 |
Головин И.Н.: в Москве, дома
Ранним утром 16 октября 1941 года я шел по знакомым, абсолютно целым, не тронутым бомбежками пустынным московским улицам к себе домой в Гороховский переулок, сжимая в руке ключ от квартиры. Что дома?
Домой я вошел, беззвучно открыв дверь. Прошел тихонько по коридору, прислушался у двери столовой, где спал отец. Услышал там напряженную вполголоса беседу матери и отца. Тихонько сложил свои грязные одеяло, ватник и вещмешок в дальнем углу передней, прошел в ванную комнату, безуспешно пытался отмыть свои черные в трещинах руки и, вернувшись в переднюю, широко открыл дверь в столовую. На кровати сидел в белье понуро отец, около него на стуле - мама. Мама обернулась, вскрикнула, бросилась ко мне и повисла с подкосившимися ногами на моей шее, так что я едва успел подхватить ее...
Через несколько дней Гарнизонная комиссия на Кропоткинской улице признала меня негодным к военной службе и выдала белый билет.
28 октября я выехал с авиационным институтом под грохот зениток из затемненной Москвы в эвакуацию в Алма-Ату учить студентов, готовить кадры авиационных инженеров уже не для этой войны, а для послевоенного времени. Поразительно самообладание Сталина, поразительна его уверенность в нашей победе или тонкое чутье, как поддержать бодрость духа народа, чтобы в разгар войны, когда враги подошли вплотную к Москве, продолжать готовить авиаторов, которые еще ничего не успеют сделать для победы!
Ушел я в ополчение неврастеником, отравленный ртутью, со скверным сном и слабыми мышцами. Сто дней я шагал десятки километров в день, спал под открытым небом, изнемогал, копая окопы, рвы, землянки, не видел ни одного немца и ни один немец не стрелял в меня. На бумаге в штабе полка и у начальника инженерной службы участвовал в строительстве блиндажей, наблюдательных и командных пунктов, дзотов, в устройстве минных полей, один раз испытал переживания идущего в атаку. Вроде нигде за сто дней не проявил ни трусости, ни малодушия, но также не проявил и героизма. Вернулся из ополчения здоровым, с отменным сном, который не могли нарушить ни грохот зениток в Москве, ни сигналы воздушной тревоги. Вернулся с намерением добиться перевода в аэродромную службу, где, как считал, с гораздо большей пользой, чем в пехоте, смогу применить свои знания, полученные за десять лет - учебы в университете, аспирантуре и на практической работе в МАИ и ЦАГИ . Вернулся и поплыл по течению. Выданный медкомиссией белый билет, отчаяние мамы, приглашение директора института ехать со студентами в Алма-Ату оказались достаточными, чтобы аэродромы заменить на эвакуацию, то есть капитулировать, пойти по наиболее легкому и безопасному пути, наиболее легкому, но принесшему на многие годы мучение. В ополчении был внутренний покой, уверенность, что любому человеку могу твердо смотреть в глаза. Теперь появился разлад. В июле я имел право остаться дома и не остался, а пошел на войну.
В октябре я получил право снова выбирать свою судьбу. И, когда над Москвой висела прямая угроза вторжения врага, не встал на защиту ее, а поручил защищать ее и умирать за нее (и за меня) другим! Я потерял право смотреть ее защитникам прямо в глаза. Я был достаточно здоров и силен, чтобы взять оружие и стрелять во врага. Мог добиваться другой армейской службы, мог идти на заводы, где изготовляли оружие, а оказался инертным и уехал в тыл. И нет гордости за свои действия в 1941 году. Конечно, у меня хватило здравого смысла, чтобы не попасть к гитлеровцам в плен, когда это было проще простого. <...> В эвакуации я не отсиживался, а работал по четырнадцати часов в сутки без выходных, но мои работы ничего не дали для победы. А как же с долгом перед Родиной и Революцией? Я не говорил этих выспренних слов потому, что они всегда - лицемерие и фальшь. Каждый человек действует всегда эгоцентрично, когда он не оступается. Поэты и политики часто облекают действия в красивые формулы. Одни - в поисках смысла жизни, другие - обманывая и насилуя, а мне это ни к чему. По обывательским меркам, мне мистически везло. На батарее я заработал, и оказалось, что к счастью, три наряда вне очереди. Они привели меня в штаб полка. Из штаба полка перед самым началом боевых действий я попал в батальон связи при штабе дивизии, и надо мной не висели юнкерсы в дни сражения на передовой. Я заснул и остался в лесу перед самым столкновением моей роты с немцами. На меня наткнулся начинж, разбудил и увел от приближавшихся немцев. Густой низкий туман оградил меня ночью, а звезды и луна указали путь. Счастливый рок рассчитал секунды для моей встречи на подъеме в Волоколамске с начальником штаба батальона. Наконец, я попал в эвакуации в солнечную Алма-Ату, где не испытал и доли тех лишений, которые вынесли выехавшие в Казань, на Урал, в Новосибирск. Мне повезло и далее встретиться с К.Д. Синельниковым , работать у него, сделать удачное изобретение, быть вызванным по постановлению ГОКО в Москву и попасть в дом к Курчатову, а затем к нему в Лабораторию N2 .
Только у Курчатова я, наконец, вел работу неотложную, необходимую и ставшую частицей того огромного государственного дела, которое с годами зародило в моей душе примирение с тем, что я не сложил свои кости на полях сражений, а остался жив.
Плиеньциемс (Рижское взморье), 1-8 августа 1981 года.
Ссылки: