Старик (Туполев А.Н.) разговорился

В один из вечеров, когда работалось необыкновенно хорошо и легко, скрипнула дверь, но вместо попки в зал вошел главный. Он подошел к освещенному столу, пододвинул стул и, поджав под себя ногу- его любимая поза - присел.

- Работаешь? - спросил старик.

- Да, вот заканчиваю узлы 103-5 .

- Всем ты хорош, только воняешь своим табачищем, - надо сказать, что АНТ не выносил табачного дыма, ибо всю жизнь болел легкими. Щадя его здоровье, мы никогда не курили в его присутствии, и я притушил папиросу. Повертевшись на стуле, он устроился поудобнее и замолчал.

Всем нам давно хотелось узнать подробности о его аресте, - как шло следствие, пытали ли его, в чем его обвиняли или так же, как большинству, предложили самому выдумать что-нибудь подходящее? Но для подобного разговора нужна была соответствующая обстановка, если хотите, должна была возникнуть хотя бы и преходящая близость, интимность. В сутолоке нашей жизни этого настроения не возникало, а тут словно слетел тихий ангел, и зэк рискнул спросить его об этом. Вначале словно нехотя, затем все более доверчиво, но очень грустно, он заговорил:

- Ты в какой камере сидел?

- В пятьдесят седьмой.

- Ну вот, а я в пятьдесят восьмой. Знаешь, 58 для меня роковое число: 58 статья, 58 камера, 58 машина - ведь 103-я это моя пятьдесят восьмая. Меня долго держали на Лубянке в одиночке. Потом перевели в Бутырки, стало и легче и труднее. Все-таки кругом люди... Но именно здесь (возможно, это было подстроено следствием) я через одного арестованного узнал, что Юлию Николаевну (жену А. Н. Туполева) арестовали. А где Ляля и Леша ?.

- Нет, меня не били, только подолгу держали на стойке , а ведь мне тяжело, я грузный. Стоишь, а следователь бубнит свое: "Пиши, блядь, кому ты продал чертежи!? Сколько тебе заплатили? Пиши, не стесняйся, твои дружки Архангельский, Сухой, Петляков, Мясищев давно раскололись и продали тебя. Один ты упорствуешь, колись, самому легче будет". Знаешь, такой тупой, ограниченный маньяк, долдонит свое, а я стою, ноги болят, глаза закрываются, спать хочется, стою и думаю: кажется, всю жизнь только и делал, что строил для них самолеты, нет, не для них, для своей страны. Конечно, были просчеты, не все удавалось, но ведь не со зла. Знаешь, я очень палки люблю строгать ножом. Строгаешь, строгаешь, иной раз такую мерзопакость выстругаешь- оторопь возьмет, плюнешь и выбросишь. Так ведь это палка, а самолет-то посложнее. А потом ты-то не знаешь, дадут задание, а потом давай уточнять. Баранов - одно, Рухимович - другое, Алкснис - свое, Ворошилов - свое, Орджоникидзе - опять что-то новое и, наконец, доложат, - тут он поднял глаза и палец к потолку, - а оттуда еще что-либо совершенно неожиданное. И вот, когда посмотришь на вывезенную на поле готовую машину, видишь, что достругали ее до ручки, остается только выкинуть.

Конечно, просчеты были, - он вдруг оживился, - а ты думаешь, у Митчела , Фоккера и Мессершмита их не было?

Тут взгляд его потух. - Ну да ладно, стоишь и думаешь: "Прости им, бо не ведают, что творят". Нет, нельзя этого простить, нельзя, - убежденно сказал он.

- И все-таки я верю, что все это станет гласным и даже на моей жизни. А ты веришь?

- Хотел бы, Андрей Николаевич, но не верится.

- А ты верь, без этого нельзя, не вытянешь, наложишь на себя руки, - закончил он, встал, грустно улыбнулся, хлопнул зэка по лбу, и пошел мелкими шагами, загребая правым плечом вперед. Было до слез жалко глядеть на удалявшуюся фигуру старика-конструктора, самолеты которого были основой военно-воздушных сил страны все предвоенные годы, старика, превращенного негодяями из НКВД в преступника, потерявшего все - семью, веру, друзей, - все. Боль, разочарование, злобу и гнев будили произвол, бесправие, надругательства над всем святым, прикрываемые ханжескими "человек - это звучит гордо", "человек проходит как хозяин", "самое ценное для нас это люди", "все для человека, все во имя человека" и прочими фарисейскими воплями маньяка и шизофреника, добровольно обрекшего себя на заточение в Кремле. Но жизнь есть жизнь, и работы в ЦКБ-29 идут своим чередом.