Письмо Артузова Менжинскому о положении в ГПУ, 1931 г

Переживания Артузова были столь глубокими, что он в конце концов совершил странный шаг. Он написал Менжинскому письмо. Не на машинке, от руки. Сегодня некоторые публицисты расценивают его как покаянное, чуть ли не подобострастное. Возможно, это так, если не обращать внимание на дату написания - 3 декабря 1931 года. А начальником ИНО и членом коллегии ОГПУ Артузов был назначен 31 июля - 1 августа 1931 года! (Этим назначением, к слову, Менжинский дал понять и самому Артузову, и всему руководящему составу ОГПУ, что по-прежнему высоко ценит деловые и профессиональные качества Артура Христиановича.) В таком случае для чего нужно было Артузову каяться в чем-либо спустя четыре месяца после того, как он был дважды повышен в должности Это письмо вовсе не покаяние, нет. В нем Артузов счел необходимым по душевному повелению заверить Менжинского в своей лояльности тому ОГПУ, в которое он пришел служить в далеком восемнадцатом году. В письме - горечь и обида за то состояние органов госбезопасности, в котором они оказались в тот момент. В письме - подлинная боль, ибо Менжинский мог неправильно понять мотивы его поведения, усомниться в преданности делу, которому он отдал все свои силы и способности. Под этим углом зрения, не забывая о дате написания, и следует читать сей документ в наши дни, когда ни адресата, ни автора, ни упоминаемых в нем лиц давно уже нет в живых и когда сегодня мы знаем все то, чего Артузов знать не мог. (К сожалению, некоторые места в письме мы понять уже не можем из-за незнания всех затрагиваемых в нем событий и обстоятельств, в архивах не отраженных.) "Дорогой Вячеслав Рудольфович! Я никак не могу дождаться конца моей болезни, чтобы доложить Вам выводы, которые я сделал из нашего телефонного разговора. Поэтому прошу извинить за письменное к Вам сообщение. Я не понял смысла Вашего замечания, сделанного мне в момент моего последнего назначения. Не понял также тона упрека при разговоре о следователе, ходившем со своим недоумением к т. Полуектову. Теперь мне все ясно. Итак, моя лояльность к Вашей линии, к Вам лично взята под сомнение! Мне трудно описать, насколько этот вывод убил и обескуражил меня. Ведь Вы для меня не только наш председатель, олицетворяющий линию партии в нашей борьбе, но еще и Вячеслав Рудольфович, любимый руководитель, первый мастер нашего дела; с Вашим именем связаны годы совместной прекрасной работы. И сегодня я все же должен приводить доказательства моей лояльности! В Ваших словах я узнал черты моей характеристики, составленной Генрихом Григорьевичем. Если бы я не был уверен, что Вы ее (эту характеристику.- Т. Г.) не разделяете, я уже давно сделал бы все от меня зависящее, чтобы уйти из ГПУ. По правде говоря, я думал, что и Генрих Григорьевич убедился в моей полной лояльности, несмотря на свою крайнюю подозрительность к работникам. К несчастью, это, по-видимому, не так. Во время трилиссеровской лихорадки, потрясавшей наш коллектив, были люди среди нас, желавшие использовать дискуссию для борьбы с Генрихом Григорьевичем, несмотря на то, что самый характер дискуссии был явно не чекистский и сам по себе дискредитировал этих людей как пользующихся недостойными средствами. Единственным лицом, выступившим с резкой критикой самого характера дискуссии, был я. Только я заявил протест против самокритики в оперативных вопросах (т. Трилиссер договорился и до этого!). Я призывал собрание не стараться быть левее ЦК и продолжать рассмотрение всех материалов об оппортунистической практике в районе Центральным Комитетом нашей партии. Ввиду Вашей болезни я не мог прийти со всем этим к Вам. Мое категорическое заявление тов. Трилиссеру об опасности проводимой им линии для ГПУ встретило с его стороны заявление, что его линия одобряется ЦК. После этого я, к стыду моему, смазал свою позицию, так как не решился пойти против линии ЦК. Вы понимаете мое удовлетворение, когда ЦК отверг линию т. Трилиссера, я ждал приезда Генриха Григорьевича из отпуска, чтобы изложить ему историю всех событий. Однако Г. Г. меня не принял даже. Вся информация его исходила главным образом от т. Шанина ! От Шанина, который в своей пятиминутной речи на конференции сумел только сказать, что задача чекиста, когда он слышит партийные споры, заключается в том, чтобы незаметно пробраться к двери и ускользнуть. Вы можете представить бурю негодования собрания против такой защиты. Генр. Гр. вызвал меня только в порядке поголовного взгревания всех нас на основании впечатлений, полученных от т. Шанина. Правда, мне казалось, что после разговора со мной и т. Аграновым он получил правильную картину происшедшего. Однако, по-видимому, это не так. Из некоторых бесед с Генр. Гр. японял, что в последней истории (Мессинг-Евдокимов) меня не считают совсем не затронутым. Из разговора с Вами я вижу, что и Вы готовы это разделить (разговор о следователе в этом меня убеждает). Когда я привлечен был к участию в следствии над сопроцессниками Рамзина, я всеми силами старался путем допросов вскрыть отдельные противоречия материалов следствия. Но я Вас спрашиваю, есть ли хоть один факт, чтобы я со своим сомнением пошел бы к кому-нибудь, кроме Вас и Генр. Гр. Ведь я Вам рассказывал, как я защищал линию ГПУ против Медведя . Лучшим доказательством моей непричастности к группе Мессинга является то, что я даже не знал до момента решения ЦК, что они затеяли "принципиальный" спор с руководством. Нет, Вячеслав Рудольфович, то, что я болею за недочеты в нашей работе, проистекающие всего чаще от недостаточной подготовки нашего рядового следователя, призванного решать очень сложные вопросы следствия, вовсе не значит, что я когда-нибудь сомневался в Вашей линии. Наоборот, я считал всякую критику (вроде евдокимовской) разоружением ГПУ в наиболее ответственный момент - когда большинство наших колхозов не имеют еще трехлетнего хозяйственного стажа. (И еще - перспектива войны в ближайшем будущем.)

Мне кажется, я не должен доказывать, что у меня нет никаких карьерных стремлений. Никогда этого рода стимулы мной не руководили. Я помню, как Вы однажды охарактеризовали тов. Мануильского, которого не интересует формальное положение в государстве или партии. Этот тип товарищей мне более всего импонирует. Поэтому мне так дороги традиции т. Дзержинского и Ваши, основанные на верности, дружной работе, отсутствии каких бы то ни было внутренних раздоров и доверии. Боюсь, что из меня не будет работника в условиях, когда нужно доказывать свою лояльность. Очень прошу Вас, дорогой Вячеслав Рудольфович, отпустите меня на другую работу. Во всяком случае, я считаю совершенно для себя невозможным оставаться в коллегии при наличии малейшего сомнения с Вашей стороны в моей лояльности или преданности Вам как нашему руководителю. С комм. приветом

Артузов.

P. S. Вы можете быть совершенно уверенным, что никогда и нигде я не позволю себе сказать дурное слово о ГПУ или его руководстве.

3.XII -31 г.

Артузов

P. P. S. Я выяснил по телефону, что, как я и предполагал, тов. Гарин по собственной инициативе пошел за утверждением нашего проекта. Мой аппарат виноват в том, что выдал тов. Гарину проект организации. Я виноват в том, что недостаточно проинструктировал аппарат.

Артузов". А теперь перейдем к рассказу о том, чем пришлось заниматься Артузову на четвертом этаже дома 2 на Лубянке, где размещался тогда Иностранный отдел ОГПУ, а затем и 7-й отдел НКВД СССР.

Ссылки: