Михаил Ардов: Ахматова, дело врачей, смерть Сталина

На Ордынке завтрак. За столом не вполне понятное мне тягостное молчание. Отец читает юмористический журнал "Крокодил", а сам мрачнее тучи. Потом он молча передает журнал Ахматовой. Анна Андреевна смотрит на страницу в течение нескольких секунд и кладет "Крокодил" на диван рядом с собою. Завтрак окончился, все выходят из-за стола, я хватаю журнал и гляжу. Страница так и стоит у меня перед глазами: Николай Грибачев "Ощипанный джойнт ". Я помню даже первую фразу: "Плач стоит на реках Вавилонских, главная из которых - Гудзон". Это - "памфлет" о "деле врачей убийц" .

Рискуя сорваться, я лезу по скользкой, обледеневшей крыше... Впереди и сзади меня еще человек двадцать таких же смельчаков. Теперь прыжок вниз, в подтаявший сугроб - и мы почти у цели... Это происходит 7 марта 1953 года. Крыша эта и двор расположены между Столешниковым и Камергерским переулками. Все мы, в том числе и я с двумя приятелями, стремимся, минуя бесконечную очередь, попасть в Колонный зал и поглядеть на лежащего там мертвого Сталина . Идея эта пришла в голову мне. В свои пятнадцать я сумел сообразить, что вполне реально пройти с той стороны, с которой движутся люди, уже побывавшие в Колонном зале. Сказано - сделано. От площади Маяковского до Пушкинской оцепление было неплотным, и мы с приятелями пробрались без особенных усилий. От Пушкинской пришлось идти проходными дворами, и так добрались до Столешникова... Мы примкнули к очереди почти у самой цели и через двадцать минут оказались там, куда тщетно рвались осатаневшие от горя несметные толпы. В памяти осталась только пышная зелень, окружавшая гроб, да звуки траурной музыки... Люди моего поколения помнят, как несколько дней подряд из всех репродукторов доносилась классика - симфоническая и фортепианная.

Скрипач Давид Ойстрах впоследствии вот что рассказывал одной нашей с ним общей знакомой. Пока гроб Сталина стоял в Колонном зале, они, лучшие исполнители, играли по очереди... Там же они могли немного отдохнуть и подкрепиться. За занавеской стояли стулья, стол с бутербродами и чаем.

В какой-то момент за эту занавеску заглянул Хрущев - лицо небритое, усталое, но довольное. Оглядев сидевших там знаменитых музыкантов, он сказал вполголоса:

- Повеселей, ребятки! И лысая голова исчезла.

И еще немного о музыкантах. Кто-то из коллег увидел в те дни плачущую Е.Г. Гилельс и принялся ее утешать:

- Ну, что вы так убиваетесь... У нас будут еще вожди. Ну, может быть, не такие, как Сталин...

- Да плевать мне на вашего Сталина, - отвечала она, - я плачу от того, что Сергей Сергеевич Прокофьев умер... Действительно, С.С. Прокофьев скончался в один день с тираном. В свое время композитор Андрей Волконский рассказывал мне, что ему и другим ученикам Сергея Сергеевича, тем, кто занимался похоронами его, досталось много хлопот. И, самое главное, Прокофьев жил на улице Горького, а туда из-за оцепления невозможно было подогнать похоронную машину. И вот ученики несколько кварталов несли на плечах гроб, и их горе никак не смешивалось с горем прочих людей, устремившихся к Колонному залу.

Десять часов вечера, но еще совсем светло. Мы с отцом идем по летней Москве, тут, в центре, толкотня, гомон толпы, гудки автомобилей... Ардов впервые ведет меня, повзрослевшего, в ресторан "Арагви".

Швейцары почтительно приветствуют отца, и мы с ним спускаемся в малый зал. Низкие своды, росписи художника Тоидзе... (Я даже столик тот помню, за который нас усадили.) Официант записывает заказ, почтительно наклонив голову. Потом он исчезает, и слышно, как его голос повторяет все - буфетчику и повару.

- Так... Два шашлычка, - доносится до нас, - повнимательней пойдет!..

Мы с отцом сидим за мраморным столиком. Перед нами - кружки с пивом, моченый горох, соленые сухарики. Это - "Пивной зал" на Пушкинской площади. Я с любопытством оглядываюсь, здесь я тоже впервые. В дальнем конце зала - лепной портик, а под ним три танцующие женские фигуры. -

- Это что такое? - спрашиваю я отца.

- Три грации, - отвечает Ардов. - Набузовались пива и пляшут.

Мы с отцом сидим в артистической уборной знаменитой актрисы Евдокии Дмитриевны Турчаниновой . Мы пришли, чтобы выразить восхищение ее игрой... Старуха польщена и приветливо нам улыбается. Чтобы слегка ее поразвлечь, Ардов решается рассказать ей один из самых последних анекдотов тогдашнего, хрущевского времени. Он говорит: - Вы слышали, что сейчас всюду идут слияния,- сливаются главки, тресты, министерства...

- Да, - отвечает актриса, - это я читала...

- И вот, говорят, чтобы не отстать от моды, в министерстве культуры решили слить МХАТ и Малый, чтобы был один Московский Академический Мало- Художественный театр...

- Как?! Неужели есть такое решение?! - испуганно говорит Турчанинова.

- Но это же ужасно! Это невозможно! Она переполошилась не на шутку. - Нет, нет, что вы! Это - анекдот такой, всего-навсего анекдот, - пытается успокоить ее Ардов. Но старуха еще долго волнуется и возмущается, никакого юмора она в толк взять не может. Эта сцена происходила в помещении филиала Малого, в уютном театрике, который располагается в самом конце Большой Ордынки.

С некоторых пор Ардов стал захаживать туда сравнительно регулярно. Все началось с того, что он где-то встретил своего приятеля, актера Николая Рыжова , и тот сказал:

- Пойди посмотри, как Турчанинова и моя мать играют "Правда хорошо - а счастье лучше". Не пожалеешь... Сходи, пока обе старухи живы. И вот мы с отцом отправились на этот самый спектакль, а потом смотрели там "Волки и овцы" и еще что-то. Ардову нравилось, что самый театр располагается тут же, на Ордынке, да и репертуар там был, что называется, "наш" замоскворецкий... Вообще же к театру на Ордынке было несколько неоднозначное отношение. Ну, прежде всего потому, что наша мать была актрисой и режиссером, и оба моих брата обучались в школе-студии при МХАТе. Сам Ардов в юности был весьма увлечен сценой, был участником каких-то тогдашних студий, а литературную карьеру начинал, как театральный рецензент. Но в конце жизни почти никогда не ходил на спектакли, это ему было скучно. Он уже любил вовсе не театр, а самих актеров- за инфантилизм, готовность к розыгрышам, к шуткам... Ардов по этой причине всегда охотно посещал "капустники", юбилеи, вечера в Доме актера... Помнится, отец внушал мне мысль, что актер вообще профессия не мужская, а женская. А если умный и мужественный человек наделен сценическим талантом, то это - сущее несчастье. И самый красноречивый тому пример, который он всегда приводил, - великий артист Леонид Миронович Леонидов . У Ахматовой отношение к театру было вполне прохладным. Приведу здесь небольшой отрывок из воспоминаний Ардова об Анне Андреевне: "Театр она не любила. Например, никогда не была в Художественном. Но у нас дома был альбом, посвященный очередному юбилею МХАТа. Ахматова полистала его, посмотрела фотоиллюстрации и сказала свой приговор, так сказать, заочно:

- Ну, так... Теперь я вам скажу: все, что относится к современности, они умеют делать хорошо, а исторические пьесы у них не удаются. Особенно плох у них должен быть Шекспир."

На столе бутылки и тарелки с закуской. Сегодня к нашей матери пришли две ближайшие подруги - Вероника Витольдовна Полонская и Софья Станиславовна Пилявская . Ужин тянется долго, они обсуждают внутри-театральные дела. Ахматова, которая слушает их беседу, вдруг произносит:

- Я не понимаю ни одного слова. Впечатление, будто присутствуешь при профессиональном разговоре гангстеров.

Ссылки: