Под башмаками Александра Сергеевича [Войнович В.Н.: в Москве, 1956]

Дождавшись боя курантов и смены караула, я спросил у кого-то, как пройти к Тверскому бульвару. Мне объяснили, на этот раз бесплатно: пойдешь прямо по улице Горького, дойдешь до памятника Пушкину, через дорогу будет Тверской бульвар. Так я в Мавзолее не побывал. Ни тогда и ни разу за двадцать пять лет, которые прожил в Москве до эмиграции. А вот после нее был затащен туда моим другом, югославом Мишей Михайловым, которому очень хотелось поглазеть на вечно живого покойника. И надо сказать, покойник произвел на меня впечатление: рыжий, с недобрым выражением лица и сжатыми кулаками.

В Мавзолей я не попал, но дошел до памятника Пушкину. Время для института все еще было чересчур раннее. Я решил подкрепиться и у стоявшей перед памятником старухи в белом халате с жирным животом купил на два рубля пятьдесят копеек по одному из всех продаваемых ею четырех сортов жареных пирожков: за рубль - с мясом и по полтиннику - с рисом, с капустой и с повидлом. Тут же сел на лавочку и, не стесняясь присутствием великого коллеги, заглянул внутрь тетради с целью очередной ревизии сочиненного. Новое прочтение вырвало вздох из стесненной груди.

Что есть в наличии? "Новогоднее", "Матери", "Отцу", "Тете Ане", "Дяде Косте", "Брату Севе", "Брату Вите", "Сестре Фаине", "Бабушке". И вот это, без названия:

Остывает земля.

Тени темные стелются медленно.

И внизу корабли

опускают за борт якоря.

И вверху самолет

тянет по небу нитку последнюю,

и, как угли в костре,

догорает и гаснет заря. Девушка Света готова была автору за эти стихи отдаться, но автор догадался об этом лишь несколько лет спустя. Так или иначе, стихотворение Свете понравилось, особенно вторая строфа:

"Далеко далеко

тарахтит катеришко измызганный.

Загорелся маяк,

и выходит, качаясь, луна.

Тихо падают вниз

звезды первые белыми брызгами,

и на мокрый песок

их выносит слепая волна"

- Гениально! - вздыхала Света и, заглядывая стихотворцу в лицо, вопрошала, не тяжело ли ему жить с таким непомерным талантом. На что вопрошаемый интересничал и отвечал, что, конечно же, тяжело, но от своей планиды разве же убежишь. Сейчас, перечтя содержимое тетрадки, я пришел в большое уныние. То, что называл я стихами, сейчас мне не нравилось, и так стыдно было. Кому-то это показывать, что быстро наросло и созрело желание отказаться от своего намерения и бежать назад, в Керчь.

Но? Я же не просто из дома вышел в сторону Литинститута, по дороге передумал и повернул обратно, а приперся черт-те откуда, сжег за собой мосты, никакого пути назад не оставив.

Решил немного дело поправить. Один, самый слабый стишок вырвал, другой, сочиненный тут же, вписал.

- Вы, молодой человек, если я не ошибаюсь, стихи пишете? - услышал я голос, булькающий, как из колодца. Я, скрывая досаду, покосился на голос. Пожилой, лет сорока пяти (никак не менее), упитанный гражданин, в очках с тонкой оправой смотрел на меня, приветливо улыбаясь.

- Для печати пишете или просто так, для души?

- Для души, - буркнул я.

- Взглянуть не позволите?

- А зачем?

- Затем, что я мог бы быть вам, очевидно, полезен.

Чем неожиданный благодетель мог бы быть мне полезен, я спросить постеснялся, но предположил, что - а вдруг? - это редактор, критик или, может быть, даже какой-нибудь знаменитый поэт. Сейчас почитает стихи, прослезится, пожмет руку и на первом томе своего полного собрания сочинений выведет: "Победителю-ученику от побежденного учителя" или что-нибудь вроде этого. Хотя, конечно? Конечно, вряд ли? Но все-таки?

Я загнул тетрадь так, чтобы легкодоступным осталось лишь только что испеченное, и протянул ее в любопытные руки. Память не сохранила это сочинение в полном объеме, только последнее четверостишие вспоминается, да и то благодаря тому случайному ценителю, встреченному под башмаками Александра Сергеевича. Ценитель читал стихотворение, беззвучно шевеля толстыми губами, а запомненное четверостишие прочел вслух, булькая, гнусавя и испытывая трудности в произнесении всех шипящих:

- Мечты, мечты?

И я мечтаю робко при свете затухаюшчего дня, что, может быть, нехоженая

тропка ешчо осталась где-то для меня?. Он вздохнул, поднял очки на лоб, посмотрел на меня печально и сказал:

- Нет, это не то. Потом подумал и решил свое суждение детализировать:

- То, что вы пишете, молодой человек, есть настояшчая и сущчая чепуха.

Я и сам думал примерно так же, но столь прямое суждение меня покоробило.

- Почему ж это чепуха? - спросил я сердито.

- Потому что чепуха! Потому что все содержание этого вашего, с позволения сказать, стихотворения стоит три копейки, а если сказать точнее, то две с половиной. Кроме того, я вам должен сказать откровенно (тут голос его посуровел): это стихи не наши.

- Не ваши? - переспросил я удивленно.

- Не наши, - повторил тот очень серьезно.- Судите сами. Почему вы пишете о затухаюшчем дне, когда можно сказать, что солнце нашего дня находится на пути к зениту? Вы понимаете, что я имею в виду? И почему ваш лирический герой, проявляя не свойственную нашему человеку склонность к индивидуализму, ищчет для себя какие-то, понимаете ли, отдельные, побочные тропки? Почему он не хочет идти по широкой магистральной дороге вместе со всем нашим народом? Почему? Вы откуда приехали? Из Крыма? Вот и возврашчайтесь к себе в Крым. Можете там выращчивать виноград или картошку или заниматься чем-то еще, но писать стихи? Нет, нет, молодой человек, поверьте мне, это совсем не для вас.

Впрочем, давайте разберем, что вы написали ещчо. Он вознамерился читать дальше, но я схватился за тетрадь:

- Отдайте!

- Ну почему же? Я же хочу вам помочь разобраться.

- Не надо! - Неблагодарный, я вырвал тетрадь, встал и поспешно удалился.

Ссылки: