Горький и Блок

Самое удивительное в это время - сближение Горького с Блоком. Известны его крайне скептические отзывы - в письмах - о "Сусальном ангеле", о блоковских статьях, но революция вообще все перемешала, свела былых противников, развела друзей, стерла искусственные разделения и выявила скрытые. Литераторы оказались в одной утлой лодке и присмотрелись друг к другу без ревности и вражды, отлично сознавая всю уникальность и неуместность своего ремесла в бушующем мире. Горький мог любить или не любить Блока, но не мог не видеть его абсолютной прямоты и вошедшей в легенду честности. Его статью "Интеллигенция и революция" - о том, как глупо подкладывать щепки в революционный костер, а потом бояться огня, - Горький воспринял как обращенную лично к нему. Возможно, Блок не имел в виду конкретного адресата, говоря об интеллигенции в целом, но правота его была и так наглядна: звали-звали, накликали-накликали - да и испугались!

Горький в ответ доказывал: звали, да не то. И Блок соглашался: "Но не эти дни мы звали, а грядущие века". Однако позиции их радикально различаются: Блок приветствует гибель культуры, Горький пытается спасти оставшееся. В этом главная разница между "Разрушением личности" и "Крушением гуманизма": Горький в "Разрушении" радостно провидел крах индивидуализма - Блок в "Крушении" скорбно приветствовал крах личности, понимая, что в мире массовой культуры ему как личности делать уже нечего. И понимал он это задолго до Горького, искренне верившего в 1907 году, что массы несут с собой новую мораль и писавшего:

"Русский индивидуализм, развиваясь, принимает болезненный характер, влечет за собою резкое понижение социально-этических запросов личности и сопровождается общим упадком боевых сил интеллекта".

Все так, все так. И Блок сознавал обреченность этого индивидуализма - вспомнить хоть его статью "Ирония". Он допускал даже, что вслед за гуманизмом настанет нечто новое, исключительное. Просто он понимал, что в этом новом мире ему и таким, как он, не будет места. А если гибнуть - так уж скорее. В этом они с Горьким не совпадали.

Горький искренне пытался спасти оставшееся. Интересно, впрочем, что спорили они и о бессмертии. Горький подробно записал один из этих разговоров. Сам он излагает там собственную концепцию - если вдуматься, очень для него естественную и опровергающую разговоры о том, что он-де любил в культуре только внешнюю ее составляющую, только вещи, шедевры, ценности. Он мечтает, как признается Блоку, о полном переходе всей материи в психическую, об исчезновении физического труда, о царстве мысли - как ни странно, его утопия оказывается немного похожа на "Летающий пролетарий" Маяковского, где все прекрасное будущее осуществляется в стерильном пространстве, а чистые интеллектуальные пролетарии усилием мысли производят продукт. Блок же признается, что в бессмертие уже не верит: мы слишком умны, чтобы верить, но еще недостаточно сильны, чтобы вовсе обходиться без веры. Горький в ответ уверяет, что если число атомов во Вселенной конечно - вполне возможно "вечное возвращение", почерпнутое им, конечно, из Ницше : все опять может сложиться так, что Горький и Блок опять будут беседовать в Летнем саду хмурым вечером петербургской весны.

Но и этот ад бесконечных повторений не устраивает Блока. Ему хочется чего-то нового, "равно не похожего на строительство и разрушение":

"революция этим на секунду поманила - но низверглась в тот же ад, только с более низкими потолками. И зачем спасать в этом аду остатки прежней культуры - он не понимает: не зря его участие во "Всемирной литературе" сводилось к сочинению экспромтов в альбом Чуковского и вялой подготовке однотомника Гейне.

Горький задумал еще один безумный, хоть и эффектный проект - изобразить пролетариям всю мировую историю в кратких драматических картинах; Блок написал драму "Рамзес" из древнеегипетской жизни - последнее свое художественное произведение. Там посреди страшного, безвоздушного Египта, полного голодных рабов и лживых начальников, ходит одинокий пророк, предрекая всем гибель от своего таинственного, неведомого Египту Господа, а на горизонте стоит огромный Сириус.

Странная пьеса, хорошая, по колориту немного похожая на уайльдовскую "Саломею".

Ссылки: