 |
КГБ - первое знакомство [Войнович В.Н.]
В коридоре института ко мне подошел Камил Икрамов:
- Выйдем, мне надо тебе коечто сказать.
О "стенах с ушами" я слышал давно, и все равно для меня было новостью, что есть темы, на которые можно говорить только снаружи. Мы вышли во двор.
- Я вчера видел Лешку Трофимова , - так фамильярно Камил называл моего декана, поскольку встречался с ним в каких-то компаниях за пределами института. - Лешка сказал, что за тобой следят.
- Кто?! - удивился я.
- Дурак, что ли?! - в свою очередь удивился Камил. - Они. Они приходили, расспрашивали Лешку о тебе.
На меня эта новость подействовала двояко. С одной стороны, я забеспокоился, с другой - несколько возгордился.
Раз они за мной следят, значит, я что-то собой представляю. Дня два я помнил об этом, оглядывался, надеясь заметить слежку и уйти от нее. В последний момент впрыгивал в трамвай и неожиданно выскакивал из него.
Идя пешком, внезапно нырял в какую нибудь подворотню и появлялся на другой улице, пройдя проходными дворами. Слежки ни разу не заметил, успокоился и забыл. Но вскоре они сами напомнили о себе. Когда я жил там, на Сретенке.
Ранним утром в январе 59-го я был разбужен громким истеричным стуком в дверь. Выглянув, увидел полуодетую Людмилу Алексеевну .
- Володя, - сказала она встревоженно, - какойто человек ломится с черного хода. Говорит, что он ваш товарищ. Я снял эту комнату совсем недавно, никто не знал моего адреса, никакого товарища, кроме моей подруги Нины , кто мог бы прийти ко мне ни с того ни с сего, у меня не было. Вместе с Людмилой Алексеевной я пошел к черному ходу. Три хозяйские собаки, вырвавшись в коридор, отчаянно лаяли.
- Кто там? - спросил я.
- Владимир Николаевич, - послышался из-за двери смущенный голос, - откройте, пожалуйста, я к вам на минутку. Я заподозрил неладное. По имени-отчеству меня тогда еще не называли. Значит, надо открывать. Но вместо того чтобы пригласить незваного гостя пройти через парадный подъезд, мы с хозяйкой стали разгребать тамбур черного хода, а там было много чего. Цинковое корыто, старый сундук, какие-то ведра, стоптанная обувь. Раскидав все это и открыв наконец дверь, увидели перед собой сравнительно молодого человека в очках, который сразу стал просить убрать собак.
- А кто вы такой и что вам нужно?
- Я сейчас вам все объясню. Собак убрали, Людмила Алексеевна удалилась, мы остались в гостиной один на один.
- Что вам нужно? - повторил я.
- Сейчас, сейчас я все объясню, - торопливо закивал он головой с большими залысинами. И шепотом поинтересовался: - Нас никто не слышит?
- Нас никто не слышит.
- А собачки не могут сюда опять ворваться?
- Нет, не могут. Они еще сами дверь открывать не научились.
- А, ну да, - снова закивал он головой, - дверь открывается наружу? А нас никто не слышит?
- Я не знаю, - громко ответил я, - слышит нас кто или не слышит, но я с вами шепотом разговаривать не собираюсь. Что вам нужно?
- Сейчас, сейчас! Сейчас я все объясню? Так вы думаете, что нас никто не слышит?..
Я до этого ни разу не сталкивался с агентами наших карательных органов, но теперь даже не сомневался в профессии моего гостя.
- Нет, нас никто не слышит.
- Очень хорошо, хорошо! Я вам верю, что нас никто не слышит. Я к вам пришел по поручению студенческого литературного общества.
- Что еще за общество?
- Просто студенческое общество. При? при? при Московском университете. Мы собираемся, читаем стихи, обсуждаем. Нас никто не слышит.
- И что же вы хотите от меня?
- А ничего, ничего. Ничего особенного. Просто хотели бы, чтобы вы у нас выступили. Мы читали ваши стихи в "Вечерней Москве", слушали ваше выступление в Измайловском парке. И вот мы хотели бы - нас никто не слышит? - вас пригласить.
- Когда?
- Прямо сейчас, сейчас.
- Прямо сейчас? - переспросил я. - В полдевятого утра? Ваши студенты, они, что же, по утрам не учатся?
- Ну, что вы, Владимир Николаевич, конечно, учатся. Но у нас есть наши общественники, которые хотели бы поговорить с вами предварительно. Нас никто не слышит?.. Может, мы пройдем? Это совсем рядом.
- А зачем я туда пойду? Желая от него отвязаться, я неожиданно для себя сказал, что выступаю только за деньги, что было, конечно, чистым враньем, но употребляемым мною не впервые.
- Как за деньги?! - опешил он. - Мы же студенческое общество, у нас нет никаких денег.
- Если нет, значит, нет, а я бесплатно не выступаю.
- Владимир Николаевич, как же так? Нас никто не слышит?.. Ну, как же так, за деньги? Начался длинный бессмысленный торг, во время которого он никак не мог понять, почему я, студент и начинающий поэт, проявляю такую алчность. Мое пристрастие к деньгам, видимо, сбило его с толку, он даже перестал интересоваться, слышит ли нас ктонибудь, и долго, но невразумительно настаивал на бесплатности моего выступления, хотя мог бы и согласиться, он ведь ничего не терял.
Наконец мне этот разговор надоел, я встал, грубо предложил ему выйти и пошел к двери, чтобы ее открыть.
- Подождите, подождите, - зашелестел он. - Владимир Николаевич, надеюсь, что нас никто не слышит. Я не совсем правильно представился.
Сейчас я представлюсь иначе. Он тут же преобразился. На его лице появилось выражение надменности и самодовольства. Он сунул руку в боковой карман.
- Не трудитесь, - сказал я ему. - Я и так вижу, кто вы такой. На его лице смешались выражения боли и разочарования. Ему, видимо, казалось, что он очень артистично вел свою роль.
- Как вы догадались? - спросил он упавшим голосом.
- Я иногда читаю детективные книжки, и в них все сыщики похожи на вас. Мои слова его покоробили. Он обиделся. Впоследствии, когда я получил возможность познакомиться с его коллегами, я заметил, что кагэбэшники в большинстве своем - люди ущербные и потому очень обидчивы. В этой обидчивости проявляются остатки того человеческого, что было в них заложено от рождения. Какими бы общими или личными теориями они ни руководствовались, чем бы ни оправдывали свою деятельность, они чувствовали, что она презренна. Впрочем, есть и не обидчивые, они - самые опасные.
- Ну что ж, ну что ж, - протянул он разочарованно. - Догадались так догадались. Тогда пойдем, - предложил он, не то прося, не то приказывая.
- Пойдем, - согласился я. Хотя я продолжал разговаривать с ним весьма непочтительно и насмешливо, но в этот момент ужасно испугался. Пожалуй, никогда я так не пугался - ни до, ни после. Я верил в свою звезду, но вместе с тем жил в ощущении, что со мной должно произойти чтото роковое, что помешает мне осуществиться. То ли обнаружится быстрая и неизлечимая болезнь, то ли я попаду под машину, то ли что-то еще. Я был настоящим советским человеком . Советскость моя проявлялась в том, что, как, впрочем, подавляющее большинство людей, которых я встречал в своей жизни, я ненавидел словесную пропагандистскую трескотню, избегал политзанятий, собраний, демонстраций, выборов и субботников, однако на рожон не лез.
Я был тот пассивный член общества, от которого власть не ждет никогда для себя ни особенной пользы, ни большого вреда. Где бы я ни работал или ни служил, начальство знало, что никакой активности от меня ожидать нечего, и меня никогда не приглашали вступить в партию и не пытались завербовать в стукачи.
Молодые люди, которые всерьез интересовались теорией коммунизма, погружались в труды Маркса, Ленина и Сталина, были для режима гораздо опаснее, и власть это в конце концов осознала. Человек, воспринимающий теорию всерьез, рано или поздно начинает ее сравнивать с практикой, вслед за чем отвергает или то, или другое, а затем и то, и другое.
Человек же, не обольщенный теорией, к существующей практике относится как к привычному и неизбежному злу, к которому, однако, можно приспособиться.
Моя советскость проявлялась еще и в том, что мое правосознание было равно нулю. Хотя с незваным гостем я говорил в ироническом, неприятном ему тоне, в главном я с ним вступил в негласное соглашение. Я испугался и вполне допускал, что меня сейчас уведут навсегда "и никто не узнает, где могилка моя". Представления о том, что, не совершив никакого преступления, я имею право отказаться идти с ним, у меня тогда не было.
Даже не взглянув на документы незваного гостя, я не оспаривал его права вести меня туда, куда он прикажет. Когда мы вышли в коридор, там стояла хозяйка, уже одетая.
- Володя, - спросила она, стараясь не глядеть на гостя, как будто его вообще не было, - вы надолго уходите? Повернувшись к нему, я спросил громко, не оставляя хозяйке сомнений в том, кто он:
- Я надолго ухожу?
- Нет, нет, что вы! - гость опять заговорил в наигранном смущении.
- Владимир Николаевич очень, очень скоро вернется.
Я думал, что на улице меня ждет черный ворон , куда меня впихнут, заламывая руки. Никакого "ворона" не было, мой провожатый предложил мне прогуляться пешком. Это меня удивило, но я пошел.
Дорогой он разговаривал со мной уже не заискивающе, а снисходительно. Он спросил меня, почему я пишу такие грустные стихи, и я, понимая, что меня можно расстрелять уже за то, что я пишу грустно, стал возражать, что стихи мои содержат элементы внутреннего оптимизма. По его лицу я видел, что мои утверждения не кажутся ему убедительными. Он поглядывал на меня, как на заблудшего молодого человека, которого жаль, но придется все-таки расстрелять. Мы шли очень долго какими-то кривыми переулками, и я насмешливо (во всяком случае, мне продолжало казаться, что я был насмешлив) спросил провожатого, не заблудились ли мы.
- Да, да, возможно, - сказал он с видимым беспокойством. - Да, возможно, мы заблудились. А впрочем, нет. Кажется, не заблудились. И он указал на вывеску:
КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР
Ссылки: