Семинар Иоффе в Политехническом институте

См. В Политехническом, вокруг семинара Иоффе, образуется ядро ЛФТИ Собирались по вечерам, обычно раз в неделю, в библиотеке кафедры физики, в дальнем крыле главного корпуса института. Кто-нибудь читал обстоятельный доклад, потом начиналось обсуждение. Оно затягивалось иногда до поздней ночи, и только опасность идти в город пешком - трамваи по ночам не ходили - заставляла прерываться на полуслове. Впрочем, не замолкали и расходясь - "городские" доспаривали на трамвайной остановке и в полупустом последнем трамвае. Дождаться его не хватало терпения, а поскольку и тут возникали разногласия - ждать или идти пешком,- Лукирский предложил теорию, где статистически рассмотрел вероятность встречи с трамваем на разных остановках. Каждую работу разбирали по косточкам. Что надо еще сделать по этому поводу, что вытекает отсюда- такова была позиция Иоффе. Каждый мог говорить без боязни все что думает. Выдвигались планы новых опытов, новые гипотезы, теории, предположения. И когда порою учитель перебивал ученика недоуменным вопросом - обнаружив ли ошибку или же с целью растолковать смутную речь (в том числе и говорящему тоже),- казалось по смущенному тону, будто сам испытывает от этого неловкость (зачастую куда большую, нежели ученик). Надо было нести несусветную околесину, чтобы слушатели зацыкали. Выбор тем определялся, естественно, интересами учителя, но, слава богу, они были так многогранны, его интересы, что ученики могли воочию видеть, как строится физика, из чего складывается, как растет. Особенно это важно было для "семинаристов"- студентов.

Впрочем, старшие товарищи, да и сам учитель, ничуть их не подавляли, наука раскрывалась перед ними, как дитя истины, а не авторитетов. Каждое мнение, независимо от того, кто его высказал, обсуждалось с пристрастием - за чаем, которым Милита Владимировна Кирпичева (выступать в роли хозяйки была ее добровольная обязанность) угощала за длинным, покрытым скатертью с бахромой библиотечным столом. Оставив недопитой чашку, Френкель , бывало, подскочит к доске и быстро-быстро испишет ее бесконечными формулами. Он теоретизировал мгновенно по любому вопросу.

Его любили за доброту, за щедрость одаренной натуры, но полет его теорий не всегда понимали. Иногда он скучал и от нечего делать развлекался, рисовал на тетрадных листках своих товарищей, а потом раздаривал рисунки - очень верные по схваченному сходству. Впрочем, не только его карандаш увековечил "семинаристов". Как-то раз Капица пришел в библиотеку, где собрались, как всегда, "семинаристы", с громоздким прибором. Когда он установил его посредине комнаты на треногу, оказалось, что это фотографический аппарат. Капица долго его прилаживал, расставлял и рассаживал "семинаристов", а потом, накрывшись пиджаком, целился в них, как уличный фотограф - "пушкарь". "Спокойно, снимаю!"- наконец скомандовал он и, сорвав с объектива крышку, бегом бросился к товарищам, чтобы занять место с краю. Выдержка требовалась такая, что фотограф успел добежать до места, плюхнуться в кресло, посидеть сколько надо, перегнувшись через подлокотник, чтобы не очутиться за кадром, а потом вернуться к аппарату и закрыть объектив. Он повторил эту процедуру несколько раз, перестраивая и пересаживая всю группу, заставляя передвигать длинный стол, чертежную доску, кожаный диван и неизменно курсируя от аппарата к своему месту "в кадре и обратно. Аппарат Капица выпросил у своего отца на день и должен был застраховать себя от неудачи. Он напрасно беспокоился: превосходно удались почти все снимки, запечатлевшие замечательный семинар. Держался Капица с товарищами независимо, о своей работе говорить не любил, но уже тогда выделялся трезвым, инженерным взглядом на вещи. От него всегда можно было получить дельный совет, как осуществить идею. В группе, где не было недостатка в людях с воображением, это его качество весьма ценилось. По части гипотез и идей мало кто из них испытывал нужду в поддержке.

Семенов "фонтанировал" взапуски с Иоффе. Лукирский предпочитал обсуждать экспериментальную сторону проблем, но иногда и он пускался в фантазии и ради красного словца многим мог поступиться. Но даже фантазеры - они были прежде всего физики и понимали, что, как бы заманчива ни была идея, грош ей цена, если ее невозможно осуществить...

Однажды Абрам Федорович Иоффе поставил на семинаре тот самый вопрос о природе сил, удерживающих электроны в металле, о котором потом вспоминал спустя лет сорок. Как обычно, каждый из его учеников попытался по-своему ответить и обосновать свое объяснение. Студент Николай Семенов предположил, что прилипшие к поверхности металла отрицательные ионы кислорода из воздуха как бы "заталкивают" электроны внутрь. На это ему резонно возразили, что очистка поверхности не открывает электронам дороги. Однако (как справедливо заметил спустя сорок лет Иоффе), отправляясь от этой своей идеи, Семенов создал химическую физику.

Петр Иванович Лукирский обратил внимание на то, что не все электроны удерживаются в металле, а часть из них, обладая большой скоростью, вылетает наружу. Он заинтересовался именно ими, начав этим самым работы в той области, в которой со временем стал крупнейшим авторитетом и которая называется теперь физической электроникой.

Выдвинул свою теорию и неугомонный студент Дорфман . "Теория была крайне слаба, но я с большим упрямством держался за нее...- признавался он позднее.- Очень большую услугу оказал мне Яков Ильич Френкель , с поразительным терпением разъяснявший мне мои заблуждения... Я потом неоднократно сожалел о своем упрямстве и решил впредь раз и навсегда взять себе за правило: самым критическим образом относиться к своим теориям..."

Именно Френкелю удалось объяснить эффект. Он представил себе, что электроны, вращаясь вокруг атомных ядер, образуют выступающий наружу отрицательный слой. Глубже расположенные ядра образуют слой положительный. Электрическое поле этого двойного слоя удерживает электроны внутри тела. С помощью такой модели нетрудно было объяснить некоторые известные, но ранее непонятные явления.

...Через несколько дней Иоффе выпустил своего "семинариста" с его теорией на заседание Физического общества , и вскоре "Журнал Русского физико-химического общества" поместил работу Френкеля о двойном слое. В том же году ее напечатали в Англии, в знаменитом "Философикл мэгэзин", том самом журнале, откуда, по мнению петербургской профессуры, черпали мудрость все физики мира... Это уже предвещало мировое признание, и когда в октябре 1917 года Френкель пришел записываться на магистерские экзамены, профессор Хвольсон сказал ему, что статью его не только читал, но штудировал, что она превосходна, что экзаменовать автора он считает излишним и предоставляет ему рассказывать, что будет угодно.

Но этим не исчерпаны были последствия теории двойного слоя в судьбе Френкеля. О том, что обязан ей не только блестящим своим научным стартом, а быть может, и самою жизнью, он сам узнал много-много лет спустя, в начале сороковых годов, возвращаясь с группой коллег-физиков с одного научного заседания, где весьма резко возражал докладчику. И вот, выйдя на улицу, раскритикованный в пух и прах докладчик профессор Кравец шутливо заметил профессору Френкелю: "А знаете ли, я был в свое время куда менее суров к вашим работам". И рассказал, как в 1919 году, когда он работал в Харьковском университете , к нему через ректорат была переправлена бумага: некий деятель деникинской контрразведки запрашивал, действительно ли "большевистский агитатор" Френкель является физиком, за коего себя выдает. Кравец ответил тогда, что, по его мнению, перу Френкеля принадлежит одна из наиболее выдающихся работ по физике, опубликованных за последние годы... Чем вызван был этот странный запрос, Френкель не стал уточнять: в ту пору он, "большевистский агитатор", коротал время в деникинской тюрьме в Симферополе...

Ссылки: