Первый вызов в ГПУ Чернавина В.В.

В этом общем состоянии безысходности и мерзости, расползавшейся все шире, настал и мой черед. Я получил утром повестку явиться в шесть часов вечера в ГПУ. Известил об этом председателя треста и возможно большее количество служащих, надеясь, что в случае моего исчезновения это известие, благодаря этому, скорее дойдет до жены. Сколько людей в СССР, уйдя из дома с такой бумажкой, больше никогда назад не возвращались.

Домой в Петербург мне удалось послать с оказией только коротенькую записку, в которой я сообщал об арестах и обысках, предупреждая таким образом о возможности моего ареста.

Медленно шел я к стоящему на высоком берегу одноэтажному длинному, как барак, дому ГПУ. Вокруг него, как и у других домов Мурманска, забора не было; грязь такая же, как всюду. Перед домом среди вонючих помойных ям рылись свиньи. Прихожая, или комната для дежурных, разделена низкой перегородкой, за которой сидят двое в красноармейской форме. Один деятельно крутил ручку допотопного телефона, всегда бывшего в неисправности, второй зевал и лениво разглядывал меня.

- Вам кого? Протянул ему молча повестку.

- Обождите. Сел на скамью, уныло смотрю, как медленно движутся стрелки на стенных часах. Дежурные говорят о выдачах в кооперативе. Наконец, подходит красноармеец.

- Давайте! Пропустил меня вперед и ввел в коридор. Арестован я уже, или это у них такой общий порядок водить под конвоем? Коридор широкий, грязный, темный. Справа ряд дверей с висячими замками - камеры. Здесь сейчас С.В. Щербаков и К.И. Кротов , люди, которые, может быть, заслуживают наибольшего уважения в тресте. У одной из дверей в конце коридора конвойный останавливает меня.

- Обождите.- Слегка стучит в дверь, вводит в кабинет следователя. Грязные тесовые стены, некрашеный пол, два стола, три стула. За одним из столов сидит женщина. Опять ждать, - подумал я, - верно, стенографистка?. Мне и в голову не пришло, что следователем может быть женщина; меня удивило, когда она обратилась ко мне со словами:

- Товарищ Чернавин, садитесь, нам надо много о чем с вами поговорить. Она указала мне на стул перед ее столом. Лампа с абажуром была направлена прямо мне в лицо, следовательша сидела в полумраке. Это была худая маленькая женщина лет тридцати, брюнетка, бледная, с резкими чертами лица, очень большим неприятным ртом. Перед ней лежали две начатые пачки скверных папирос "Пушка". Она беспрестанно курила и бросала окурки на пол. Руки были тоже противные - белые, плоские, с неприятной дрожью. На допросе в ГПУ я был впервые и с большим любопытством следил за всем. Поведение следовательши казалось мне смешным и странным, хотя она, по-видимому, очень старалась, когда меня допрашивала. Она то говорила искренним, задушевным голосом, изображая на лице симпатию и участие, то вдруг устремляла на меня испытывающие, пронизывающие, демонические взоры, то изображала негодование и угрозы, то переходила опять же на нежность. Позже я узнал, что так вообще допрашивают все следователи ГПУ, - это "особая" школа, очень напоминающая приемы скверного трагического актера на любительской или провинциальной сцене. Это было бы очень смешно, если бы я не понимал ужаса безысходности своего положения, не сознавал, что я вполне в руках этой болезненной женщины. Содержание допроса казалось мне не менее странным, чем его внешняя форма. Допрос длился шесть часов, и следователи дважды сменяли друг друга.

Второй следователь, высокий латыш в военной форме, был дубоват, бесцветен и неречист. Из шести часов допроса, около четырех все вопросы вертелись около следующей фразы:

- Тем хуже для них, задумали вздор, ну и пусть лезут на рожон?. Кто сказал эту фразу, когда, при каких обстоятельствах? Я этой фразы не помнил и так и не узнал, откуда она взялась.

- Как вы расцениваете эту фразу, - спрашивает меня следовательша, - вы не видите в ней вредительства?

- Вредительства? - спрашиваю я недоуменно.

- Разумеется. А вы думаете, что такую фразу можно оценивать иначе? Это очень интересно от вас слышать. Это произносится с явной угрозой по моему адресу.

- Не понимаю. Мне эта фраза ровно ничего не говорит. Я не знаю даже, о чем идет речь: кто сказал? при каких обстоятельствах? По какому поводу?

- Напрасно, товарищ Чернавин, вы уклоняетесь от ответа, - говорит следовательша со злой игрой в голосе.

- Я не могу отвечать на вопросы, которых не понимаю.

- Вы превосходно понимаете, что лицо, сказавшее эти слова (я его пока не называю), разумело под "вздором" - пятилетку, которую "задумала советская власть".

- Откуда же я мог узнать - спрашиваю я, мучительно стараясь вспомнить, не я ли сказал эти слова. Нет, не может быть, чтобы я это сказал. Кто же мог это сказать? Может быть Мурашев, коммунист и председатель треста. Он одно время не стеснялся насчет пятилетки.

- Теперь вы можете сказать, что это вредительство? - продолжает настаивать она.

- Позвольте, почему же это вредительство?

- Так это хорошо, по-вашему?

- Я этого не говорил.

- Значит, плохо? Отвечайте, хорошо это или плохо? - настаивает она раздраженно.

- Ну, извольте: говорить, что пятилетка вздор, - это плохо.

- Только "плохо"? Я думаю, это преступно.

Молчу.

- Так вы не видите в этом вредительства? - не отвязывается она.

- Не понимаю, как можно искать вредительство по фразе. Я полагаю, что вредительство есть действие, направленное в ущерб народу, а не фраза, вырванная из разговора, неизвестно кем и при каких обстоятельствах сказанная.

- Прекрасно! Как вы хорошо знаете, что такое вредительство! - восклицает она с дьявольской иронией. Но мы дойдем и до дела. А элементов предательства вы в этой фразе не видите?

- Нет.

- Товарищ Чернавин, - меняя вдруг угрожающий тон на вкрадчиво- дружеский. Мы вас высоко ценим, как специалиста, и искренне желаем вам блага. Я не советую вам отпираться. Видите, - указала она на толстую папку, лежавшую на столе, - это дело вашей жены. Если вы будете искренни и поможете нам, мы это дело просто ликвидируем; если же нет, если будете продолжать, как начали сегодня, мы его пустим в ход, и тогда пеняйте на себя.

"Какая бессмыслица, - думаю я про себя, - дело моей жены в Мурманске. Она была здесь раз, год назад. Всего десять дней, никого здесь не знает, ни с кем не виделась. Очевидно, что никакого "дела", касающегося ее здесь быть не может, даже в ГПУ, а тут ее папка, в которой не меньше ста листов.

Я пожал плечами в ответ на эту угрозу.

- Я ничего не утаиваю и говорю совершенно искренне. Скрывать мне вообще нечего. Бесконечный разговор о вредительской фразе так и остается неоконченным.

Следовательшу сменяет следователь - латыш. Он меня почти ничего не спрашивает, но чрезвычайно многозначительно и методично перечисляет мне собранные за десять лет существования государственной рыбной промышленности на Севере ошибки и неудачи, мнимые и действительные. Большая часть их относится к тому времени, когда не существовало еще и треста.

Ссылки: