"Сожги все", расстрел 48, ликвидация интеллегенции

Счастливых было пять - шесть лет. В 1925 году правительство "просчиталось" и не получило той массы хлеба, которую должно было доставить крестьянское хозяйство. Этот класс, трудолюбивый, но собственнический и упрямый, почувствовал себя хозяином земли, добытой революцией. Правительство сочло, что крестьяне стали поперек пути "развития социализма" и что их надо уничтожить как класс. Борьба, которую социалистическое правительство повело с основным огромным классом России, приняла такие ужасающие размеры, что картины "мировой бойни", как большевики называли мировую войну, потускнеют, если рядом с ними поставить образ разгромленного крестьянского народа.

До городов докатывались только отзвуки, которые сказались грозно уже в 1929 году: ограничение питания, система карточек, непомерный рост цен на рынках, падение курса денег, исчезновение из обращения самых простых предметов, как бумага, стекла, гвозди, веревки, обувь, одежда, - всего.

- Второй голод. Подохнуть бы, один конец! - говорили кругом.

Возобновились массовые аресты , сначала так называемых "спекулянтов" и "валютчиков" , то есть людей, у которых находили хотя бы более трех рублей серебром, не говоря уже о золотых вещах, как будто в этом была причина расстройства экономики, затем - "спецов" . Кто-то должен быть виновен в том, что объявленная пятилетка - фундамент социалистического общества - явилась в облике разрухи и голода.

Мы поняли не сразу, что после нашей самоотверженной и преданной работы нас обрекли на гибель, в то время как заменить нас было некем, и это грозило развалом и застоем во всех культурных областях. Но аресты и ссылки шли, охватывая все более обширные круги, на службе мы казались себе исчезающей породой - зубрами, дни которых сочтены.

В это время письма из Мурманска, где муж служил последние годы, стали приходить с опозданием на семь - десять дней: задерживало ГПУ; оно работало небрежно и не стеснялось давать о себе знать. В конце марта я получила записку минуя почту: "Арестованы Щ. и К. Был обыск. Что ищут - не понимаю. Сожги все!".

Сожги все! Что мы, заговорщики? Преступники? Что значит - сожги все? Так же логично сжечь столы и стулья, как письма или фотографии. В письмах - дружба с культурными людьми, на фотографиях - несколько родных и милых лиц, с которыми связаны юность и детство. Кого из них жечь? Отец - его не скроешь, даже если б мне пришло это в голову: один из самых известных профессоров и исследователей Сибири, друг Нансена, автор массы научных трудов, внесенный во все энциклопедии. Мой дядя не менее известный профессор, на учебниках которого выросли много тысяч студентов. Моя сестра - профессор в двух вузах. Вот и вся семья. Что можно узнать, раскрыв нашу жизнь хотя бы по дням и по часам? Работа - чуть не с детства. Упорный труд и служба своей стране, без всяких личных выгод для себя.

И все же мы объявлены "подозрительными" - "suspects", как некогда аристократы. Что может быть глупей и возмутительней! Хорошо, сожгу все, что можно,- вплоть до книг с авторскими подписями, чтобы, на всякий случай, никого не скомпрометировать. И если б не мальчик, который так любил свой дом, я бы все разрушила дотла, так мерзко было чувствовать, что жизнь вся обессмыслена, что не сегодня - завтра придут копаться в моих вещах, во всем, что было личного и дорогого.

Проклятый Мурманск ! Надо было туда ехать! Нигде я не видела места более мрачного и унылого. Поезда ползут туда, 1590 км, больше двух суток; у полотна, в двух - трех местах, всегда валяются разбитые вагоны, которые не успевают убирать после непрекращающихся крушений, и на всех земляных работах группы оборванных и изнуренных ссыльных под пристальными взглядами конвойных с винтовками. Мурманск - это не город, а голая, каменная котловина, по которой в беспорядке разбросаны рабочие бараки, несколько правительственных зданий и домишки жителей, кривые и косые, три четверти года вязнувшие в снежных сугробах, два месяца - в дикой грязи и два - в беспросветной пыли. Заборов, тротуаров, улиц - нет, или нельзя понять, где они должны идти, и потому кажется, что уборные и помойные ямы наставлены именно перед домами, а не за ними. На дне котловины - Кольский залив, незамерзающий и черный, как чернила, в обледеневших скалистых берегах. Зимой, больше двух месяцев, город тонет в полной полярной тьме, тогда, из-за нехватки электрической энергии, лампочки мигают, горят противным красноватым светом, от которого болят глаза и еще больше разбирает тоска.

И в эту холодную и мрачную дыру люди согласились ехать, так как там организуют первое русское траловое дело ! Нет, фанатизм в работе - это самое опасное и неизлечимое безумие! И каких разных людей оно поражает! Щ.- Щербаков . Человек, которого только необыкновенный ум вывел из "мальчиков" на рыбных промыслах в управляющие северным отделением крупной рыбной фирмы, а после революции - в члены правления Северного государственного рыбопромышленного треста . Безродный, никогда ничего не имевший, он жил так, как будто на свете ничего, кроме этого треста, не существовало. Казалось, его должны были ценить и чтить, и вот он арестован первым. К.- Кротов, бывший крупный северный рыбопромышленник. Он отдал государству все свое предприятие, как только белые покинули Архангельск, и пошел как рядовой служащий в рыбный трест. Он также в тюрьме.

Теперь черед за мужем. Человеку с настоящим исследовательским умом, с неукротимой энергией, ему всегда был нужен такой простор, где все надо было бы строить заново. Он мог бы спокойно сидеть в университете или в Зоологическом музее Академии наук, - нет, ему надо было создавать научные лаборатории в Мурманске! Будет теперь там же, в тюрьме и в ссылке, потому что ГПУ не пощадит человека, если он выше посредственности.

Когда, после этих арестов, муж приехал в командировку и мог пожить немного дома, я поняла, что ГПУ так уже извело его допросами, что, действительно, над всей нашей жизнью и работой начертаны два слова: "Сожги все!".

Ссылки: