Чернавина Т.: Тяжкий день

Это было в феврале. Утро как утро. Мрак. Вставать трудно. Всякая работа опостылела: на службу тянешься через силу. Шел пятый месяц после ареста мужа, надо было вот-вот ждать приговора. Расстреливать как будто стали меньше, но в лагеря, на принудительные работы ссылали тысячами. Во всякой мелочи, во всяком пустяке невольно чуялось недоброе предзнаменование, а тут, выходя на лестницу, на серой каменной площадке я наткнулась на большое, полузамерзшее кровавое пятно. Оно поплыло у меня в глазах, оставляя повсюду зловещие блики. Вероятно, пьяница-сосед, вернувшись поутру домой, расквасил себе нос на скользкой лестнице, но сердце сжалось от испуга, и всю дорогу по запорошенным улицам красное пятно мелькало на снегу. Я тогда не знала, что ГПУ расстреливает в подвалах, а не на дворе. Первый вопрос на службе:

- Как ваше здоровье?

- Как всегда. В чем дело?

- Сюда звонили только что, справлялись о вас, мы думали, уж не случилось ли чего. У вас ведь дома телефон, почему не звонят вам?

- Нет, ничего, спасибо. Странно? Кому, зачем пришла мысль пугаться за мою судьбу? Но не успела я сесть за работу, ко мне влетела одна из сослуживиц.

- Вы знаете, наша Э. разбилась насмерть.

- Как?!

- Мужу дали приговор по академическому делу - десять лет принудительных работ. Она бросилась с четвертого этажа в пролет лестницы. Э. с маленькой головой и огромной косой, которая едва укладывалась кругом. Вот кто только что лежал на каменной площадке в луже крови! Час спустя я накрыла себя на том, что вместо работы сижу, качаюсь, как маятник, и твержу:

- Что же это такое? Что? Что - Уничтожение русской интеллигенции. Шел второй год с ареста Платонова и сотрудников Академии наук , больше полугода минуло с ареста московских профессоров-историков, четыре месяца - с дополнительного ареста сотрудников Пушкинского дома , не говоря об аресте отдельных лиц, которых присоединяли туда же, если только они имели отношение к издательству или литературе.

ГПУ "шило дело" и второй год не могло его дошить. По-видимому, разрабатывалось задание дискредитировать ученых, державшихся самостоятельно, задев при этом видных заграничных деятелей; задача - пугнуть своих рабочих интервенцией и "заговором монархистов", дав заграничной пропаганде сенсационный материал. "Дело" должно было идти открытым процессом, как дело Промпартии , но оно рисковало повторить слишком грубые подтасовки в постановке первого процесса и вызвать слишком большое возмущение общественного мнения Западной Европы, на которое власти в нашей стране, в какой-то мере, оглядываются.

Довольно скандально было решать судьбу ученых, хорошо известных в Западной Европе. Обычный приговор - расстрел мог привести к слишком громкому резонансу за границей, после которого трудно было бы продолжать рекламу строительства социализма на основе науки. Вместе с тем не менее двухсот человек были притянуты к делу, и признание неудачи в раскрытии заговора с такими громкими именами невыгодно отразилось бы на служебной карьере следователей.

Раздосадованные тем, что Москва отнимала у них эффектный номер, ленинградские чекисты стремились ликвидировать затею с наименьшим для себя уроном, настаивая своими приговорами на том, что это все-таки были "враги советской власти", раскрытые бдительностью ГПУ. Разбив на партии, оно кончало втихомолку с теми, чьи имена были не слишком громки, другим давало десять лет и высылало человек по тридцать - сорок. Приговоров на пять лет было очень мало, и только "главарям".

Академики Платонов , Тарле , Любавский , Егоров , профессора Рождественский , Заозерский , Готье , Бахрушин , Лихачев и другие, о судьбе которых не могли столковаться еще полгода, получили пять лет "вольной ссылки" , то есть были разосланы в глухие окраинные города, где в тяжелых условиях питания и климата одни болели, другие скоропостижно умирали, как академик Д.Н. Егоров , схвативший брюшной тиф и погибший от разрыва сердца. При всем терроре, никто не верил, что ГПУ дадут расправиться с людьми, виной которых могла быть только аполитичность.

Тем не менее вал репрессий накрывал все новые и новые головы. И жены, те, кто не были высланы и не сидели в тюрьме, не выдерживали удара. Дома меня ждала вторая новость:

- Повесилась жена профессора Б.

- Почему - невольно спрашиваешь, хотя, по существу, не знать не можешь.

- Мужу дали по академическому делу 10 лет с конфискацией имущества. Пришли из ГПУ делать опись. Она попросила подождать минутку: вошла в свою комнату, заперла дверь и повесилась. Пока ее ждали, пока ломали дверь, она успела умереть.

- Успела?

- Да он не успел. Он еще не знает, что дочь умерла: жена от него скрыла, когда ей дали с ним свидание. Теперь ему долго не прожить.

- Да, не прожить. Действительно, он вскоре умер на Соловках. Не знаю, рассказал ли кто ему, как трогательно заботилась о нем его дочь, девочка лет пятнадцати - шестнадцати. После ареста она добывала деньги, продавала вещи, надрывалась с передачей, заботилась о матери, совсем растерявшейся от горя. Когда она сама схватила брюшной тиф, сердце уже не могло бороться за жизнь. Больная, она бредила отцом и беспокоилась все время об одном:

- Воскресенье?, скажите, когда будет воскресенье? Надо, чтобы мама не забыла про передачу. Как ужасно, что я больна. Мама не знает, как там строго. Она что-нибудь перепутает; там не примут. Папа, папа, что с тобой будет?! Бедняжка, и для нее день передачи, мешки с бельем, с едой, страх перед ГПУ стали всем, что заполняло жизнь. С этим она и умерла. Теперь вслед за ней шла мать, и очередь оставалась за отцом. Так завершался этот тяжкий день.

Еще звонок по телефону. Трубку взяла соседка.

- Спрашивают о вашем здоровье.

- Скажите, что здорова, но голова болит, и я лежу. Мы переглянулись. Она боится спросить меня, что это значит.

- Очень просто, - говорю я.- Меня перепутали с Э. Все удивляются, что я живу, но мне придется подождать. Вскоре я села на Шпалерку, где ждать было спокойнее, так как меня там, большею частью, оставляли наедине с самой собой, но первое, что я узнала, выйдя через пять месяцев, было известие, что повесилась жена академика Л., приговоренного к десяти годам принудительных работ. Она повесилась, а ГПУ месяца через три объявило приговор условным и послало мужа в "вольную высылку", чтобы не только заставить работать, но и пользоваться его именем как рекламой своих научных сил. Три жертвы! А сколько их на самом деле, безвестных, безымянных! Сколько погибло и продолжают гибнуть в атмосфере, отравленной террором, когда естественнее казалось не то, что мы, жены профессоров, академиков и других специалистов, живем и помогаем жить и работать мужьям, а то, что многие искали любой смерти, лишь бы не знать, не видеть того ужаса, который творили с нашими мужьями и при котором мы должны были беспомощно присутствовать. Самоубийство , несомненно, эгоистично, но оно является и ярким, объективным показателем общественного настроения: когда жить нечем, остается звать смерть.

Ссылки: