"Город на заре": второе рождение и первый конфликт

12 июня 1957 года на сцене вахтанговского театра состоялась премьера нового варианта спектакля "Город на заре", поставленного Евгением Рубеновичем Симоновым . Сюжет пьесы остался тот же - поменялись только почти все исполнители, да еще троцкист Борщаговский был переименован в Аграновского. Примечательно, что обе эти фамилии носили вполне конкретные люди: театральный критик Александр Борщаговский, подвергавшийся гонениям во время кампании против "безродных космополитов", и журналист "Известий" Анатолий Аграновский - друг Галича. Будучи одним из создателей пьесы, Галич, конечно же, пошел на новую постановку, но без энтузиазма. Во-первых, он к тому времени уже прекрасно понимал идейную ложь спектакля. Во-вторых, в 1957 году Всесоюзное управление по охране авторских прав (ВУОАП) опубликовало пьесу "Город на заре", и на обложке стояла фамилия одного Арбузова . Правда, в предисловии "О моих соавторах", написанном 5 февраля, он этот момент специально оговорил: "Пьеса эта не является делом рук одного человека. Перед нами результат совместных усилий автора, режиссера и актеров-исполнителей. И в этом, мне кажется, и состоит ее основной интерес, ибо в истории драматургии пример создания "Города на заре" почти уникален", и упомянул целый ряд студийцев, создававших эту пьесу, в том числе Галича. Однако во время постановки пьесы в Театре Вахтангова на афише опять значилась только фамилия Арбузова. Это и возмутило Галича, равно как и сам факт постановки спектакля, о чем он прямо высказался в "Генеральной репетиции": "Когда <...> Арбузов опубликовал эту пьесу под одной своей фамилией, он не только, в самом прямом значении этого слова, обокрал павших и живых. Это бы еще полбеды! Отвратительнее другое - он осквернил память павших, оскорбил и унизил живых! Уже зная все то, что знали мы в эти годы,- он снова позволил себе вытащить на сцену, попытаться выдать за истину ходульную романтику и чудовищную ложь: снова появился на театральных подмостках троцкист и демагог Борщаговский, снова кулацкий сынок Зорин соблазнял честную комсомолку Белку Корневу, а потом дезертировал со стройки, а другой кулацкий сынок Башкатов совершал вредительство и диверсию. Политическое и нравственное невежество нашей молодости стало теперь откровенной подлостью. В разговоре с одним из бывших студийцев я высказал как-то все эти соображения". Не будем вешать всех собак на Арбузова. Во-первых, он "вытащил" спектакль не по своей инициативе, а по инициативе одного из бывших студийцев Максима Селескериди (свидетельство режиссера Бориса Голубовского [ 260 ]), который играл в постановке 1957 года ту же роль, что и в постановке 1941-го - роль мечтателя-интеллигента Зяблика. Что же касается бывшего студийца, то под ним подразумевается Исай Кузнецов , который утверждает, что Галич даже написал Арбузову соответствующее письмо: "Когда заново отредактированный Арбузовым вариант пьесы был поставлен в Театре им. Вахтангова за подписью одного Арбузова, Галич написал ему резкое письмо, в котором, осуждая его, напомнил о тех студийцах-авторах, что не вернулись с войны" [ 261 ]. Однако какой смысл Галичу было писать письмо, если он прямо в лицо Арбузову высказал все, что думает о его поступке? Свидетелем этой сцены, которая случилась в 1957 году, оказалась переводчица Мирра Агранович , жена сценариста Леонида Аграновича. Когда театр Вахтангова проводил генеральную репетицию спектакля, на афише стояла только фамилия Арбузова. Все актеры были этим крайне удивлены, так как знали историю создания спектакля. И вот в антракте произошла следующая сцена: "По центральному проходу в партере шли навстречу друг другу Галич и Арбузов, оба вальяжные, красивые, барственные, франты. Сошлись как раз против места, где я сидела, так что хорошо было мне все видно и слышно. Алексей Николаевич протянул руку. Александр Аркадьевич убрал руки за спину. Алексей Николаевич изумился - забавно, дескать, улыбнулся. Александр Аркадьевич громко и отчетливо сказал: "Я считаю, что это,- кивок на сцену,- литературное мародерство. Хоть бы помянули тех, кого нет в живых". Обошел опешившего классика и пошел дальше" [ 262 ]. Между тем данный конфликт имел длинную предысторию. На этот счет есть подробное свидетельство Исая Кузнецова, из которого следует, что дело обстояло гораздо сложнее, чем его изложил Галич: "самое удивительное и даже парадоксальное - это то, что мы - я, Гердт, Мила Нимвицкая, Сережа Соколов, Максим Селескириди (кажется, присутствовал при этом Саша Галич и еще кто-то), именно мы дали Арбузову разрешение поставить под пьесой свое имя. Случилось это в 49-м, может быть в 50-м, на его квартире, которую он делил с Паустовским. Он сообщил нам, что Театр имени Ленинского комсомола предлагает ему подготовить вариант "Города", приемлемый для тогдашней цензуры, при условии, что автором будет числиться он один. <...> В первый момент мы все сказали - да, конечно! <...> Однако тут же стало ясно, что зритель увидит пьесу в искалеченном, оскопленном виде. Так, например, придется, как сказал Арбузов, выбросить линию Зорина, придется переакцентировать образ Борщаговского, вообще все "выпрямить". К чести и нашей, и Арбузова мы решили, что в таком виде воскрешение "Города" нам не нужно. <...> Но чувство у меня такое, что мы не вовсе хоронили идею возрождения нашей пьесы, к которой относились с ностальгической нежностью. <...> Когда через шесть-семь лет он начал работать над вариантом пьесы для Театра Вахтангова, он уже не нашел нужным посоветоваться с нами, считая, что в свое время мы такое согласие на это уже дали. Но время-то было другое! <...> Он жил тогда в Переделкине, в только что отстроенной даче, с огромным кабинетом с камином и прочими онёрами. Мы частенько заходили к нему, он говорил о своей работе над пьесой, она не была для нас неожиданной. Ну, скажем, для меня, Гердта, Львовского, Милы Нимвицкой. Он даже просил нас кое-что припомнить из подробностей, не вошедших в текст пьесы. <...> В тот запомнившийся мне день он пригласил нас - меня, Зяму, Мишу и прочел нам посвящение. Помню, что растерялся всерьез. Почему посвящение? <...> Ведь все мы были авторами в равной степени. Ну, хорошо, не в равной. Но многих уже нет. Не помню, с чего я начал, но, стараясь не обидеть Арбузова, сказал, что надо назвать всех, кто участвовал в создании пьесы, и в первую очередь тех, кто не вернулся с войны. Смущены и растеряны были все, и мое предложение было встречено с облегчением и одобрением. Общим. В том числе и со стороны Арбузова" [ 263 ]. В 1957 году Галич демонстративно не подал Арбузову руки, в результате чего у них возник серьезный конфликт - по словам Алены Архангельской, "они с папой даже не разговаривали, потому что папа считал это предательством по отношению к погибшим" [ 264 ]. А в 1962 году, когда Театр имени М.Н.Ермоловой пригласил нескольких писателей и театроведов, чтобы обсудить вопросы: "Какими средствами найдем дорогу к сердцу нашего современника? Каким должен был наш театр?", Галич высказался о творчестве Арбузова откровенно неодобрительно. Об этом сообщает заметка в журнале "Театральная жизнь": "Что же услышали артисты от присутствующих на беседе драматургов А.Кузнецова, А.Галича, Л.Аграновича, М. Шатрова? <...> А.Галич предложил выяснить позиции и отношения. Пренебрежительно сравнив реакцию зрителя на пьесы, которые не по душе А.Галичу, с реакцией элементарно дрессированной собаки, А.Галич подчеркнул далее, что "Иркутская история" Арбузова для него - вершина мещанского театра, и предупредил, что если он завтра увидит на афише театра имена А.Софронова или Г.Мдивани , то посчитает, что вечер, потраченный на сегодняшнюю беседу, пропал для него даром.

Известно, правда, что пьесы А.Софронова, А.Арбузова, Г.Мдивани идут в большинстве театров страны, и где же при такой "непримиримости" остается искать афишу А.Галичу для себя? Выступившие следом за ним начинающий театровед Б.Поюровский и рецензент Л.Семенова присовокупили к списку драматургов, которых надо, по их мнению, подвергнуть остракизму, и С.Михалкова . Б.Поюровский добавил: "Беда не в том, что идут пьесы этих авторов, беда в том, они пользуются успехом!" [ 265 ]

Возвращаясь к фразе, сказанной Галичем Арбузову в Вахтанговском театре ("Я считаю, что это литературное мародерство. Хоть бы помянули тех, кого нет в живых"), отметим, что Галич по-своему почтил память погибших солдат: в 1957 году была опубликована отдельной книжкой пьеса "Походный марш" с посвящением "Памяти тех, кто не вернулся с войны". Самая известная ее постановка состоялась в Московском театре имени Маяковского [ 266 ]. После репетиций, как вспоминает участник спектакля Михаил Козаков, Галич приходил в театр, садился за рояль в репетиционном зале и пел старинные романсы [ 267 ].

В следующем году пьеса была поставлена Севастопольским драмтеатром имени Луначарского [ 268 ]. И не случайно в апреле 1958 года Галич вместе с группой крымских и киевских литераторов приехал в Севастополь на творческий семинар местного литературного объединения. Официальная цель визита состояла в том, чтобы помочь местной писательской молодежи найти себя. Но заодно Галич посетил и постановку своей пьесы в театре Луначарского, пригласившем его приехать на фестивальный спектакль "Украинской весны" [ 269 ]. А кроме того, Севастополь был для Галича еще и городом его детства, из которого он уехал (точнее - его увезли) почти 40 лет тому назад! Через несколько месяцев в августовском номере журнала "Литературный Севастополь" была опубликована фотография, сделанная Вадимом Докиным. Писатель Михаил Лезинский рассказал, что у него сохранилось несколько таких фотографий, где запечатлены Галич и члены Севастопольского литературного объединения имени Александра Новикова-Прибоя и Иосифа Уткина: "Партийные "отцы" из горкома- обкома советовали "по-отечески" не особенно прислушиваться к словам этого человека - они знали то, о чем мы, молодые необстрелянные, даже не догадывались. Знали, что у Галича "заморозили" несколько пьес, а некоторые, которые уже шли на разных сценах, сняли под различными предлогами" [ 270 ]. Лезинский вспоминает, что во время литературного семинара "подсунул Александру Галичу для чтения длиннющую повесть о жизни за границей, и он добросовестно ее прочел ночью в гостинице, а наутро сказал мне: "Есть в этой повести всё, завязка, развязка и еще кое-что хорошее, но нет в ней настоящей жизни. Не пиши о том, чего не знаешь, чего не испытал, о чем даже не подозреваешь!.." - "Но я смогу писать?" - выдал я очередную глупость. "А это зависит от тебя, Майкл, от тебя! Я не Бог, милостыни не подаю!.."

Ссылки: