Аджубей: Газетные страницы. Первые уроки

Поворот, который страна начинала в ту пору, не мог не привести к переменам в журналистике. Главное в нашей жизни - дорога. Знаю по собственному опыту и по опыту моих товарищей. Самые непоседливые репортеры проводят в командировках по сто дней в году - из самолета в самолет, из поезда в поезд. В наши дни комфорт выше, а в 50-х годах, когда еще не было аэропортов в Домодедове и Шереметьеве, брони на гостиницы, да и гостиницы чаще оказывались "домами для приезжих",- жизнь и труд журналиста проходили в нелегких условиях. Но главная беда - не бытовые проблемы, а запреты. Смешно и грустно вспоминать, но нам не всегда удавалось "пробить" на газетную полосу даже заметку о пожаре, наводнении, не говоря уже о более существенных происшествиях.

По газетам выходило, что не случались у нас железнодорожные и авиационные катастрофы, не тонули пароходы, не было взрывов на шахтах, автомобили не наезжали на пешеходов, снежные лавины не обрушивались на горные села, а селевые потоки не угрожали городам. Да что там начало или середина 50-х - даже в 60-х публикации о катастрофах не поощрялись. Уже работая в "Известиях", в какой-то день я узнал от сотрудников, что под Москвой столкнулись электричка и товарный состав. Какие только слухи не возникали! 200 убитых! 300! В Министерстве путей сообщения подтвердили, что столкновение было, погибли два человека. Редакция направила на место происшествия репортера, он все уточнил, но заметка так и не появилась в газете. Публиковать ее без разрешения МПС мы не имели права, а там заявили примерно следующее: "Ни к чему! Кто знает - тот знает, кто не знает - не узнает. Вы напишете, что погибли два человека, а все именно поэтому и будут считать, что жертв куда больше".

Высокопоставленный путеец знал, что газетные строки многие привыкли расшифровывать по-своему. Если мы писали, что фильм дрянной, на него выстраивались очереди, и наоборот. Только через правдивую прессу может каждый, в том числе и люди, облаченные высшими полномочиями, видеть и узнавать, как на самом деле обстоят дела в государстве. Но пресса "подвижна". Велика ее способность выстраивать мир иллюзий. Часто нам приходилось, волей или неволей, пользоваться означенным приемом - смягчать, тушевать, переводить имена и факты в обезличку: "Наблюдаются случаи...", "Имеет место...", "По-видимому, не все поняли..." и т.д.

А тут еще непременный "императорский" стиль изложения: "мы увидели", "нам показалось", "мы подумали". Само это "мы" отпугивало от резких слов, поскольку правда об одном недостатке, одном дураке или мерзавце автоматически приобретала характер обобщения. В самом деле, как это можно написать "мы увидели дурака"... Кто "мы" и почему только что увидели... Шутки шутками, а ведь сотрудник газеты не писатель.

Вернувшись с задания, журналист обязан тут же "соорудить" корреспонденцию, статью или очерк, он не может отложить на двадцать лет публикацию своего произведения, дожидаясь лучших времен. Картинки нашей идеальной жизни создавались неспроста. В том числе и на газетных полосах. Бесконфликтные ситуации были удобны. Во-первых, потому, что люди, дескать, работали с большим оптимизмом, а во-вторых, безгрешными, сильными, умными оказывались те, кого "табу" на правду спасало от критики. Приходилось переучиваться и нам.

Однако не все обновляется так быстро, как хотелось бы. И не так заметно глазу. Есть у Алексея Максимовича Горького очерк о бризантном взрыве. Горький приехал на Днепр в тот день, когда там предстояло ликвидировать каменистые пороги, мешавшие строительству электростанции и судоходству. Молоденький инженер предупредил писателя, чтобы тот внимательно смотрел на реку, потому что сейчас скальные зубья уйдут под воду и Днепр перестанет клокотать и пениться. Горький ждал, что услышит взрыв, увидит, как взлетят в воздух камни и фонтаны брызг, но ничего такого не произошло. Что-то глухо ухнуло, волна сделала последний крутой поворот и, успокоившись, слилась с плавным движением вод. Прибежал радостный, взволнованный инженер, спросил: "Ну как..." - а Горький, недоумевая, ответил, что впечатлений никаких, поскольку он, собственно, ничего не заметил. Инженер объяснил, что весь секрет в бризантном взрыве. Взрывчатка закладывается под самый корень скал, к тому ложу, на котором они покоятся. Это позволяет избежать лишней траты энергии, и хоть внешне неэффектно, зато надежно - разом ликвидируется все, что мешает делу. Горький тогда подумал: вот если бы и в общественных отношениях можно было очистить жизнь от всей дряни, всех наростов таким вот бризантным взрывом, как было бы прекрасно. Страницы "Комсомолки" становились живее и человечнее, завязывались дискуссии, шире использовали письма, и, пожалуй, мы первыми начали публиковать острые очерки на морально-этические, нравственные темы. Читатели старших поколений до сих пор вспоминают фельетон Ильи Шатуновского "Плесень" . В нем шла речь о двойной жизни, двойной морали, словах и их сущности. В Доме работников искусств состоялось обсуждение фельетона и разгорелись такие страсти, что кое-кто из ответственных товарищей готов был обвинить выступающих чуть ли не в посягательстве на "основы". Поразительно живуча эта охранительная бдительность, стремление свернуть мысль, довольствоваться молчанием.

Позже, в 1958 году , когда открыли памятник Маяковскому и там стала собираться молодежь, читали стихи, первым желанием тоже было запретить, вызвать милицию. Забыли, как Маяковский любил диспуты, как выходил в них победителем. В идейной борьбе надо побеждать не окриком, а аргументом.

Мы в газете, не без ошибок и споров, учились демократии. Это было нелегко по многим причинам. Наше поколение воспитывалось на указаниях. За их черты, если того требовало дело, надо было выходить во всеоружии.

А мы мало что знали даже о "Комсомолке" первых лет ее существования ; газета боевых 30-х жила только в памяти немногих уцелевших, в преданиях. Мы не могли опереться на опыт старших товарищей. О них в редакции говорили шепотом. Репрессий конца 30-х годов не избежали комсомольские кадры и журналисты молодежной прессы. (См.у Рябчикова разгром "Комсомолки" )

Еще до ареста в 1938 году Генерального секретаря ЦК ВЛКСМ Александра Косарева (он был расстрелян в феврале 1939-го) забрали его друга, Владимира Бубекина , главного редактора "Комсомольской правды".

Когда я стал "главным" в "Комсомолке", пришел мой черед занять кабинет Бубекина. За спиной у меня едва различалась дверца в панели, и я нет-нет да и "проигрывал" в воображении тот день, когда Бубекин исчез из редакции. См. Арест Бубекина

Ссылки: