Отъезд и последняя схватка [Войнович В.Н. эмигрирует, 1980]

21-го декабря 1980 года в седьмом часу утра измученные бесконечными прощаниями и последней бессонной ночью, Ира , Оля и я спустились вниз, в темноту московского декабрьского утра, к толпе, нас ожидавшей, как ожидают на похоронах выноса тела. Толпа, как и полагается в таких случаях, состояла из людей близких и неблизких, из тех, с кем виделись почти каждый день, и тех, кто не появлялся, может быть, несколько лет, а теперь вот пришел проститься. Пришли мои старшие дети Марина и Паша . Пришли близкие друзья. Приехали родственники из провинции. Высыпали во двор полуодетые соседи. Почему-то в памяти осталось, как из темноты выделился и приблизился актер Валя Никулин . Семь лет назад, когда меня исключили из Союза писателей, он позвонил и сказал, что непременно придет в самое ближайшее время, но не пришел (да и не обязан был, наше знакомство было шапочное), а теперь вот появился, и мы обнялись торопливо. Но для всех объятий времени уже не оставалось, захлопали дверцы машин, и наш странный кортеж, состоявший из "Жигулей" и машин иностранных марок, понесся в аэропорт "Шереметьево".

Закончился период странного и неестественного противостояния еще одного человека государству, которое вело эту борьбу, не жалея ни сил, ни времени, ни зарплаты вовлеченным в борьбу сотрудникам секретных служб. И наступил последний акт.

Наши небогатые пожитки (мы взяли с собой всего четыре чемодана, один из них с дочкиными игрушками) проверяла целая бригада таможенников. Проверяли каждую вещь, каждый ботинок, каждую Олину куклу вставляли в рентгеновский аппарат. Ничего они не искали, кроме, может быть, повода подвергнуть нас последнему унижению. Но все пропускали. Заинтересовались бронзовой медалью Баварской академии изящных искусств, по приглашению которой я уезжал сейчас в Мюнхен. Потом подумали, посоветовались с кем-то, пропустили. Я держался индифферентно. Мне было на самом деле все равно. Досмотр подходил уже к концу, и два наших чемодана уже поехали куда-то вниз по наклонному транспортеру, когда меня вдруг подозвали и попросили расписаться в какомто бланке. Я спросил, в чем я должен расписаться.

- В том, что ваша рукопись конфискована. Я удивился: какая рукопись? Мне показали пачку выцветшей и пожелтевшей бумаги. Это была глава, не вошедшая в опубликованную повесть о Вере Фигнер, глава, которую я наверняка уже давно каким-то другим способом отправил за рубеж. Но, наверное, я не был тогда в самом спокойном состоянии, потому что тут же швырнул им их бланк назад, а язык уже произнес необдуманные слова:

- Хорошо, в таком случае я возвращаюсь домой. Я выхватил у рабочего третий чемодан, который он волок к транспортеру, и подошел к перегородке, отделявшей нас от провожавших. Какойто тип в штатском распростер руки:

- Стойте, подождите! Я поставил чемодан и подошел к старшему таможеннику.

- И не стыдно позориться на глазах у всех людей - из-за каких-то бумажек. Неужели вы думаете, что я доверил бы вам действительно что-нибудь ценное? И вдруг, что это? - Я не поверил своим глазам и ушам.

Таможенник покраснел, опустил глаза и четко, почти по слогам произнес:

- Ваши отношения с таможней закончены. У таможни к вам нет никаких претензий. Я растерялся. Я-то думал, что все они здесь кагэбэшники, кто в форме таможенника, кто просто в штатском. А оказывается, ему стыдно. Он не хочет, чтобы я считал его одним из этих. Я отошел. Некий тип в плаще побежал в дальний угол с карманным приемником-передатчиком и принялся быстро и возбужденно в него чтото бормотать. С кем он связывался? С Лубянкой? Воскресенье, раннее утро, Андропов, может быть, еще спит.

Ира сказала другому кагэбэшнику, который топтался рядом:

- И что вы суетитесь? Вы же все равно эти бумаги отдадите.

- А вот и не отдадим, ни за что не отдадим,- ответил он злорадно.- Вы нас не знаете.

- Это вы его не знаете,- сказала Ира. Приблизился тот, который бегал с передатчиком. Я встал у него на пути.

- И что ты бегаешь с этой штукой? Что ты там бормочешь? И не стыдно?

- А я ни при чем!- закричал он нервно.

- Врешь,- сказал я,- уж ты-то при чем. Это он,- я показал на таможенника,- может быть, еще ни при чем. А ты-то как раз при чем.

- Я ни при чем,- еще раз повторил он и кинулся от меня бежать. Мне показалось, что и ему стало как-то неловко.

Это подействовало на меня отрезвляюще, и я успокоился. И стал думать, зачем я устроил этот скандал?

Тем временем два первых наших чемодана появились из подземелья. Подошел рабочий и, как мне показалось, злорадно сообщил, что двигатели запущены и самолет отправляется.

- Уже не уедете,- сказал он. Из толпы провожавших, молчаливо наблюдавшей эту последнюю сцену, раздался голос Булата:

- Володя, что ты делаешь? - Другого шанса не будет. Я и сам знал, что не будет. Я уже жалел о том, что случилось. Случившееся даже отчасти противоречило моим правилам.

Правил у меня вообще-то немного, но одно из них твердое и продуманное. Я стараюсь не говорить, что я что-то сделаю или чего-то не сделаю, если не уверен, что поступлю именно так. И второе правило - прямо вытекает из первого. Если я сказал, что я сделаю тото и тото, я должен это сделать. А уж в данном случае тем более. Раз я сказал, что я без рукописи не уеду, значит, свое слово должен держать. А слово-то глупое, ведь первый экземпляр рукописи, не очень-то даже для меня важный, уже переправлен, а этот я так положил, просто на всякий случай. Но ничего не поделаешь.

Потом я задним числом думал, что у кагэбэшников даже и шанса не было не сдаться. Вопрос о моем отъезде был решен на каких-то верхах, им недоступных. И нарушить решение верхов им было не под силу. Но тогда я этого точно не знал и, правду сказать, чувствовал, что из-за ерунды подвергаю себя большому риску. Деваться, однако, было некуда.

Им тоже деваться было некуда, и рукопись мне вернули. Если сказать честно, при этом я испытал некоторое злорадство. Они меня хотели унизить, а унизил их я.

Но я еще не знал, что меня ждет следующее испытание. Только мы скрылись с глаз провожавших нас друзей и иностранных корреспондентов, как в каком-то коридорчике нам опять преградили дорогу таможенники и милиция. Оказывается, кроме общего досмотра, нам предлагают пройти еще личный обыск. Женщина-таможенница завела в кабинку мою жену и дочь и тут же выпустила их обратно. Настала моя очередь. Мы вошли в кабинку втроем. Толстый таможенник с большой звездой в петлице, капитан милиции, в отличие от таможенника худой, с коричневым дубленым лицом, и я.

- Выньте все из карманов!- приказал таможенник. За будкой плакала Оля, Ира ее утешала, я не хотел их больше травмировать и решил подчиниться. Вынул из карманов все, что в них было. Паспорт, какието деньги, которые я не пытался утаить, просто забыл о них на первом досмотре. Но таможенника мои деньги нисколько не заинтересовали. Потому что перед ним была поставлена цель не уличить меня в валютных операциях, а унизить. Я это понял. Но я знал, что унизить меня он не может, потому что я к нему отношусь примерно как к корове. Я знал, что могу сопротивляться и, возможно, даже без особого риска, но мог и полностью повиноваться, ничуть не чувствуя себя оскорбленным. Я так и решил - делать все, что он потребует. Он приказал мне снять сапог, я снял. Он, сидя на корточках, сунул руку внутрь. И вдруг я увидел, что передо мной не какойто там грозный страж чегото, а немолодой человек, толстый, краснолицый, страдающий одышкой.

- Слушай,- сказал я ему нарочно на "ты",- а что ты там ищешь? - Бомбу?

- Нет,- сказал он хмуро,- не бомбу.

- А что? Совесть свою?

- Снимите второй сапог,- сказал он и протянул руку.

Я снял сапог и швырнул мимо его руки на пол. И приказным тоном сказал: "Подними!" Он поднял и туда сунул руку. И тогда я, уже сильно разозлившись и даже уже готовый опять отказаться от полета (хотя это было бы все-таки глупо), сказал:

- И не стыдно тебе меня обыскивать? Ты же знаешь, что я не преступник, а писатель.

- А я ваших книг не читал,- сказал он, как мне показалось, агрессивно.

- И стыдно, что не читал,- сказал я.- И вообще, посмотри на себя. Что ты тут ползаешь по полу? Ты же потерял человеческий облик. Ты такой толстый, тебе трудно, у тебя давление поднялось, у тебя может быть инсульт, а ты ползаешь. Я бы на твоем месте лучше застрелился, чем делал эту работу. Вернув мне сапог, он начал следующую фразу:

- А теперь... Я решил, что он собирается раздеть меня донага, и на самом деле можно было вытерпеть и такое, но я был не в том состоянии.

- Что теперь тебе еще нужно, сволочь - повысил я голос. И вдруг он закричал: -

- Ничего! Ничего! - и выскочил из кабинки. Я сначала подумал, что он побежал звать когото на помощь, и сидел в одном сапоге - ждал, что прибегут какие-то люди, будут заламывать мне руки. Но никто не бежал. Я стал собирать вынутые перед этим бумажки, и до меня дошло, что обыскиватель мой просто сбежал. Потому, как я догадался позднее, что ему стало стыдно. Натягивая сапог, я встретился взглядом со все еще стоявшим надо мной милиционером. Он смотрел на меня странно, очевидно, не понимая, что происходит.

- А куда он ушел? - вдруг спросил милиционер, обращаясь ко мне заискивающе, как к начальнику.

- А я не знаю. Наверно, пошел стреляться.- И предложил: - Пойди и ты застрелись. Я думал, что милиционер рассердится, но он вдруг как-то жалко улыбнулся и спросил:

- А вы надолго уезжаете?

- Ненадолго,- сказал я.- Я скоро вернусь.

Потом мы все трое бежали к самолету. Я еще кому-то выкрикивал какие-то проклятия, а служащая аэропорта бежала за нами и истерически восклицала: "Это для вашей же безопасности! Это для вашей же безопасности!" Она оправдывалась, не понимая сути происшедшего. Мы оказались последними пассажирами, вошедшими в самолет, у которого уже были запущены двигатели.

Как я потом понял, самолет был задержан именно из-за нас. Только мы вошли, дверь закрылась, и самолет порулил на взлетную полосу. Набрали высоту, и появилась стюардесса, которая везла на тележке разные напитки: пиво, водку, коньяк, виски, джин.

Я взял чекушку водки, пачку сигарет и спросил, сколько стоит. Она мне сказала: в долларах столько-то, в западногерманских марках в два раза больше.

- А в рублях - спросил я.

- Отечественную валюту не принимаем,- сказала она и покраснела.

Моя младшая дочь Оля в возрасте около трех лет сочинила сказку:

"Шел слон. Навстречу ему волк. Волк сказал: "Слон, слон, можно я тебя съем?

- Нельзя",- сказал слон и пошел целый.

Ира говорила, что эта сказочка про меня. Я бы сказал, что почти про меня. Слон ушел живой, но сильно обкусанный.

Ссылки: