Картинки с Пехотной (о жизни Головиных)

Ирина, Мария и Денис Головины в книге о Головине Денис : Папино семейство - мама , Иришка и Марья - были первыми "поселенцами" на Пехотной улице . Иришка родилась на Песчаной в первой, однокомнатной папиной квартире, перестроенной из школьного туалета, Марья - на Щукинской в "желтых" домах. Уже потом родился я - на Пехотной. Мои сестры, конечно, помнят больше меня, они "древнее". "Ставленник Берии!" - папа рассказывал мне подслушанный разговор рабочих - коттедж не был достроен до конца (еще не была сделана лестница); с испугу "ставленнику" огородили самый большой участок на улице и посадили 16 восьмилетних яблонь. Ирина_гол : В огромном новом доме на Пехотной поселились папа и мама с двумя дочками - трех лет и одного года от роду. Папа рассказывал, что участок выбрал за то, что самый большой и крайний, рядом был только парк, дом отдыха летчиков и старые дачи. Выросший, как он говорил, "в демидовских конюшнях" в Гороховском переулке, он наслаждался возможностью выйти в любой момент в сад, глубоко вдохнуть, "взмахнуть крыльями". Наше раннее детство в этом саду было абсолютно безмятежным - и безлюдным - среди травы, неба, маминых дивных песен. В то время мы видели папу очень редко, он присутствовал в нашей жизни радостными восклицаниями встреч, крепкими руками, маминым спокойствием. Он переходил пространство между половинами своего мира по улице Пехотной - от института к дому (несомненно, домашняя половина была меньшей, но питала большую, и не только ежедневными обедами) и воспитывал нас с любопытством прирожденного экспериментатора. Возможно, это был один из самых счастливых для него периодов жизни - от переезда в этот дом и до смерти Курчатова .

Вдохновляли перспективы послевоенного оживления страны, захватывали дух предчувствия открытий в увлекающей его области науки, работа с И.В. , красавица жена - прекрасная певунья, симпатичные детки - в том возрасте, который родителю еще можно охватить своей волей и рисовать их будущее всеми красками своей души - чего еще можно желать! Денис : В первые месяцы после вселения папы с мамой в дом, в комнату, где они спали, стреляли. Оба оконных стекла были пробиты: в наружном - маленькая дырочка, во внутреннем - больше. Оперативники искали пулю - не нашли. Оконные стекла заменили только в 1980-х. ...На участке, кроме сосен, зарослей орешника, яблонь и трех берез, ничего не росло. Он был завален строительным мусором. Ни папа, ни мама не имели опыта освоения целины. Но они были молоды, сильны и радовались послевоенной мирной жизни. Для консультации пригласили архитектора Люсю Александрову , папину юношескую влюбленность: она распланировала сад. Началась работа, когда "мускулы шевелятся", когда чувствуешь "здоровую мышечную усталость", как он говорил.

Мама с папой расчистили место для квадратной и треугольной клумб. Мусор они несколько лет на тачке свозили в кювет против наших ворот, и получилась отличная стоянка для "Победы", а для вывоза бетонного кольца пришлось звать подмогу. Ирина : Вероятно, одной из главных причин замкнутости нашей семейной жизни была "наука во благо человечества" - единственная страсть, которой отец позволял себе отдаться. Он был очень чувствителен, эмоционален, но считал непростительной слабостью проявление этих свойств в человеческих отношениях. Был горяч, в радости заразителен, в гневе страшен, впадал в восторг от музыки, красоты природной или чьей-то интересной мысли, но поцеловать его можно было только врасплох - с налету: "телячьих нежностей" не признавал. Иногда звонко целовал дитя в лоб или, положив руку на затылок сына, слегка похлопывал по этой руке.

Пока сына еще не было, папе приходилось воспитывать смелость в девчонках. Ставил на перила веранды или балкона второго этажа - это было в радость, а счастье кататься у него на плечах часто завершалось умопомрачительным уроком бесстрашия: крепко держа меня за ноги, он наклонялся через перила второго этажа над бездной холла... Я вопила ужасно, а он смеялся:" Ах-ах-ах"...

Мне было пять лет, когда родился брат. ...Выбегаю в прихожую: руки, движением воздуха сверху и звуком, знаю - папины, вносят в дверь и ставят на сундук и на пол рядом огромные коробки, кладут рулон ковра. Знаю, за воротами - папина машина. Помню ощущение изумленности-круглости собственных глаз. Мы с Марьюшкой радуемся и любопытничаем: "Что это?!" В приоткрытых коробках мерцание невиданной красоты сервизов - чайного, обеденного (с золотом! с цветами яблони!).

- "Это подарки маме"... Наверное, говорилось, почему, но для меня это не имело никакого значения, хотя именно через потрясение от этих явившихся сокровищ началось осознание значимости свершившегося события - рождения брата. Это был, пожалуй, единственный случай в жизни, когда так материально проявился восторг нашего отца, который проповедовал спартанское воспитание и "вещи" презирал. Нас пустили когда-то потом в родительскую спальню посмотреть на НЕГО. На цыпочках, священнодействуя. За сеткой кроватки - сверток длинный, белый, с лицом. "Спит". Не понятно, что с ним делать? Намного радостней было общение с подаренным в ЕГО честь ковриком, постеленным перед маминой кроватью. Сказочно-китайский, нежный цветом, цветами и мягкостью... Мы с сестрицей ложились рядом с ним на пол: проведешь по нему в одну сторону - шелковистость и сизость, проведешь в другую - жесткость, а цвет - уходит в бархатную глубину. Можно пальцем рисовать... И все эти чудеса осязания оттого, что папа - счастлив, брат - событие, а мама - изумительная сотворительница всеобщей радости.

Потом долго осваивали неслыханное в то время имя - Денис. Оно было только у физика на папиной работе - Денис Иванов - и у греческого бога вина и веселья. Через Диониса круг возвращался к папиной греческой бабушке Марии Никифораки .

Мы с сестрой обожали маленького брата. Ему было года два или три. Мама сшила ему короткие васильковые штанишки на помочах и надела белую рубашку. Светловолосому, голубоглазому, розовощекому, самому красивому на свете братцу мы с сестрой, млея от счастья, прикололи под воротник на груди ярко-синий бант и вышли с нашим ослепительным созданием во двор к воротам ждать папу. Вот уже приближается к дому папино обычное "Ку-ку".

- Папа, смотри, как красиво! Громовое:

- Мальчишку наряжать?!! Никаких бантов! Чтоб больше я ничего подобного не видел!!! Сняли, поплелись... Мария: Утром в воскресенье в детской - звук энергично отдергиваемой занавески: "Auf, auf, auf!" - и что-то дальше по-немецки. Значит, пора вставать и не залеживаться. Папино "Как прекрасно летом встать рано- рано, когда все еще спят, выйти в сад (во двор или просто одеться) и к всеобщему пробуждению успеть что-нибудь сделать!" Денис: Как-то вечером папа принес большую банку с кедровыми орехами. Усадил нас всех за стол и сказал:

- Будем играть в игру! Я замер. Что за игра? Я наверняка проиграю! Он достал пятак и говорит:

- С одной стороны у монеты орел, с другой - решка. Я буду монету подбрасывать, кто угадает, какой стороной она упадет, тот и выиграл!

- А когда попробуем орехи?!

- Погоди, погоди, экий ты... Ну что, орел или решка? Решка? На тебе два орешка! Смеялись, кричали, банку орехов съели.

Ирина: В 70-х годах было очень распространено "приносить с работы" то, чего не хватало в хозяйстве. Этим, как известно, болела вся страна. Раз кто-то из домашних, поддразнивая, попросил его: "Принес бы ты нам с работы такой-то проводок". Он взрычал: "Вы что, хотите, чтобы я стал вором?!!" Мария:... Разгильдяйства не терпел совершенно; если на дороге, где угодно, видел какие-нибудь гвозди, проволоку и что-нибудь такое - клал в карман, сматывал и брал в хозяйство. Терпеть не мог "троечников". Более презренной фигуры для него, по-моему, не было. Денис: "Будь ты хоть дворником, но будь хорошим дворником", - так он говорил.

В одной комнате с сестрами я спал лет до 10, тогда она называлась детской. Позже переехал в совершенно пустую комнату нашего дома - "дядиборину". В этой комнате жил, когда гостил у нас, Борис Николаевич Ронжин , папин любимый учитель. Физик. В этой комнате он лежал тяжело больной последние месяцы жизни. Из этой комнаты папа на руках снес его вниз в машину, чтобы отвезти в больницу... Дядя Боря был единственный человек - не родственник, которого папа разрешал называть "дядей". "Какая она тебе тетя? Она гражданка, мадам, наконец!" Когда к нам приезжал дядя Боря - это был праздник. Во-первых, у папы с мамой было хорошее настроение. Во-вторых, никто не умел печь такие вкусные оладьи, как дядя Боря... С ним всегда был чудесный чемоданчик, из которого он каждый раз таинственно извлекал по тоненькой "классической" книжке каждому из детей. Почти половина наших детских книжек и все папины книги по истории физики помечены буквами Б.Н.Р. После смерти Курчатова дядя Боря сказал странную фразу: "Меня последнее время стало беспокоить, что он ходит с палочкой"... Отец до самой смерти хромал без палки. Ирина: Для нас его больная нога была всегда, и всегда отец уходил от каких бы то ни было объяснений на эту тему. Он ее три раза ломал: однажды перепрыгивал лужу, поскользнулся и потом со смехом рассказывал, как лежал в луже, в парке, прохожие думали - пьяный, пока кто-то из знакомых его узнал.

 Денис: Папа каждое утро делал гимнастику "по Мюллеру". Кажется, у Маяковского, "Вся Европа машет по Мюллеру". Утром пробегал несколько кругов вокруг дома, и нас заставлял делать то же. Я за ним не успевал, а он меня утешал: "Ничего, еще несколько лет, и ты будешь меня обгонять". Я не мог этого представить. Потом после бега начиналась сама гимнастика. Одно из упражнений я никак не мог сделать так, как делал он: приседал папа, удивительно вытянув правую ногу вперед, как будто делал "пистолетик" в фигурном катании. Он смеялся, говорил, что я обезьяна. Я не знал, что у него с детства плохо сгибается колено. Потом была каторга - обтирание холодной водой. Я выл, он сердился. Он хорошо плавал, но только одним стилем - брассом. Научился в бассейне "Динамо", куда они ходили плавать с мамой. Интересно, что в Анапе, где вся его семья отдыхала летом в конце 20-х годов, папа работал на спасательной станции, ходил на ялах под парусом и на веслах. Когда мама его спросила, как же он работал спасателем, если сам плавать не умел, он ответил ей: "А вот так!" Никогда не страдал морской болезнью. Наверное, его мать - сестра и племянница многих славных адмиралов Российского императорского военного флота Моласов - не велела ему страдать. "Счастье жизни в борьбе, преодолении трудностей". Ирина: Мальчиком во время долгого вынужденного лежания, в самом кипящем движением возрасте, он пристрастился срисовывать географические карты. Их в доме было много, с ними работал его отец - геодезист, сын межевика. В нашем детстве отец поражал нас тем, что мог запросто по памяти нарисовать подробно очертания континентов. На стенах нашей самой большой, почти без мебели, общей комнаты всегда висели, сменяясь, карты мира и СССР - географическая, политическая, карта земной растительности и животного мира. Разглядывание хорошей карты, так же, как и работа хорошим инструментом, приносило ему истинное наслаждение. Как сокровище берег он карты Европейской части России военного времени, а те, что можно было купить в 60-80-е годы, доводили его "до белого каления", он бурно плевался, чертыхался каждый раз, обнаружив "наглое вранье". От него мы и наши дети привыкли по карте отслеживать географическое расположение земных катаклизмов, и наши путешествия - реальные или воображаемые - непременно с картой. В хорошем настроении папа любил пропеть что-нибудь вроде "Куда завел я вас..." У него был очень красивый баритон-бас, с которым ему часто не удавалось справиться, и голос съезжал с правильного пути. Мама вранья не терпела, морщилась: "Ну, Игорь, перестань!" Он смущенно смеялся...

Однажды - мне было лет пять - в гостях папа и мама оказались от меня далеко, на другом берегу стола, а я то ли сидела под столом, то ли едва держалась за них через стол, глазами. Они, веселые, от меня отстраненные, запели "Уймитесь волнения, страсти...". Впервые ус- лышанное сплетение их голосов было неожиданно - и тайна, и мука, и счастье, и темная бездонная притягивающая глубина, и коротко, и неповторимо. С того потрясения, наверное, соединились для меня любовь и музыка на всю жизнь. Несколько раз еще когда-то потом они пели этот романс, но именно то звучание - во мне.

Он вырос в семье, где каждый день звучала музыка. Его мама Мария Салвадоровна превосходно играла на рояле, брат Олег был тонким талантливым музыкантом, учился у известного консерваторского пианиста и педагога Б.В. Померанцева (но в конце концов сделал выбор в пользу математики). В первые годы жизни в своем доме отец купил трофейный рояль "BEHSHTEIN", ставший, пожалуй, самой большой одухотворенной материальной семейной драгоценностью. Наша мама постоянно пела, ее чистое колоратурное сопрано летом изливалось из окон дома, соединяясь с голосами птиц, папа был счастлив, слушая ее.

Он темпераментно мечтал обучить нас всех игре на фортепиано. Несколько раз устраивались домашние концерты - играли В. Гертович и В. Мержанов. Нас всех пытались учить музыке, но напор родительских ожиданий выдержала только Мария.

О том, как его мама играла на рояле, об игре Олега он всегда рассказывал с благоговением. Сам брал первые аккорды "Лунной сонаты" - это было всего несколько раз.

- Он идет! - мы с Марьюшкой - под рояль, там сидишь внутри музыки. Папа - за инструмент. Ноты на пюпитр, ноги широко, твердо - в пол и педаль, локти в стороны, пальцы короткие, крепкие, взгляд горит решимостью победить. Каждый новый аккорд он будто брал в свою волю - всеми пальцами, ногами, глазами, подбородком, удерживая еще и голосом, гудящим за крепко закушенными зубами. "Могу - хочу - и буду" - его принцип самовоспитания. Музыкальная битва, к нашему огорчению, продолжалась недолго. - Нет, больше не могу, вот Олег - сыграл бы... Денис: Мне было пять лет, когда папа объявил: "В шесть лет сядешь за рояль!" Я заплакал и сказал маме, что не хочу, чтобы мне исполнилось шесть лет. Помню, дома играл на скрипке знакомый родителей Витольд Францевич Гертович (школьный ученик дяди Бори, ушедший в музыку после 7-8 класса), первая скрипка оркестра Рудольфа Баршая, потом, кажется, первая скрипка Оркестра радио и телевидения. Борис Николаевич привел его в наш дом. Витольд играл сначала для всех около рояля, а потом дядя Боря пригласил его в комнату к себе, и скрипач играл тихонечко для него. Я пробрался к дяде Боре, сел рядом с ним на кровати. Он обнял меня, и мы слушали скрипку. Дядя Боря меня спас. Он сказал папе, что Денис играть не будет, но будет любить музыку. Он все-таки был мудрым.

Ирина: В середине шестидесятых, в один солнечный День солидарности трудящихся, отслушав по радио Красную площадь, вдруг запел вдохновенно: "Христос воскресе из мертвых.- голосом наполнил весь дом! Мама испугалась, дети восхитились. Пел торжественно и весело, звучный голос принес волну неведомых праздников. Церковные службы он знал хорошо - в церковь ходил до 16 лет, когда решил, что Бога - нет. Его песни:

"Куда завел я вас...",

"Ты о-одна, го-олу-убка Ла-ада.

"Вставай, поднимайся, народ ЛИФИСИ1, иди на борьбу, люд голодный..."

и "Auf, auf, auf..." - утренние, подъемные, чтоб дети не залеживались в постели, "Тарара-бумбия, сижу на тумбе я" - в хулиганском настроении,

"Из-за острова на стрежень..." - главная байдарочная,

"Чижик-пыжик" - первые уроки фортепиано,

"Я люблю тебя, жизнь" - главная с тех пор, как услышалась. Денис: За Жуком, черным, как смоль, кобелем, помесью черного терьера, водолаза и ротвейлера, мы ездили в собачий питомник " Крас- ная Звезда" с мамой и Валентином Николаевичем . Месяцев шести отроду пес попал под машину, и до конца жизни у него на передней лапе оставался незаживающий свищ. Он вырос в умнейшего, злобного и преданного папе до безумия пса. Жук сторожил все папины вещи: одеяла, одежду, которая сохла на веревке, кабинет. На ножках стула в кабинете до сих пор видны следы его зубов: стулом оборонялись от него, когда он с рычанием выскакивал из-под письменного стола. Папа уважал темперамент и не любил кошек. Гулять просто так самой по себе - неправильно. Для Жука мы с папой сделали будку из упаковки холодильника ЗИС. Я помогал заколачивать гвозди. Будка вышла отменная, с двойными стенками. Папа набил пространство между ними сеном, положил внутрь охапку травы, и Жук с удовольствием в ней спал. У будки был "портал" с двумя "колоннами", к которым собаку привязывали цепью. Впрочем, одну из "колонн" Жук быстро выломал, гоняясь за таскавшими яблоки мальчишками. Хроническая гипертония и опасение обострения почечно-каменной болезни вынудили его придерживаться строгой диеты: ничего соленого, ничего острого. То, что папа ел на обед, на мой тогдашний взгляд, было совершенно несъедобно. Как-то, придя домой обедать, в отсутствие мамы он по ошибке съел хлебово, приготовленное из всяких пищевых отходов для его любимой собаки - и не заметил! Сущим наказанием было для нас, детей, когда во время наших простуд мама просила папу поставить нам горчичники. Мама обычно замачивала их с газетой в горячей воде, обматывала нас сначала полотенцем, затем желтоватым старым шерстяным платком, завязывала все это узлом и уходила заниматься домашними делами. Поэтому, если поерзать в постели, горчичники вполне успешно могли отвалиться... Папа же ничего, кроме папиросной бумаги, не признавал, клал два горчичника на спину, один на грудь, садился рядом на кровать и начинал что-нибудь рассказывать. Но! Его тяжелая рука лежала на "грудном" горчичнике, и через 2-3 минуты деваться уже было точно некуда - чем сильнее ерзаешь, тем сильнее давит отцовская рука. Счастье, что мука длилась не больше 15-20 минут. Ирина: Он всегда знал, чем лечить разные болезни и очень опасался заражения ран. Мои коленки часто бились (мои ноги он называл X-bine), тогда он коршуном налетал, впивался, неумолимый, в царапину, яростно вылизывая и отплевываясь, "чистил рану от столбняка", как он это называл. Мы орали вдвоем, вырваться было невозможно. Единственный раз в жизни он не понял, что с ним происходит, а мы привыкли, что он всегда сам себя лечит, и отнеслись несерьезно - это последняя неделя его жизни, когда его необычно болевшую голову мы с ним лечили от "застуды"... Денис: Всю мою жизнь папа приходил домой обедать. На 20- 30 минут после обеда ложился отдохнуть в кабинете под тоненьким красным шерстяным одеялом. Это было святое для нас время: надо вести себя тихо. В это время ему обычно никто не звонил, но если был телефонный звонок, и папе говорили, мол, пока ты спал, звонили, а мы сказали, что ты спишь, он задавал трепку: "Что я, барин? Не могли разбудить?!"

В воскресенье мама иногда для обеда накрывала стол по-праздничному. Доставала большой немецкий сервиз, который папа подарил ей "за рождение сына". Глубокие тарелки ставились на мелкие, по правилам укладывались приборы, суп разливался из фарфоровой супницы. (Вообще-то, только у папы была большая серебряная ложка, подаренная ему родителями на рождение в 1913 году, а вилки были оловянные, у них надламывались зубья, и папа точил их напильником). Эту картину мы до мелочей запомнили все. Мы сидим за столом, зима. Мама стоит во главе стола, накладывает еду в тарелки. У папы на голове тюрбан из полосатого полотенца - только что вымыл голову. Я сижу по правую руку от папы, ближе к двери, Ика и Мака - напротив. Звонит телефон, я срываюсь со стула, несусь к нему:

-Алло! Тихий голос говорит:

- Позовите, пожалуйста, Игоря Николаевича. Папа, радостно-возбужденный от общения со всеми нами, подходит к телефону: - Я слушаю! - потом голос делается тихим. - Да, да, скоро буду. Растерянный, в распустившейся чалме, входит к нам, радостным, и говорит:

- Умер Игорь Васильевич.

- Игорь, что ты говоришь! - мама грохнула тарелку с едой на стопку подготовленных для нас тарелок, рухнула на стул, обхватила голову руками. По-моему, она не плакала тогда. Ирина: Ему бы не понравилось описание его чувств словом "обо- жествлял" , но все же оно ближе всего соответствует его отношению к двум личностям в его жизни: к Курчатову и к матери Марии Салвадоровне . Денис: Папа считал, что его род идет со времен Ивана Грозного, когда Головне и Ховре были выделены поместья на северо-западе Москвы. В 70-х он читал Герцена "Былое и думы". За ужином удовлетворенно сказал: "Мой предок упоминается Герценом". Прошло несколько дней, и он говорит, что такой мерзавец его предком ну никак не может быть! Мария: Уже в 1992 году папа, рассказывая в который раз о Салвадоре Михайловиче Моласе , своем деде, бабушкиной юности в Саратове на Московской улице, называл вещи и мебель, которые бабушка сдала в ломбард, уезжая за границу учиться. Описывал все красочно и объемно, так же, как и всю квартиру в Гороховском - до последних мелочей. И это при его полном равнодушии к вещам - обстановке, одежде ("Надеть и забыть, что на тебе надето"). Из этих предметов, имен, названий городов, деревень и дачных мест, из рассказов о пожарах, о следах пуль в стене (в Саратове в 18-м или 19-м году) начала для меня складываться История. И рода нашего, сначала Моласов, а потом Головиных, и России.

Ирина: Непосредственное участие каждого из нас в развитии мировой жизни он ощущал очень остро. К началу восьмидесятых у него было четверо внучек. Он мечтал о внуке, но когда кто-то из нас в непринужденной болтовне забрасывал пробный камешек "А не родить ли еще кого-нибудь?" - возмущенно вспыхивал: "Ни в коем случае! Земной шар и так перенаселен!" Мы не вняли предупреждениям, где было четверо, стало семеро, и младший - мальчик, за здоровьем которого он трепетно следил. Характерно, что всего какими-то пятнадцатью годами раньше он с не меньшей искренней горячностью внушал нам, что для простого воспроизводства населения супружеская пара должна родить троих... О браке: "Если ты позволила мужчине взять себя под руку, значит, ты дала согласие выйти за него замуж!" "...Они пять лет живут в браке, и все еще не хотят иметь ребенка?! Это разврат!!!" Мария: Категорически - до ярости - терпеть не мог накрашен- ных женщин: ни ногти, ни глаза, ни - тем более - губы. По-моему, это вызывало у него отвращение. Я в молодости испытала это на себе.

Ирина: Его старшая сестра Аня вышла замуж за двоюродного брата, чудесного человека. Она рассказывала, что, когда родилась их дочь (Игорь еще не был женат), Игорь пришел, внимательно изучил младенца - на месте ли руки, ноги, пальчики и, не обнаружив никакого физического дефекта, уверенно произнес: "Значит, с головой не все в порядке!" (Впоследствии его диагноз не подтвердился.) Денис: Дядя Олег весной 1968 года провел несколько месяцев в Чехословакии в командировке. То была "Пражская весна", когда эта страна рвалась на свободу из соцлагеря. Конечно, он завязал теснейшие отношения с чехословацкими интеллигентами, не расставался с "Войной и миром" Толстого, был под Аустерлицем, сравнивал Толстого и увиденное. С восторгом рассказывал о документальной точности Льва Николаевича... В августе 1968 он пришел к брату совершенно раздавленный: в Прагу ввели советские танки ! Прошло несколько дней, и папа мне говорит: "Пойдем-ка по тем местам, где я отступал. На недельку-две". И мы поехали в Гжатск , взяв с собой по свитеру, паре носков, полотенца, кружки с ложками, ножик и алюминиевую литровую фляжку, принесенную папой с войны. Ночевали в стогах сена (утром выяснялось, что ни он, ни я так толком и не могли уснуть). В деревнях нам во фляжку хозяйки наливали молоко, давали в узелках вареную картошку.

Мы шли проселками, лесами, полями, было солнечно и сухо. Выходим из леска, впереди чистое, некошеное поле, на взгорке - большие, старые деревья. "А вот и деревня!" - говорит папа. Мы подходим ближе. Ни печной трубы, ни кусочка бревна, только маленькие, затянувшиеся почвой ямки-подполы. Дома можно посчитать по количеству старых берез, кленов, обломанных дубов. На краю "деревни" - маленький ржавый обелиск с красной звездой и без единой фамилии. Здесь были немцы, фашисты - для нас, мальчишек, в то время было все едино. Поэтому я испытал настоящее потрясение, когда мы с папой попросились на ночлег в деревне, где сохранилось около четырех-пяти кособоких изб, и на месте сгоревших домов оставались полуразобранные русские печи. Хозяйка лет 40-45, узнав, что мы здесь делаем, пригласила в избу, отварила картошки, сдобрила ее сметаной, налила по кружке молока, и они с папой стали вспоминать 41-й год. Папа рассказывал ей то, что я от него уже слышал, а она рассказывала, как девочкой переживала оккупацию. В 41 -м году в этом доме стояли немцы. Им было запрещено изымать птицу и прочую живность у жителей. Просили дать инструмент - им с испуга отдавали последний топор, молоток. А они - как рассказывала хозяйка, пожилые солдата - поправляли крыльцо и забор, чинили крышу, помогали ухаживать за скотиной: "Чувствовалось, что это нормальные мужики, соскучившиеся по нормальной крестьянской работе. Но потом все изменилось" ... Когда потом - не объяснила. В жизни все не просто.

Путешествие закончилось на Бородинском поле . Мы вернулись в Москву. Много лет спустя я понял, что подвигнуло папу на этот поход. Он был членом Краснопресненского райкома партии. Его фотография висела одно время на доске почета напротив нынешней станции метро "Улица 1905 года". Он не мог поддерживать оккупацию Чехословакии по своим убеждениям, но и не мог публично выступить против: за ним стоял любовно выпестованный коллектив, работавший над решением проблемы, которую он считал важнейшей для себя и выживания человечества. Это не было трусостью, это было рациональным выходом из сложного положения, в которое он попал. Зная его нелюбовь к компромиссам и любовь к борьбе, я думаю, что этот выход ему дорого стоил. Я играю в футбол: колочу мячом в ворота гаража. Вдруг подходит пожилой мужчина-примерно папин ровесник-и говорит: "Давай, бей, я стою на воротах!" Я с удовольствием начал лупить мячом, он ловко отбивал мои подачи. Потом он споткнулся, упал, разодрал себе локоть об асфальт (ох, как это больно, уж я-то помню!). Тут пришел папа, и вратарь, зализывая локоть, пошел с ним на скамеечку что-то обсуждать. Это был Натан Аронович Явлинский . Году в 61-62-м папу и маму пригласили в гости Давиденки . Они прихватили с собой и меня. У Виктора Александровича и Елены Григорьевны , кроме нас, были и Сахаровы - Андрей Дмитриевич с Клавдией Алексеевной . Как всегда, у Давиденков было много сортов вина (сортов, а не вина!), взрослые разговаривали, пили вино. Андрей Дмитриевич обязательно грел бокал в руках, боялся застудить горло. Мы с Сашкой , съев свои порции сладкого, ушли в маленькую тихую комнатку около прихожей. Вели какие-то разговоры.

Вдруг открывается дверь: "Мальчики, можно войти?" Входит Андрей Дмитриевич и после нескольких общих слов задает вопрос, который, кажется, мучил его весь вечер:

- Скажите, почему колбасу обязательно режут наискосок? Я, честно говоря, обалдел от вопроса. Сашка, как более взрослый, сориентировался быстрее. Мы стали выдвигать разные идеи: потому, что кусок белого хлеба длинненький; потому, что, если держать колбасу в левой руке, естественное движение правой руки с ножом как раз получается наискосок... Андрей Дмитриевич довольно кивал головой и спрашивал: "А может быть, еще почему-нибудь?" Через несколько лет на щукинских улицах я встретил Сахарова, одетого в длинное теплое пальто с шарфом, замотанным вокруг шеи. Я с ним радостно поздоровался, а он прошел мимо, едва заметно повернув голову. Я пожаловался папе. А он ответил, что А.Д. не здоровается почти со всеми старыми знакомыми - боится навлечь на них неприятности. Главное для папы было дело. Все, что мешало делу, он либо отметал в сторону как малозначащее, либо ценой больших усилий старался преодолеть. Он был бойцом до последних минут своей жизни. Последние слова, которые он сказал мне, с трудом их произнося: "Это называется "малый кондратий". Скажи ребятам, чтобы сняли все мои е-мейлы и принесли их мне". "Ребят" у папы было много. Были Женька, Димка, Лев, Валерий, Юра... Это первые имена, всплывающие в моей памяти. Он гордился тем, что каждому из этих и другим людям он помогал (или помог) реализовать свои способности. "Женька" - как когда-то называл его дома папа - стал Евгением Павловичем ; Валерий - после трехлетней стажировки в Англии в 60-х, пробитой отцом, окопался теперь в Кали- форнии; Дмитрий Александрович - верный и надежный человек - не захотел защищать докторскую диссертацию (по папиным словам, объяснял это тем, что она отнимет слишком много времени от расчетов эксперимента); Юрий Афанасьевич - папина любовь и боль... Ирина: Наверное, во всем мире по пальцам можно пересчитать жен, которых не смутили бы комментарии мужа: "А вот моя мама так бы не...", или "А моя мама делала так!.." Эти слова в адрес мамы мы частенько слышали в детстве, а остроту соответствующих им пережи- ваний женщины я смогла представить себе только по прошествии времени. В 60-х было довольно известно стихотворение М. Алигер " Один мой друг женился в 30 лет на девочке восемнадцатилетней, и что он в ней нашел...", ...и как она от этого расцвела... Две совершенно разные женщины - Елена Григорьевна Давиденко и подруга мамы Галя Логинова , не сговариваясь, прислали отцу листочки с этим стихотворением... Думаю, наши родители распознали друг друга по чистоте звучания струны, которая пела в них обоих - высочайшему идеализму и стремлению к прекрасному будущему. А мама - она светла и естественна, как поющая птица, как свободная красота природы. "Как прекрасна ваша мама! - говорил он. - Посмотрите, как красив ее высокий лоб, как ясен взор! Какое счастье, что в моей жене нет женских капризов и хитростей!"

Они оба не выносили праздности. Они совпали в порядочности, полном взаимном доверии, в серьезности, бесхитростности и бескомпромиссности, в суровости до аскетизма, в любви к природе и музыке. Они даже глуховаты с детства были оба "компенсирующе" - разноухо! Папа был старше ее на девять лет. Он открыл ей широту мира и всеми силами старался поддерживать ее веру в себя, в чем она иногда очень нуждалась. Он оказался для нее каменной стеной, защитой от невзгод. К нему она приходила с домашними проблемами: они могли спорить, но решающее слово было почти всегда за ним. Вероятно, мама - типичная жена той среды и времени. Из тех, что были скрыты в тени мужа, занятого непонятным государственного или "всечеловеческого" масштаба делом. Тихо, изо дня вдень, из года в год обеспечивали "секретным" ученым спокойный дом, семью, где ждут, любят, доверяют. "Всего лишь" домашняя жена, занятая тремя детьми, с огромным хозяйством и недолгой помощью домработниц.

Очень яркий образ из нашего детства: лето, пылесося дом, громко распевает мама (я гордилась - лучше, чем радио!); окно на Пехотную улицу открыто, и там идет с работы отец, вызывая нас своим неповторимым "Ку-ку!" Сейчас, когда мама по-прежнему непрерывно в делах и ужасается современности, она часто тихо и бесконечно печально напевает песни из той, ПРИ НЕМ, жизни...

Ссылки: