Карпачева С.М.: трудности с тяжелой водой в Норильске

К сожалению, А.П. ошибался: препятствий в Норильске и в Москве, в МВД , оказалось очень много. Никто не мог предположить в тот момент, сколько потребуется сил и нервной энергии для строительства и пуска установки. Несколько отвлекаясь от рассказа о событиях в нашей промышленности, я должна упомянуть об общем настроении в стране. СССР в 1945-1946 г. Итак, возвращаюсь к рассказу о строительстве установки. В июле мы с Байерлем полетели в Норильск искать площадку для строительства. Это было отнюдь не просто из-за вечной мерзлоты, но, в конце концов, мы нашли скалу, на которой можно было поставить тяжелейшее оборудование. Командировка получилась не слишком продолжительной, так как работали круглые сутки - ослепительное солнце не уходило с горизонта. В.К. Байерль был потрясен и очарован этим солнцем и тундрой с цветущими большими незабудками, тюльпанами и нежными махровыми желтыми цветами - "сибирскими розами". Их еще называли "жарки" и "огоньки".

Улетали мы с реки Норильска гидросамолетом, в который влезали через люк на крыше фюзеляжа. Словом, насладились северной экзотикой. В Москву вернулись несколько успокоенные: площадка выбрана, можно начинать более рутинную работу. После возвращения в Москву меня вызвал к себе на Лубянку Завенягин и показал письмо с отрезанной подписью, в котором его обвиняли в организации строительства установки в Норильске с вредительской целью. Мне предстояло написать мотивированный ответ на эту кляузу. Подготовка и редактирование этого документа длилась почти полгода, было составлено более десятка вариантов. А.П. вызывал меня даже с заседаний научного совета, запирал в своем кабинете на Лубянке или в ПГУ, давал очередной вариант этого проклятого письма со своими примечаниями и оставлял одну. Когда я возвращала все бумаги, меня отправляли домой или в институт на машине до следующего раза. Все разрешилось вроде бы благоприятно для А.П., но нервы попортили изрядно.

Дело осложнилось еще и тем, что когда ответ был уже отправлен и стали сжигать черновики, то не досчитались одного из сотни листков. За утерю документа по тем временам полагалось от десяти лет лагерей. Поиски продолжались еще месяца два или три. В институт приехал генерал из Совмина, вызвал меня в кабинет заместителя директора по режиму и предложил сознаться в том, что именно я потеряла этот злополучный листок. Я была потрясена этим обвинением, потому что, кроме экземпляра, который я редактировала, мне ничего в руки не давали.

Директор института В.Б. Шевченко , заинтересовавшись появлением генерала и выяснив, в чем дело, заявил, что если я нигде не расписывалась за получение письма, то ни в коем случае не должна признавать себя "автором" потери. Паникой были охвачены все сотрудники Завенягина, заведующий первым отделом слег в больницу с сердечным приступом. В конце концов листок нашли. И хотя все кончилось благополучно, я поняла, какая опасность мне угрожала, и решила, что лучше покончить с собой, чем попасть на десять-двенадцать лет в лагеря.

Я взяла в лаборатории щепотку цианистого калия, завернула в тряпочку и зашила в подушку. К счастью, он мне не понадобился. Лет через десять я хотела выбросить эту "защиту от лагеря", но не смогла вспомнить, в какой из подушек она зашита. Поиски происходили на даче под невеселый смех всего семейства. Тогда я так ничего и не нашла. А позже наша дача сгорела вместе с подушками и спрятанным в одной из них ядом.

К сожалению, сложности со строительством на этом не закончились. Установка относилась к седьмому управлению ГУЛАГа , начальник которого полковник М. Гагкаев , бывший ранее заместителем начальника Дальстроя МВД, привык к неограниченной власти и подбирал сотрудников по признаку личной преданности. В технике ни он, ни его помощники ничего не понимали, наши технические требования Гагкаев не выполнял. К тому же он не удосужился подобрать квалифицированного директора установки. За два года сменились двое директоров: один был абсолютно некомпетентен, второй - горький пьяница, и только третий В.Ф. Бражников оказался настоящим работником. А время уходило зря: то ждали установок для стендовых испытаний, то подбирали директора. При этом в Москву шли потоком письма о том, что научный руководитель, немец Байерль - вредитель. Почему Гагкаев осмеливался препятствовать строительству, которое курировал заместитель министра? Может быть, им руководила более высокая инстанция Кобулов или Берия ? Но как бы то ни было, из-за него работы растянулись на десять лет, хотя в Норильске постоянно находился кто-либо из наших сотрудников. Мне, правда, врачи из-за болезни запретили частые поездки в такие дальние командировки. В начале 1952 года наконец был получен кондиционный продукт. Однако выяснилось, что расход аммиака выше проектного. Завенягин отправил комиссию для выяснения причин. Должны были ехать Розен , Байерль , Карпачева , семидесятилетний Фольмер , член-корреспондент Академии наук А.П. Малюсов и В.Б. Шевченко .

Я не смогла поехать, так как в это время лежала в больнице, но А.П. посчитал это проявлением моего своеволия и рассердился. А причина повышения расхода оказалась несложной, связанной с образованием пены внугри колонны, и ее удалось довольно быстро ликвидировать. Все можно было сделать и без комиссии, если бы обстановка была более спокойной.

После выхода из больницы меня вызвал заместитель председателя Госплана , генерал (фамилии его не помню). Он принялся убеждать меня, что Завенягин виноват и в том, что установка оказалась в Норильске, и в том, что она непригодна.

"Но зачем инициатору строительства установки срывать ее пуск?" Генерал не ответил, а лишь загадочно смотрел на меня. Я разозлилась и, заявив, что не могу разговаривать больше на эту тему, попросила отпустить меня. Тут же отправилась в ПГУ к Завенягину .

Выслушав мой возмущенный рассказ, он ответил, что это очередное наступление на установку и на него. Я знала, что попытки Берии скомпрометировать и, возможно, уничтожить Завенягина продолжаются с 1937 года. Во всяком случае Берия, шеф МВД и ПГУ, контролировал работу Завенягина, и я много раз видела, бывая в ПГУ, как тот после вызова на прием к Берии возвращался мрачный и бледный. В конце 1954 года, после ареста Берии , наша установка вместе с норильским комбинатом перешла в систему Министерства цветной металлургии . Гагкаев был исключен из партии, и о его дальнейшей судьбе мне ничего неизвестно. На установке уже два года шел кондиционный дейтерий, однако производительность установки оказалась вдвое ниже проектной, и даже после ряда конструктивных изменений удалось довести ее всего до восьмидесяти процентов от проектной. Возникло мнение о ее неэкономичности. К тому же появились слухи о том, что количества тяжелой воды, производимого на предприятиях Минхимпрома, вполне достаточно для нужд промышленности.

Встал вопрос о закрытии установки. А.П. Завенягин к тому времени был уже не только министром среднего машиностроения, но и заместителем председателя Совмина. Обладая такой огромной властью, он, однако, не имел времени для решения частного вопроса о судьбе установки. А в 1956 году он умер от сердечного приступа . Я так до сих пор и не знаю, кому пришло в голову уничтожить уникальную установку, в которую было вложено столько сил и средств, но ее демонтировали, никак не использовав дорогостоящую аппаратуру и заложенные в ней идеи. В процессе исследований у меня и А.М. Розена появилась новая идея - о получении тяжелой воды путем дистилляции водорода . Мы обратились в Институт физических проблем Академии наук с предложением о совместной работе по этой теме. Александрову наш проект понравился, и в парке института была построена мощная опытно-промышленная установка. Благодаря разумной организации института еще Капицей, традиции которого долго не отступали перед обычными бюрократическими требованиями, эта установка была построена и пущена за полтора года, раньше норильской. Там много работал A.M. Розен (между командировками в Норильск), ему помогали пришедшая из ГИАПа К.А. Дядина и я. В это же время ПГУ, получив несколько вариантов схем по производству тяжелой воды, организовало при Физико-химическом институте им. Карпова специализированный научно- технический совет. В совет от ПГУ вошли я и A.M. Розен, директор завода A.M. Костандов (будущий министр химической промышленности ), крупные ученые Боресков , Темкин и другие. И хотя там обсуждались все новые и новые схемы, рассмотрение их носило чисто теоретический характер, а технические решения оставались за советом ПГУ. Через некоторое время он распался, а работы ВНИИНМа по дейтерию были прекращены.

Ссылки: