вам приходит... И что у него забрали - бред! Подшивки "Париматч", журналы "Америка", альбом Сальвадора Дали, стихи Марины Цветаевой, пишущую машинку, "Житие Серафима Саровского", рукопись книги о Бабьем Яре... Ведь именно Некрасов не дал построить на месте Бабьего Яра стадион. В годовщину расстрела, двадцать девятого сентября, он все-гда приходил туда с цветами. С каждым годом людей приходило все больше, а его обвинили в том, что он организует сионистские сборища. После обыска его еще шесть дней подряд вызывали на допросы... У него же забрали и медаль "За оборону Сталинграда", которой он дорожил больше всех остальных наград, а их было немало. Правда, потом вернули. Очень сильное испытание. Бесследно оно не прошло. После обыска Некрасов написал открытое письмо Брежневу "Кому это нужно?" Вместо ответа его выдворили. Сказали: "Не хочешь на Запад - поедешь на Восток". Некрасов был в Киеве мозолью, бельмом для тамошнего КГБ, ему было наплевать на все запреты, он свободно общался с западными журналистами. За ним ездила машина, наружное наблюдение. Потом он с этими ребятами пил, они у него стреляли закурить... Все его поступки и заявления были открытыми, он никогда не прятался, не писал анонимно.
<...>Некрасов уехал в 1974 году, и десять лет я его не видел. А в восемьдесят четвертом году он встречал меня на Лионском вокзале. И мы виделись ежедневно. <...> Ему хватало на жизнь, на подарки друзьям, на всякие "штучечки", как он говорил. Работал на радио. Три раза в неделю ходил на "Свободу" записывать свои передачи. Называл это так: "Я пошел клеветать". Серьезно готовился, обкладывался книгами, курил как паровоз, писал карандашом крупным почерком. Он очень нехалтурно делал эти заметки для радио, среди них были блестящие рассказы... А потом после работы мы встречались в кафе. Жил он в пригороде Парижа, в местечке Ванв, на шестом этаже одного вполне современного дома. Меня поразило, что парижская комната Вики абсолютно повторяла его киевский кабинет. В восемьдесят четвертом году Некрасов послал письмо советскому послу в Париже - просил неделю в Киеве и две недели в Москве. Хотел пойти на могилу матери Зинаиды Николаевны . Они были очень привязаны друг к другу и с тех пор, как он вернулся с фронта, почти не расставались. Она звала его Бублик или Викун. Безумно его ревновала. Зинаида Николаевна умерла еще до его отъезда в Киеве... Так вот, посол ничего ему не ответил. Некрасов так опешил, что больше не обращался... А после восемьдесят пятого года ждал, мне кажется, что его пригласят. Так бы, наверное, и случилось, если бы он не умер.
Ссылки: