Михаил Ардов: Детство, война, эвакуация

Я помню, я так отчетливо помню огромную толпу, множество людей, которые заполнили всю платформу, балконы и лестницы, помню напряженную тишину, ненатуральное молчание, которое сковало всех, головы у людей подняты, и все чего-то ждут, прислушиваются... Это - одна из первых в Москве воздушных тревог, мы прячемся в метро, на станции "Комсомольская".

Вот мое самое раннее сознательное воспоминание. Только что разразилась война, и меня везут с дачи, с Клязьмы - в Москву, на Ордынку. Я даже не припоминаю, кто именно меня вез. Кажется, была няня Мария Тимофеевна и еще кто-то. Быть может, даже мама... Зато совершенно явственно помню толпу на вокзале, панику, звук сирены. Все толкаются, все спешат в метро, в подземелье... Самая дача на Клязьме вспоминается мне совсем смутно. Зеленый ухоженный сад, веранда, соломенные кресла, фигура хозяйки... Родители говорили, что была она дама характерная, притом эстонка, Розалия Яновна. А муж у нее был русский, очень приветливый и добрый, совершенно подавленный своей властной супругой. А она о нем отзывалась так: "Мой муш кароший. Ефо фсе люпят. Только я ефо не люплю.

А вот еще одно смутное довоенное воспоминание. Зеленый забор, кусты и два привязанных пса, две будки. Это - Голицыно , задворки писательского дома ... Отец вспоминал, что собаки эти произвели на меня сильнейшее впечатление. Он спросил меня, трехлетнего:

- Ты их боишься?

- А они не будут нас кусать? - сказал я.

- Кого?

-нас! - Ну, нас, - А-л-довых...

Самое удивительное, что я плохо помню свою няню - Марию Тимофеевну . Лицо ее вспоминается мне только таким, как запечатлено на семейных фотографиях. Зато помню руку ее "большую, мягкую, теплую... Помню, как гладила она меня по голове. В нашу семью Мария Тимофеевна перешла от академика Зелинского , там ей довелось нянчить сына Андрея . Была она женщина умная, с чувством собственного достоинства и с языком весьма острым. На Ордынке долго бытовали ее поговорки. Например такая:

"Коня видно по походке, а добра молодца по соплям". Мой младший брат Борис родился семимесячным. После родильного дома ему создали особенные условия, поддерживали в комнате постоянную температуру. Мария Тимофеевна время от времени заходила туда посмотреть на новорожденного.

- Людеет, - произносила она со знанием дела. У нас иногда вспоминался такой рассказ моей няни. Деревня, где родилась и жила в детстве Мария Тимофеевна, стояла на реке, а на другом берегу было село Милованово. В 1904 году докатилась до них весть о том, что началась русско-японская война. И тут одна глупая баба забегала по деревне с криком: Батюшки!.. Святы!.. Война!.. Война!.. Милованово-то хоть за нас?!.

В памяти моей всплывает тысячи раз слышанное слово - эвакуация... Самые первые скитания, суета, неустроенность, тесные комнаты, где ютятся по нескольку писательских семей, товарищи по несчастью. Маргарита Алигер с крошечной дочкой Таней ... Старший брат Алексей, ему тринадцать, ведет меня за руку вниз, под горку к какой-то пристани... Где это? Чистополь?.. Берсут?.. Какое-то время все мы пробыли в Казани . Жили там в гостинице. Однажды Алигер выходила по какой-то надобности на улицу. Сидевший в вестибюле величественный швейцар-татарин сказал ей вслед:

- Дверь закрывай. Алигер возмутилась:

- А вы тогда здесь для чего?!

- Иди, иди, гамна такая, - напутствовал ее татарин со своего кресла.

Ослепительный белый кафель, яркий свет... Огромная ванна, и в ней, в теплой воде сидим я и младший брат Боря. Открылась дверь, и входит мама, она несет большое пушистое полотенце... Город со сверлящим, страшным названием - Свердловск . Там мы пробыли недолго, но жили у знакомых в роскошной профессорской квартире, где и была просторная ванная комната, так запомнившаяся мне после долгих недель неустроенного беженского быта. Это - и первое мое сознательное воспоминание о маме .

Тонкие руки, худоба, изящество... В матери нашей была не только женственность и тонкость, но и аристократизм. Родная бабка ее со стороны отца была из Понятовских , а дед ( Ольшевский ) - небогатый шляхтич. Женились они по любви, и после свадьбы скрылись от аристократической родни в России, во Владимире . Мама вспоминала, как в детстве их с братом водили поздравлять дедушку и бабушку на католическое Рождество. А по профессии ее дед был лесничим, кажется, самым главным во Владимирской губернии. В юности, да и в зрелые годы мама была необычайно хороша собою. Она довольно рано стала готовить себя к артистической карьере, семнадцати лет от роду отправилась в Москву и была принята в школу при Художественном театре. Там она познакомилась с Вероникой Витольдовной Полонской и Софьей Станиславовной Пилявской , и они стали подругами на всю жизнь. В шестидесятых годах я еще встречал старых москвичей, которые вспоминали, какими красотками были эти юные ученицы мхатовской студии.

Бесконечные дощатые заборы, серые деревянные дома, немощеная улица, вся заросшая травою... (Эту пыльную траву я запомнил особенно, местные мальчишки научили меня находить в ней незрелые семена, мы их называли "калачики" и съедали.) Бугульма ...

Это слово в моем сознании стало почти синонимом э-в-а-к-у-а-ц-и-и... В этом татарском городке, тогда еще совсем маленьком, нашему семейству довелось прожить не один год. Голод, постоянный голод, вот что помнится лучше всего. Какое-то короткое время меня водили в тамошний детский сад. Помню неопрятный просторный двор, а дети не столько играют, сколько смотрят на пристройку, в которой располагается кухня - оттуда доносится запах гречневой каши размазни... Красное кирпичное здание в два этажа... На фоне сплошь деревянной и одноэтажной Бугульмы этот дом выглядит небоскребом. Там располагался какой-то клуб, а наша мать ухитрилась организовать театр, в котором и начал свою карьеру мой старший брат Алексей Баталов . Музыкальной частью заведовал Павел Геннадиевич Козлов , старый знакомый матери, еще по Владимиру. Он тоже был в Бугульме вместе с женою Еленой Ивановной и маленьким сыном Виктором . С юности Козлов собирался стать пианистом, но исполнителя из него не получилось, и он всю жизнь преподавал теорию музыки в заведении Гнесиных. Иногда по вечерам, после спектаклей они с мамой оставались в театре вдвоем, Павел Геннадиевич садился за рояль и играл. И вот что поразительно, они оба вспоминали, как, заслышав звуки музыки, на сцену выходили крысы , толпы крыс. Они усаживались рядами и чинно внимали фортепианной классике.

- Он на тебя не бросится, - говорит мне большой мальчик, - ты в уголке лежишь... Действительно, моя кровать - в углу. А всего таких кроватей - штук двенадцать. Это - больничная палата для детей, и все мы болеем дифтеритом . Только что на наших глазах умер годовалый ребенок. А сестра объявила нам, что он будет лежать тут до самого утра. И пошли страшные разговоры про покойников, которые нападают по ночам на живых... Погасла лампочка, в окно проник лунный свет. А жуткие рассказы продолжались. И даже когда все умолкли, я долго не мог заснуть, все поглядывал на кроватку маленького мертвеца - а вдруг он зашевелится?.. А утром в окно светило яркое весеннее солнце, и в нашей палате уже не было не только покойника, но и его кроватки... Я еще толком не проснулся, как вдруг услышал стук в окно. Я выглянул и с высоты полуторного этажа увидел три фигуры - мама, брат Алексей, а с ними некто в гимнастерке с погонами и в портупее... Отец!.. Все трое улыбаются мне...

А это - первое сознательное воспоминание об отце . Штатского, довоенного я его почти не помню. Надо сказать, что в армию он пошел добровольцем, серьезная болезнь - врожденный порок сердца - давала освобождение от фронта. Ему, как и прочим писателям, присвоили майорское звание, и он всю войну служил в армейской печати.

О войне Ардов вспоминал довольно редко, и из его излюбленных застольных новелл к этому времени почти ничего не относится. Вспоминается его рассказ о первой бомбежке , которую он пережил в армии. Было это под Ростовом, он ехал в воинском эшелоне.

"Начался налет, - рассказывал отец, - все мы выскочили из вагонов, разбежались по полю и улеглись на мокрую землю. Я некоторое время лежал, как все - лицом вниз. А потом сообразил, если лечь на спину и не держать лицо в грязи, вероятность остаться в живых точно такая же... А потому я перевернулся и стал снизу глядеть на немецкие самолеты, на то, как из них выпадают бомбы... Это было очень интересно... Тогда, в самом начале войны, кто-то из приятелей так отозвался о нем: "Ардов - такой нахал, что даже не трус".

В армейской газете вместе с отцом служил фотограф. Офицеры какой-то части предъявили ему претензию: он никогда не приезжает к ним, и газета не публикует снимков об их фронтовой жизни. Фотограф отвечал на это:

- Я ни за что к вам не поеду. У вас в блиндажах крысы!

- Какие крысы? - изумились офицеры.

- Вот такие большие! - отвечал тот. - Восемнадцать на двадцать четыре! У Ардова был рассказ о военной цензуре. Там зорко следили, чтобы в печать не проникали конкретные сведения о войсках. Писать следовало не "батальон", "полк", "дивизия", а "часть", "подразделение", "соединение"... Однажды в газете шла статья о русском патриотизме с именами Димитрия Донского, Минина и Пожарского, Суворова... Упоминалось там и "Слово о полку Игореве". Военный цензор механически заменил слово "полк", и в печати вышло так: "Слово о подразделении Игореве". И еще военный рассказ отца. В качестве корреспондента он присутствовал на слете бойцов - отличников своего фронта. Членом военного совета был Каганович . Шел сорок третий год, и всех интересовал только один вопрос: когда союзники откроют второй фронт . Каганович ответил на него так: "Открытие второго фронта целиком зависит от одного человека - от Черчилля... Если бы Черчилль был членом партии, мы бы с товарищем Сталиным вызвали бы его в Кремль и сказали: или открывай второй фронт, или клади партбилет на стол!.. А так, что мы можем сделать?"..

- Нет, ничего не видно, - разочарованно произносит мой брат Алексей. Мы с ним стоим у поленницы и ищем на дровах следы пуль...

- Давай еще! - командует брат. Мы с ним отступаем от дров, отец поднимает руку и стреляет из своего "ТТ" в сторону поленницы... И мы опять бросаемся искать следы пуль... Эта стрельба для нашего развлечения запомнилась мне очень хорошо. Отец пробыл у нас в Бугульме всего несколько дней, отпуск у него был совсем короткий. А потом жизнь опять вошла в свою колею: мама - в театре, Алеша - в школе... Помню, по выходным дням мама пекла нам пироги с картошкой - неземное лакомство! В Бугульме мы сменили несколько квартир. Одна из них запомнилась особенно. Там была бодливая корова. Нрав у нее был весьма суровый, даже хозяева выходили по нужде во двор, вооружившись вилами. И вот эта корова принесла приплод. Теленка, как водится в деревнях, на самое первое время поместили в доме - за печкой. Там ему отгородили загончик, пол устелили соломой. Меня, пятилетнего, это привело в совершеннейший восторг. Я целыми днями от теленка не отходил - гладил его, целовал... И это блаженство продолжалось недели две. А потом явились покупатели. И я услышал их разговор с хозяйкой. В припадке отчаянья я бесстрашно выскочил во двор и закричал: - Корова! Корова! Вашего теленка хотят продавать!

Ссылки: