Оглавление

Форум

Библиотека

 

 

 

 

 

МИЛАН, ЛОНДОН, БРЮССЕЛЬ

В 1931 году решением Политбюро я был назначен советским торговым представителем в Брюсселе . К этому времени Бельгия еще не признала СССР, и торгпред действовал так же, как неофициальный дипломатический агент. Прошло несколько месяцев, прежде чем я получил необходимые визы. В ожидании этого меня отправили в Милан в качестве генерального директора по импорту.

Сразу по приезде в Италию мне пришлось немедленно выехать на Сицилию для закупки пяти миллионов лимонов. Мое прибытие в Палермо и Мессину сразу подняло цену лимонов на двадцать процентов, хотя никто вроде не должен был знать о цели моей поездки. Это было, конечно, лестно, но совсем не то, к чему я стремился. Я решил прикинуться туристом, под предлогом отдыха остановиться на маленьком курорте в районе Палермо и осторожно изучить конъюнктуру рынка. Как только экспортеры увидели, что я не проявляю интереса к лимонам, за мной началась настоящая охота. Цены опять пришли в норму, и я, объясняясь с помощью энергичной жестикуляции, в ряде случаев сумел заключить очень выгодные сделки. В то время я не говорил по-итальянски, и то, что мои партнеры воображали, что умеют говорить по-французски, мало помогало делу. И все же мы понимали друг друга. Фашистская Италия в целом хорошо относилась к Советскому Союзу. В ходе первой пятилетки она получила от нас немало крупных заказов. Итальянские фирмы давали нам долгосрочные кредиты, гарантированные государством, их цены были намного ниже французских и английских, а оборудование первоклассным. Советские специалисты пришли к выводу, что Италия , которую они всегда считали отсталой страной, после войны сделала огромный шаг вперед и теперь выпускала вполне современное промышленное оборудование. Мы покупали автомобили фирмы "Фиат", авиационные двигатели, судоремонтное оборудование и суда. На верфях в Венеции, Генуе и Триесте для нас строились суда. Мне часто приходилось ездить по стране для встреч с ведущими деятелями итальянской промышленности. Довелось вести переговоры о покупке судов со старым адмиралом графом Чиано. Он предложил трехлетний кредит, но мы хотели получить пятилетний, и сделка не состоялась. Мои контакты с сенатором Аньелли из "Фиата" и синьором Бенни из электротехнической промышленности были более успешными. Самое яркое зрелище, которое я видел в современной Италии - были большие воздушные маневры в Милане , в ходе которых три сотни "вражеских" самолетов атаковали город в кромешной тьме, засыпав его осветительными бомбами. Это было очень внушительное зрелище, которое убедило меня, что в современной авиации атакующий имел неоспоримые преимущества. В реальной обстановке, несмотря на все средства противовоздушной обороны, город понес бы огромные потери. Несмотря на подобные наглядные примеры и выступления итальянского генерала Дуэта , пророка воздушного блицкрига, военные лидеры демократических стран отказывались делать практические выводы, пока в первые годы новой войны тысячи людей не заплатили своими жизнями за их недальновидность. По моей просьбе мои сыновья были помещены в образцовую школу-интернат под Москвой. Пока я был в Италии, мой друг навестил их и прислал мне тревожное письмо. Конечно, воздух в школе был прекрасным, так как она была расположена в сосновом лесу, но дети были голодны, ругались, как сапожники, и играли с ножами. Старшеклассники, по словам моего друга, позволяли себе вольности с девочками. Работая в Париже, я однажды приезжал в Москву и имел возможность познакомиться с реальными условиями жизни в России. Официальная пресса и "дружественные" зарубежные издания без устали твердили, что это счастливая страна, где уровень жизни постоянно повышался. Но то, что написал мой друг, в сочетании с моими собственными наблюдениями, привело меня к заключению, что мне лучше забрать к себе Бориса и Шуру , которым было уже по восемь лет. Я встретил их на вокзале в Милане. Это были маленькие, тщедушные существа, в изношенной одежде - все, что они могли получить в эти трудные годы! Женщина, которая сопровождала их, рассказала мне, что мои ребята были потрясены, когда увидели на венском вокзале буфет, заставленный такими яствами, о которых они даже не смели мечтать. Борис выразил свое удивление вопросом: - Они уже выполнили свою пятилетку? Поэтому у них так много еды? Это наивное откровение потом нередко можно было услышать в Москве. После семи месяцев ожидания наконец пришла моя бельгийская виза, и я выехал в Брюссель. Устроив своих сыновей в пансионат на взморье, я принялся за работу. Бельгийские власти, преисполненные решимости не замечать существования СССР, отказались поставить визу в моем дипломатическом паспорте и дали ее на отдельном листке. Виза позволяла мне находиться в стране в течение одного месяца, после чего ее нужно было возобновлять. Находясь в Бельгии, я не имел официального статуса и все свои дела вел в качестве частного лица. Все крупные банки и фирмы упорно бойкотировали меня, не будучи в силах забыть убытки, которые они понесли в ходе российской революции. Некоторые из них продолжали считать себя собственниками национализированных в России предприятий. Например, в 1931 году одна из металлургических компаний отмечала в своем ежегодном отчете, что "наши инспекторы не смогли посетить наши предприятия на Украине в Юзовке в силу того, что они временно оккупированы большевиками" [ 26 ] . Однако бизнес есть бизнес, и бельгийцы все-таки покупали у нас некоторые виды минерального сырья и древесину. Они также закупали у нас масло и рыбные консервы, которые мы продавали очень дешево. Но члены правительства отказывались иметь со мной какие-либо контакты. Некоторые бельгийские политики, понимавшие абсурдность ситуации, соглашались выступать в качестве посредников между своим правительством и советским.

По моей просьбе член парламента направлял министру иностранных дел Хайману письмо с запросом о том, могут ли советские суда, зашедшие в порт Антверпен, быть секвестрованы. Хайман заверял, что такой опасности нет, но свой ответ он направлял не мне, а члену парламента. Два моих новых друга, из числа членов парламента от партии социалистов, Вотер и Пьерар помогли мне восстановить контакт с моим старым знакомым Вандергинстом , с которым мы в 1924 году путешествовали из Афин в Неаполь. За ужином мы продолжили с ним политическую дискуссию, которая началась у нас восемь лет назад в Средиземном море. Оба мы немного изменились. Вандергинст, находившийся под впечатлением нашего пятилетнего плана, о котором он ничего не знал: ни его теневой стороны, ни его стоимости, был почти готов согласиться со мной, что большевистское насилие, диктатура пролетариата и авторитарные методы Сталина приносили плоды. Разве на наших глазах одна из самых отсталых стран не становилась индустриальной социалистической державой?

Я, с другой стороны, мучился сомнениями. Перед моими глазами была Москва, из которой выжимали последние соки, которая сгибалась под тяжестью жестокой необходимости и еще более жестокой партийной дисциплины. Я видел своих анемичных и изможденных сыновей, которые стали такими в результате систематического недоедания. В глубине души я начинал задаваться вопросом, не слишком ли дорого мы платим за наши индустриальные победы и каковы в конечном счете будут их политические последствия. Возможно, мой собеседник уже забыл все, что он когда-то мне говорил. Но я, оглядываясь назад, вспоминал его аргументы как первый признак серьезного и глубокого поворота в развитии событий. Старые революционеры, сталкиваясь с дегенерацией сталинизма - сначала отвратительной, а потом чудовищной, - начинали в глубине души протестовать против диктатора и его бюрократии.

Реформисты, умеренные и либералы, бывшие неутомимыми противниками революции в ее действительно славные дни, теперь с энтузиазмом приветствовали успехи тоталитарного государства. Важно отметить, что наша беседа происходила в 1932 году, когда Веймарская Германия билась в смертельных судорогах, от которых демократы-социалисты не могли предложить никакого лекарства, и казалось, что эта болезнь распространяется по всему миру. А Советский Союз, напротив, напрягал каждый свой нерв в строительстве индустриального будущего. Этот контраст отчасти и объяснял новый энтузиазм либералов по поводу успехов сталинской России. Мало-помалу я, несмотря на трудности, начал деловые операции. Я заключил контракты на поставку асбеста и марганца. Продажа древесины скоро достигла такого объема, что Москва прислала мне помощника, которому я дал титул "Директора департамента древесины". Это был молодой человек по фамилии Ершов , очень болтливый и самоуверенный, который не знал французского языка и практически не разбирался в вопросах лесоторговли. Раньше он был пропагандистом какого-то партийного комитета. Вскоре я узнал подоплеку того странного назначения. Он был протеже наркома труда Цихона (его имени уже давно не слышно) и снабжал его бельем, галстуками, шелковыми носками и т. п., направляя эти вещи дипломатической почтой. Чем сильнее подавлялась открытая критика, тем больше процветал фаворитизм. По-прежнему было много разговоров о самокритике, но она, как и прежде, шла в одном направлении - сверху вниз. Ее главная цель была в том, чтобы находить козлов отпущения за грехи верхов. Приведу еще два примера такого фаворитизма . Посланником в Хельсинки был назначен некий Асмус , все заслуги которого заключались в том, что, будучи секретарем посольства в Вене, куда приезжал для консультаций с врачами член Политбюро Лазарь Каганович , он проявил к нему должное внимание. Литвинов намеревался назначить Асмуса на какой-то мелкий консульский пост, и решение Политбюро о назначении его на ответственный пост в Хельсинки было полной неожиданностью.

Михаил Островский , в бытность его торгпредом в Париже, как-то продал подставной фирме, организованной белоэмигрантами, лес на условиях, которые означали для нас потерю нескольких сотен тысяч франков. Розенгольц отстранил его от должности и передал материалы в Центральную контрольную комиссию для наложения партийного взыскания. Тем временем Островский, который был протеже Ворошилова , уехал послом в Бухарест. Комиссия партийного контроля была уже бессильна его достать. Бельгийцы отказывали нам в кредитах, и поэтому мы покупали у них гораздо меньше, чем продавали им, что делало их торговый баланс неблагоприятным. Поскольку обстановка не позволяла нам иметь в Бельгии официальное торгпредство, я провел работу по созданию смешанной компании с участием советского и бельгийского капитала или хотя бы насчитывавшей нескольких бельгийцев в числе своих акционеров. Такая компания позже была создана, но уже после моего не совсем добровольного отъезда из Брюсселя. После нескольких месяцев пребывания в Брюсселе мне представилась возможность съездить в Лондон . Этот необыкновенный английский город всегда занимал мое воображение. Читая английские романы в переводе на русский язык, я получил предвзятое впечатление об Англии, в котором имена Дикенса и Киплинга стояли в одном ряду с бедностью, лицемерием, старыми традициями, добродушием и другими, как мне казалось, типичными сторонами английского быта. Когда я впервые увидел обрывистые меловые берега Англии, меня охватило волнение. И вскоре я растворился в водовороте этой самой большой столицы Старого Света, где, как я скоро понял, можно было встретить всякое, и доброе и злое, но больше всего бросалось в глаза чувство самодисциплины англичан, в которой уважение прав личности играло главную роль. Вскоре после возвращения из Лондона меня вызвали в Париж, но в поезде на полдороге из Брюсселя в Льеж я услышал сообщение об убийстве каким-то русским президента Доумера . Русский?! Как и любой другой официальный советский представитель за рубежом, я так привык к подозрительности, к проявлениям злой воли, к искажению информации, что сразу же стал думать о тех осложнениях, которые могут за этим последовать. Я прервал свою поездку и вернулся в Брюссель, чтобы быть готовым ко всему, что может последовать. Как я и предполагал, правые журналисты тотчас постарались найти здесь "руку Советов". Настроение их значительно изменилось, когда на следующий день стало известно, что совершивший убийство Горгулов был не то фашистским безумцем, не то безумным фашистом. Мои друзья в Париже рассказывали, что сотрудники посольства чувствовали то же, что и я. На случай беспорядков все было приведено в боевую готовность, выставлены посты и т. п. Вернувшись в Брюссель, я обнаружил, что вся моя квартира перевернута вверх дном.

Всегда есть что-то грустное и неприятное в квартире, которая подверглась физическому насилию. Вещи были свалены на пол и затоптаны ногами. Ящики столов были открыты, все мои деловые книги и журналы исчезли, одежда и белье валялось на полу, замки чемоданов были взломаны. Сейф был опечатан официальной печатью, которая запрещала мне вскрывать его. На столе лежала повестка с вызовом в штаб-квартиру полиции, куда я немедленно и отправился. На первом этаже Дворца правосудия меня встретил очень неприветливый инспектор, который даже не предложил мне сесть. Я сам сел в кресло и только после этого заявил протест по поводу взлома моей квартиры и разграбления имущества. Беседа началась в довольно напряженном тоне.

- Употребляя слово "взлом", - пролаял инспектор, - вы оскорбляете моих сотрудников, которые всего лишь выполняли приказ. - Мне нет дела до ваших сотрудников, инспектор, - ответил я, - но я не хочу скрывать, что, по моим первым впечатлениям, в моей квартире произошла очень неуклюжая кража со взломом. Только позже я понял, что стал жертвой незаконного обыска, проведенного с совершенно неоправданной грубостью. А поскольку мы живем в цивилизованной стране, то позвольте напомнить вам о такой вещи, как права человека!

Подоплека этого бесцеремонного налета стала мне более понятна, когда я узнал, что ордер на обыск был выдан прокуратурой Монса , города, в котором я никогда не бывал и где у меня не было даже знакомых или корреспондентов. В то время в Монсе проходила забастовка шахтеров, полная драматических событий. Шахтеры освистали умеренного министра- социалиста Вандервельде , сбросили нескольких полицейских в канал и заперли группу инженеров и чиновников в их кабинетах. Кто стоял за этими эксцессами? Никому не приходило в голову, что шахтеры были сами по себе достаточно недовольны и возбуждены, чтобы прибегнуть к насилию. Нет! В Брюсселе оказался большевистский агент, который притворялся, что интересуется только вопросами торговли, но который, несомненно, по ночам дергал за невидимые веревочки, вызывая шахтерский бунт в отдаленном городе!

По крайней мере, так должен был рассуждать прокурор, чтобы выдать ордер на обыск в моей квартире. Мой протест привел в ярость полицейского инспектора, который решил, что я являюсь опасным агентом Коминтерна.

Пока я ожидал в соседней комнате возвращения изъятых личных вещей, в комнату вошли несколько полицейских в штатском. Мы напряженно смотрели друг на друга, а два или три из них намеренно прошлись вокруг меня, задевая плечом. Когда я сунул руку в карман, они было бросились ко мне, но остановились, когда я вытащил всего лишь безобидную зажигалку. Они должны были пойти со мной в квартиру, чтобы осмотреть содержимое моего сейфа и снять печати. Я, естественно, отказался везти их на своем автомобиле и тем более отказался сесть в их автомобиль, который, кстати сказать, оказался тюремной каретой.

- Хорошо, - сказал я, - вы поедете в своем автомобиле, а я в своем.

- Невозможно! Мы не можем выпускать вас из виду.

- Разве я арестован?

- Никоим образом, но закон не позволяет нам отпускать вас, пока не снята печать с сейфа.

- Ну, если я не являюсь вашим пленником, значит, вы мои пленники! В качестве компромисса мы все поехали на трамвае. Мой сейф был абсолютно пуст. У них глаза вылезли из орбит. На их лицах было написано удивление, разочарование и даже восхищение! Конечно же я как-то сумел почистить свой сейф до того, а может быть, и после того, как были приклеены печати! До чего же ловко! Москва, узнав о происшедшем, приказала мне оставаться на месте и прислать подробный отчет. В то время я как раз занимался вопросами открытия пароходной линии между Антверпеном и Ленинградом. Несмотря на важность этой проблемы и то обстоятельство, что я нанял видного адвоката Марселя Анри Жаспара , который впоследствии стал министром образования, правительство отказывалось давать мне обратную визу, которая действовала бы больше одного месяца. Это не позволяло мне съездить в Москву с докладом и вернуться. К тому же я знал, что полицейский инспектор представил подробный доклад, где постарался подчеркнуть мое большевистское высокомерие.

- У полиции на вас большой зуб, - говорили мои бельгийские друзья.

- Из-за забастовки в Монсе?

- Скорее потому, что вы их разочаровали. Они были уверены в том, что вы что-то затеваете! В конце концов мне пришлось поехать в Москву. Я отправился в путь, оставив своих сыновей в Остенде . Наркомат внешней торговли одобрил мой проект судоходной линии Антверпен-Ленинград , и после обсуждения других накопившихся дел я тронулся в обратный путь. Но к этому времени срок моей визы истек, и мне нужно было получить в Берлине новую визу. Генеральный консул Бельгии не без смущения объяснил, что он получил категорическое указание отказать мне в визе и информировать, что мне запрещено пересекать бельгийскую границу.

- Но у меня в Бельгии сыновья! - воскликнул я.

- Очень сожалею, но это невозможно. С моими сыновьями обращались в полном соответствии с конвенциями о правилах ведения войны. Их отъезд напоминал обмен военнопленными. Сотрудник советского торгпредства в Париже выехал в Бельгию и сопроводил их до немецкой границы, где я их встретил. За истекшее время мне стало более или менее ясно, что стояло за всем этим комическим происшествием.

В Бельгию сбежал бывший сотрудник ОГПУ Агабеков , который, завалив контрразведывательную работу в странах Ближнего Востока, стал главным советником бельгийцев по советским делам. Чего он не знал, то он выдумывал. Чтобы поддерживать свой статус, он сам вербовал бельгийцев, якобы для ОГПУ, а затем выдавал их полиции. Для него не составляло труда придумать историю об участии Советов в забастовке шахтеров в Монсе. Спустя три года Бельгия признала Советский Союз , направила своего посла в Москву и приняла советскую торговую миссию.

В Афинах уважаемые бельгийские дипломаты нанесли мне визит. Мы говорили о красоте Брюге и Гента, архитектурных прелестях Дворца правосудия, хотя я, конечно, щадя самолюбие своих коллег, никогда не делился своими впечатлениями о своем знакомстве с внутренней стороной этого здания. Таковы повороты дипломатии. Здесь мне хотелось бы сказать еще об одном. В то время, когда Советы были действительно революционны и бедны, вмешательство их дипломатических и торговых представителей в рабочее движение зарубежных стран сильно преувеличивалось. В то время Коминтерн имел свои каналы связи с Москвой, а ОГПУ имело свою собственную секретную службу.

Дипломатические и торговые представители старались как можно строже соблюдать свой статус и не выходить за рамки своих непосредственных задач. В то время как иностранная пресса старалась бросить на нас тень подозрения и дискредитировать нас, подлинные агенты в сфере пропаганды и проникновения могли действовать без помех. К настоящему времени Советский Союз вошел в число респектабельных держав и даже стал богаче вследствие существенного увеличения добычи золота. Однако это не изменило моральных принципов сталинского режима. Он по- прежнему не особенно разборчив в выборе средств, к которым прибегает для распространения своего влияния, тогда как иностранные державы, к сожалению, склонны закрывать глаза на явные ненормальности в работе советских официальных представительств. В последнее время ОГПУ стало использовать возможности дипломатических и торговых миссий, но не для стимулирования рабочего движения за рубежом, в чем обвиняли нас, а для осуществления политических убийств под носом у иностранной полиции. Примеры безнаказанных преступлений такого рода были отмечены во Франции, Швейцарии, Испании и Мексике.

Ссылки:

  • БАРМИН АЛЕКСАНДР ГРИГОРЬЕВИЧ: КОММУНИСТ, ДИПЛОМАТ, РАЗВЕДЧИК, ПЕРЕБЕЖЧИК
  •  

     

    Оставить комментарий:
    Представьтесь:             E-mail:  
    Ваш комментарий:
    Защита от спама - введите день недели (1-7):

    Рейтинг@Mail.ru

     

     

     

     

     

     

     

     

    Информационная поддержка: ООО «Лайт Телеком»