Мотовилова С.Н. о падении нравов

В марте 1961-го Софья Николаевна пожаловалась сестре В.Н. Ульяновой: "<...> Я тебе, кажется, писала, что Ваня Классон мне написал: "Не думаете ли Вы, что тема "Чистка геолкома" (в 1931-м году) уже исчерпана?" Очевидно, я ему надоела рассказами об этой чистке, но ответила так: "Исчерпанных тем у меня быть не может. Я - жвачное животное и жую все одну и ту же жвачку"".

И, действительно, в сохранившейся машинописной копии письма И.Р. Классона в Киев было деликатно отмечено: "Вы спрашивали меня, кажется в предпоследнем Вашем письме, интересна ли мне тема "Вика?" Пользуюсь этим Вашим вопросом и позволяю себе сказать Вам, что интересна: я очень высоко ценю его рисунки в "Первом знакомстве", многие места в этой книге, его выступление по архитектуре и др. Тему о Лене Игнатович я совершенно не ценю! Все Ваши экскурсы мемуарного характера (кроме чистки в Геологическом комитете - эту тему, мне кажется, Вы уже исчерпали) мне очень интересны!!! То, что Вы пишете о родных в настоящем времени, меня тоже очень интересует".

Пожившая и при царизме, и при большевиках Мотовилова в том же месяце мимолетно сделала поразительные выводы об "упадке нравов" "замечательных советских людей", отвечая на вполне невинный вопрос И.Р. Классона.

"Вы спрашиваете, почему я пишу, что не мама была у Классона, а Классон у нее. Видите, в наше время мужчины ездили к дамам, а не наоборот. Мужчины приезжали поздравлять с Новым годом и Пасхой, а не дамы. Мужчины помогали дамам выйти из экипажа (то, что Классон называл "позвольте вас взять под жабры").

Ну, теперь другое время: я, например, готовила обед, торчала во всех очередях, чтоб продукты получить. Вика и его приятель обедают (гости у него к обеду бывали ежедневно). Поев обеда, Вика развалился на диване, его приятель - в кресле, ну а мне нужно еще посуду перемыть. В это время я роняю кошелек. Вся мелочь рассыпается по комнате, ползаю (я, семидесятилетняя старуха!) под столом, под стульями. Вика, конечно, не двигается. Ну, а его друг, более живой, еврей, тычет то в одну, то в другую сторону и говорит: "Вон там, под стулом, Софья Николаевна, вон там, у ножки стола". И я ползаю, и ползаю".

В последнем эпизоде, как понимает читатель, С.Н. Мотовилова вспоминает также и то время, когда она жила в одной квартире с сестрой и племянником. Но другие живописные подробности придется, все-таки, отложить до того, как мы перейдем к описанию жизни этих двух весьма достойных представителей советской интеллигенции (см. очерк Виктор Некрасов в разных измерениях ).

Сюжетов про "упадок нравов" (не только в СССР, но и в мире) у нашей героини было предостаточно:

А вот как-то, после войны иду я через сад Шевченко, бывший Николаевский. Через лужу перекинута доска. По ту сторону доски стоит офицер Советской армии и говорит: "Кто из нас первый пройдет по доске?". Я говорю: "Конечно, я. Я стара, у меня рваные валенки, а у вас хорошие сапоги и вы молоды". Он очень ловко перепрыгнул через лужу, но верно ему кажется, что, уступив, он унизил свое офицерское достоинство, и кричит: "Старая дура!".

В былое время вечером знакомые мужчины считали своим долгом провожать нас до дома. А в Лейпциге один мой знакомый всегда еще стоял и ждал, когда зажжется свет в окне моей комнаты. А вот теперь Машенька из Тамбова мне пишет. Какой-то поклонник ее дочери засиделся вечером у них, и она, дочь, пошла провожать его на троллейбус! Нравы переменились и у нас, и за границей. В Америке девицы ходят по улицам (видела снимок) в бюстгальтере и трусах. А какой-то наш писатель описывал, как девица со стройными ногами показывала им здание, кажется ООН, тоже в трусах.

И еще о "падении нравов", точнее о стойком их сохранении в непростых отношениях евреев и русских:

Зина теперь почему-то плохо относится к Гомочке [Мотовилову]. Утверждает: "все говорят, что он плохой человек". Очевидно, это говорят Зинины знакомые евреи. Я Вам писала, что одинаково не терплю и антисемитизм, и антируссизм и всякие национальные преследования. Хотя бы негров в Америке. Меня ужасно возмутило, что отец Розы Марковны Плехановой перестал ей давать деньги, узнав, что она вышла замуж за русского. Вся семья ее нуждалась, у них умерла одна девочка, заболел туберкулезом Плеханов, а на лечение не было денег! Я даже почувствовала симпатию к Плехановой, что она все это вынесла, а ее отец, богатый херсонский купец, двадцать три года ее знать не хотел! Кажется, только смягчился перед революцией 1905 года.

Мое негодование на отца Плехановой было так велико, что я захотела поделиться с одной моей соседкой, страшной антируссисткой. Вообще у меня в квартире восемнадцать жильцов (раньше было двадцать три). Из этих восемнадцати, четырнадцать - евреев и четыре - русских. Вот эта особа (еврейка, берет у меня книги) зашла ко мне, и я, кипя негодованием, рассказываю ей про Плеханова, то есть про отца его жены. Моментально же она вскипает негодованием: не на отца жены Плеханова, а на меня. Ничего тут дурного со стороны этого старика, отца Плехановой нет, она знает факты "куда похуже со стороны русских к евреям". (Но я-то ведь в данном случае говорила об отношении еврея к своей родной дочери.) "Ну что же Вы знаете", - спрашиваю я. "А то, что русские называют евреев жидами".

Надо Вам сказать, что ко мне все ходят богомольные старухи и старики, и все антисемиты! <...> Увы, разговор моих старух и стариков вечно соскальзывает на евреев и русских. И тут начинаются крики: "жиды", "жидовка".

Ссылки: