 |
Чернавина Т.: передача мужу в тюрьму
Среди пустых, тяжелых дней, служебных притеснений, угнетающей борьбы за кусок хлеба, за полено дров, за каждый день и шаг существования, тяжкого для всех и непосильного, когда семья разрушена, остается один настоящий день - день передачи. Перемена чистого белья и точное количество перечисленных в списке продуктов, - вот все, в чем она заключается. Ни слова привета, никакой вести о том хотя бы, что все живы и здоровы,- ничего. Но в тюрьме этот пакет, где все говорит о доме, - единственная связь с жизнью; на воле - это единственное, что делаешь со смыслом, с сознанием действительной пользы. Все заключенные и все их жены, матери и дети начинают жить волнующими приготовлениями, ждать этого дня, как встречи. Подумать со стороны - как все это просто: собрал белье, еду и передал пакет. На деле же - совсем, совсем не так.
Первая задача - достать продукты: мясо, яйца, масло, яблоки, сухие фрукты, соленые огурцы, табак, чай, сахар. Все это имеется только в магазинах ГПУ , в кооперативах же, доступных рядовым гражданам, почти никогда не бывает, а если когда-нибудь и выдается, то редко и в ничтожном количестве, тогда как для передачи перечисленные продукты нужно иметь каждую неделю. Дома советский гражданин питается картошкой, сдабривая ее селедкой, луком и случайными продуктами, которые иногда завозят в город, собрать же для передачи редкостные деликатесы - задача вроде той, что задается ведьмами в сказках. Мы все пропали бы, если бы не жалкие, грязные рынки, на которых советская власть вынуждена пока терпеть мелких торговцев, часто помогающих продавцам подворовывать из кооперативов. При рыночных ценах недельная передача обходится в половину обычного месячного заработка, а что за это получишь - обидно смотреть: затрепанные, завалявшиеся кусочки мяса, масло, смешанное с маргарином или салом, мелкие подсохшие яйца. Но и для этого надо предварительно продать, что уцелело дома. Платье, часы, книги, посуда, мебель - все уходит за бесценок. Своими руками надо громить дом, чтобы поддержать существование того, кто его создавал. Два дня беготни и розыска едва хватает, чтобы кое-что продать и закупить необходимые продукты.
Случается, в экспорт не примут какие-нибудь консервы, рыбу, и "забракованное европейскими буржуями" продается голодным горожанам. Но в тюрьму, как назло, этого послать нельзя, потому что это не значится в священном списке ГПУ. Только уголовные могут получать почти все, и мы с завистью читаем в их длинном списке разнообразные названия.
Вторая задача - уложить в один мешок смену белья, яйца, котлеты, яблоки, огурцы, табак, чай, сахар. При этом бумага должна быть без букв и знаков, а матерчатые мешочки без тесемок, так как все, что напоминает веревку, запрещено в тюрьме; из-за бумажного кризиса ни один продукт в кооперативе не упаковывается, а отпускается прямо с чашки весов, на рынке же дается в старой газете; купить бумагу без особого ордера из учреждения - нельзя. Если какое-нибудь правило при укладке не соблюдено, все выкидывается обратно. И заключенный остается без передачи.
Согласовать между собой жесткие тюремные правила и реальные возможности простого человека трудно. Но советские граждане, а особенно гражданки, изобретательны. И, сознаюсь, бумагу я иногда воровала. При мысли, что завтра все это, собранное дома, пойдет в тюрьму, что там ждут передачу, как праздника, все хлопоты становились легче. Тяжкое предстояло завтра, у стен тюрьмы.
Передачи принимались с девяти утра, но, чтобы попасть потом на службу, надо встать в очередь одной из первых. Часов в семь, в полную зимнюю тьму, надо выйти из дому. Мешок тяжелый, валится из рук, в трамваях теснота и давка. Холодно; кругом холодно и грязно; воздух промозглый. От бессонной ночи и усталости внутри все дрожит и ноет. У ворот тюрьмы надо незаметно скользнуть в подворотню напротив. Около тюрьмы ходить не запрещается, но женщин с мешками часовой гонит прочь и грозит оружием. В Москве, в Бутырках , еще гораздо хуже: там многие приезжают с вечера и ночуют в подъездах соседних домов, потому что заключенных столько, и очередь так велика, что приезжающие с первым утренним трамваем теряют затем весь день в хвосте. Здесь, в вонючей подворотне, устанавливается очередь. Почти все женщины, почти всем за сорок, а многим и все шестьдесят. Сплошь почти интеллигенты - жены инженеров, профессоров и академиков. Одеты плохо: в поношенных пальтишках, в старых шляпах; все, что получше, продано, часто нет даже крепкой обуви. Все с тоской глядят на серые, неумолимые стены. Живы ли? Что с ними? Как знать? То здесь, то там перешептываются.
В Бутырках, говорят, у отца с матерью принимали передачу для сына, который месяц тому назад был расстрелян. Когда канцелярия соизволила известить их, они не вынесли мысли, что кормили мертвого, и оба повесились. Здесь одного недавно по ошибке расстреляли, потому что корпусный не разобрал фамилии. Другие читали про свой смертный приговор в газетах и днями ждали, когда до них дойдет очередь, потому что в подвалах не справлялись с "работой". А мы что знаем про своих? Ничего. Ничего. Стоим согбенные, усталые и шепчем:
- У вас когда?
- Месяц скоро.
- Пустое! Мой - уже год.
- Год? Как год? Кто год - ? пугаются все.
- Ах, академик! Да, да! - успокаиваются. Это не ново.
- А ваш?
- Три дня. У этой - совсем испуганные глаза. Она как будто не пришла в себя с той ночи. Ей лет двадцать. Лицо почти девическое, пухленькое, круглое.
- Вы знаете, - не может удержаться она, Валя, мой муж, приходит домой и говорит: "Ты знаешь, детка (она краснеет от сорвавшегося интимного слова), молодых стали брать, так будь готова, не пугайся". Я не поверила, даже внимания не обратила, а ночью уже пришли. Я так испугалась, вся дрожала, никак не могла перестать. Действительно, это было как набор в военное время: начали с тех, кто постарше, потом добрались до молодых.
- Я не знаю как, что надо делать, - жаловалась она.
- Ничего, увидите там, как войдем, - успокаивали ее. А вот скажите, что вы положили - начинаются участливые вопросы. Сухари. Да, это хорошо. Лимон. Нет, что вы, разве можно! Лимон нельзя. Скорее, скорее, вынимайте лимон,- волнуются все кругом, как будто случилось несчастье.
- Но почему? Почему яблоко можно, а лимон нельзя - протестует она.
- Нельзя, нельзя! Его нет в списке. Вам всю передачу выкинут. Руки у нее дрожат, лимон куда-то закатился в большом мешке. Она чуть не плачет. Кажется, все пропало из-за лимона. Ей помогают. Наконец, нашли. Но теперь надо переписывать список передаваемых продуктов, потому что никакие исправления не допускаются. У каждой женщины в очереди сердце стучит - примет, не примет? Все сейчас в этом. Всесильный и безликий "он" (укореняется привычка говорить о власти в третьем лице - "он", "они", тем самым как бы разделяя "их" и "нас" - всех остальных, соединенных общей бедой) подчеркивает синим карандашом фамилию, пишет номер камеры и бросает листок назад в форточку.
- Принял! - радостно вздыхает монашка, крестится украдкой мелкими, быстрыми крестиками и отходит ко второму окну.
- Следующая! Седая дама подает листок, измятый нервными руками. Он быстро кидает ей назад.
- Нет такого.
- Как нет, где же, где же?
- Сказано, нет.
- Но мне сказали, мне справку дали у уполномоченного ГПУ, что он здесь,- быстро говорит она, задыхаясь от волнения и испуга.
- Гражданка, уходи! - гремит чекист.
- Следующая!
- Где же? Где же - в отчаянии взывает она и колотится лбом о край форточки.
- Выведут, - уходи!
Бедную даму отводят в сторону, уговаривают, дают советы, в какой тюрьме искать, - в Крестах, на Нижегородской, на Гороховой. Все боятся, чтобы он не рассердился. Хотя от него ничего не должно зависеть, он только наводит справку, но мы знаем, что и его немилость много значит.
Например, он две недели гонял мать, которая ни в одной тюрьме не могла найти арестованного сына. Когда она грохнулась в обморок, и другие стали умолять его еще раз посмотреть, - он поискал и нашел карточку.
- Карточки слиплись, - сказал он без особого конфуза.
- Ну, гражданка, давай передачу! Так двигалась очередь: двум - трем отказ, и они уходят убитые и растерянные; кому-то разрешили, и они радуются, как на Пасху.
Передачу получают процентов двадцать пять, другие сидят на казенном пайке, в грязном белье, без малейшей вести от своих, как заживо погребенные. Запрещение передачи означает, кроме того, что следователь "жмет", добивается чего-то, изводит человека,- жуткий знак. После разрешения в первом окне, процедура во втором проходила легче, но тоже не без риска и грубостей, так как и второму чекисту надо показать свою власть.
- Зачем мешок мокрый?
- Сырой оттого, что дождь идет.
- В следующий раз не приму. И так - ко всякому пустяку. Тут моли, плачь, что хочешь делай - решения его безапелляционны. Хуже всех приходилось простым женщинам: им не втолковать всех строгостей, а чекист с ними не менее жесток. Так каждую неделю - тайная радость, оплаченная смирением и унижением перед дикой, разнузданной силой, которая осуществляет "диктатуру пролетариата" ценою жизни лучших, культурных людей.
Ссылки: