 |
Вернадский В.И. едет в Полтаву
Вернадский записывал эти взыскующие вопросы в вагоне поезда, который уносил его на юг. И как раз в тесном контакте с тем народом, который и был предметом хлопот и демократов, и революционеров. Пожалуй, даже слишком тесном. Остается наблюдать и записывать.
Дневник 21 ноября 1917 года: "Еду с солдатами, захватившими первый класс. Мне кажется, кроме меня, не сел никто, и я сел за 20руб. на запасном пути с целым рядом похождений. В купе набилось около 8 человек, в коридорах сплошная толпа, едут на буферах. Все солдаты почти сплошь. И так едут поезда сплошь. В следующем за нами (через 2 часа) поезде уже драка, сломаны стекла. Кондуктора скрылись. Я еду на верхней полке относительно спокойно. Впечатление от разговоров чрезвычайно тяжелое. Темная Русь и Русь гибнущая - при стремлении к свободе Русь рабская. В разговорах сплошь без нужды всякие срамные выражения. Некоторые (солдат еврей) за каждым словом любимое ужасное русское ругательство матерщиной. И в общем эта привычка - ничего скверного помимо этих аксессуаров не говорили. <...> Разговоры очень интересные, но в общем безотрадные: о наживе - дешево купить, дорого продать. <...> Но наряду с этим, несомненно сознание общерусского несчастья. <...> Один умный солдат, читавший, но не очень грамотный, сделавший еще японскую войну, столяр и токарь из Славянска, ставил вопрос ясно. Сейчас солдатское житье - счастье - это не надолго. Солдат обнаглел, среди него выдвинулись плохие элементы и кончится все благодаря анархии возвратом к прежнему. Виноват Николай II и министры. Должны были уступить первой Думе, которая по составу была недурная. А теперь грозит безработица, будут грабить, а потом резаться из-за награбленного. "Рок ужасный" нам приходится переживать. Другой солдат говорил, что Россия стала, как Сербия, слабая. <...> Очень тяжелая атмосфера самосудов: все за них, хотя все рассказывают многочисленные случаи убийств невинных. Но другого средства против воровства и разбоев не знают. Очень характерно, что о социализме и т.п. не говорят. <...> О религии и о чем-то высоком нет разговоров, и после церквей произносят сейчас же обычные похабные присказки" 3-13 . Как натуралист он не стоит "страшно далеко от народа", скорее даже ближе многих, вращаясь в среде горных инженеров, техников, мастеровых, в самой гуще практических людей. Да и крестьянство - народ в традиционном понимании - для него не terra incognita. Расстояние от университетской аудитории до деревенской избы в тысячу раз короче, чем обратное. Вопрос о знании жизни решается тем, кто кого изучает: ученые мужика или мужики ученого. Попав в научное собрание, мужик вообще ничего не поймет. Для него все эти непонятно разговаривающие люди, как и для Льва Толстого, занимаются баловством и сидят на шее у народа. А вот ученый всегда способен понять не только широкие социальные процессы, но он изучает и то, что происходит в душе отдельного представителя народа. Лучший ученик Бекетова Краснов - инициатор отечествоведения и родиноведения в студенческом научно-литературном обществе - тоже не спешил возводить любовь к народу в лозунг, как многие из ближайшего политического окружения Вернадского. "Я порядком поездил по России, я больше твоего вращался в народной массе, как русской, так инородческой и европейской, - писал он Владимиру Ивановичу. - Я слишком твердо убежден, что только при известном культурном, а главное, индивидуальном развитии и самосознании возможно достижение тех идеалов, о которых мечтают социалисты. А слепая варварская орда, как ни пересаживай, как ни перетасовывай ее условия жизни и представителей, останется все тем же самым дилювиальным (времен потопа. - Г. А.) или еще более примитивным царством невежества, эксплуатации и грубости, в которых погрязли наши соотечественники. <...> [Надо], чтобы стихия эта управлялась теми, которые ее любят и которые знают ее и понимают, что ей хорошо. <...> Любовь без знания любимого предмета есть лишь зло" 4-13 . Стоит эту стихию предоставить самой себе, как ее сразу оседлают те, кто будет играть на слабостях и страстях народа как массы. Метко, но, может быть, излишне резко судил друг молодости Вернадского. Начиная с поезда на Нижний Новгород, где он по дороге в докучаевскую экспедицию прилежно расспрашивал попутчиков о ценах и условиях найма на работу, Вернадский порядочно общался с низами и не считал, что жизнь их целиком определяется невежеством и непосредственными интересами. Самые приземленные инстинкты прикрыты и исходят из фантастических представлений, из иллюзий, мифов и идейных оправданий, которые складываются в народной среде, и чтобы их преодолеть, надо начинать с изменения сознания. И вот он вновь видит дымящих самокрутками солдат-дезертиров, бросивших фронт и спешащих к себе в деревню в надежде принять участие в грабеже и развале "буржуазно-помещичьего" порядка. Он смотрит на "народ" новыми глазами и спрашивает себя: что означает новый взрыв варварства, не остановится ли рост науки и образования, который он наблюдал и в котором участвовал 30 лет? Где остановится лавина? Да, многое нужно осмыслить. А времени теперь для размышлений хватает. Из Москвы он направляется в Полтаву, оттуда - в Шишаки. Как булгаковский Лариосик, сначала приехал он, а через пять дней пришла телеграмма с предупреждением о приезде, которую послал из Полтавы. Со станции Ереськи ему пришлось самому добираться до "Ковыль-горы". Его никто не встретил. Вскоре, правда, обнаружилось, что жить на даче стало неуютно, опасно. И не только из-за холода, но и из-за островного положения во враждебном народном море. Он "буржуй", дачник, чужак. Выражение глаз крестьян изменилось, и ничего хорошего от них ждать теперь не приходилось. И действительно, вскоре после отъезда Вернадских Приютино-над-Пслом постигла тогдашняя всеобщая участь культурных гнезд. Дом на "Ковыль-горе" был буквально растащен по бревнышку. Сегодня здесь пустое место, как будто и не было дачного поселка. Итак, пришлось перебираться в Полтаву, под гостеприимный кров Георгия Егоровича Старицкого . Дом, собственно, представлял собой большой флигель в усадьбе с садом. Ввиду военных и революционных трудностей хозяева завели корову. Жилось несравненно сытнее, чем в столицах. Накануне неведомого 1918 года в доме готовили елку. И прямо в сочельник появилась Наталия Егоровна . Ее вывезла из революционного Питера дочь Короленко Софья Владимировна . Та приехала по делам полтавского детского приюта и, располагая целым купе и разрешающими документами, смогла взять с собой Наталию Егоровну, которая к тому времени уже целый месяц жила одна.
Обстановка в самой Полтаве еще не такая напряженная. В городе сильно традиционное губернское земство, взявшее в свои руки власть. О таком самоуправлении и мечтали кадетские земцы, но теперь есть еще несколько властей: Киевская рада возникшей Украинской республики и Донецкая рабочая республика . В городе все чаще постреливают, что скорее говорит о грабежах, чем о войне. Вокруг же - полная неизвестность. Газет почти нет. Наступило время слухов.
Несмотря на все происходящее, Вернадский знает что делать. Собственно, праздность и уныние ему незнакомы. Некогда ждать, если есть его дело. Вот что он пишет дорогому Аде в Кисловодск 31 декабря 1917 года: "Я сижу здесь, отдыхаю и стараюсь прийти в норму. Положение в Полтаве неопределенное, идет глухая борьба между украинцами и большевиками. Одно время победили украинцы, но не смогли удержать порядка. Я здесь очень много и хорошо работаю над большим трудом - Живое вещество в его геохимическом значении - и каждый день несколько часов над ним сижу. Конечно, очень трудно без книг и выписок - но думаю, что вчерне закончу схему всей книги, а затем уже буду отделывать и писать позже. Работы - хорошей - года на два,- но мне кажется, это будет завершение всей моей научной работы, так как то, что я могу здесь сказать, в смысле обещает во многом, - и даже очень многом - новое и мне кажется, очень нужное для развития науки. Иногда у меня являются сомнения, но они рассеиваются, когда подхожу с холодным рассудком. Работа, конечно, очень много дает мне. Не знаю, когда удастся уехать, но думаю, что едва ли долго продержатся большевики в Петрограде. Очень, конечно, страшны осложнения с немцами. Ну, обо всем этом как-нибудь напишу.
Пиши Ниночке и Наташе сюда о себе и обо всем. Нежно целую. Твой Владимир" 5-13 . Но ни от Корнилова из Кисловодска, ни из Москвы и Питера сообщений нет. Только через месяц Ольденбург, воспользовавшись оказией, сумел передать ему академическое содержание. В записке предупредил: "Родной мой Владимир! Сюда тебе нельзя приезжать, здесь голодно и для тебя специально не годится". Ясно, что означало это "специально": антикадетский приказ действовал. Времени для осмысления теперь стало больше. Собственно говоря, предстояло осмыслить весь четвертьвековой период своей жизни, когда он пытался претворить в жизнь свои юношеские идеалы общественного устройства и примкнул, стал создателем самой либеральной политической партии, записавшей в своей программе научные выводы. И вот все рухнуло под напором внутренней стихии. Результаты своих размышлений над происшедшим Вернадский изложил вскоре в маленьком меморандуме : "Где искать опору? Искать в бесконечном, в творческом акте, в бесконечной силе духа. Надо, чтобы в народе имелись значительные группы людей, которые не ломаются бурей, но творят и создают. Необходимо прямо смотреть в глаза происшедшему, пересмотреть все устои своего общественного верования, подвергнуть все критике, ни перед чем не останавливаясь. Продумать все искренно , до конца искренно" 6-13 .
Ссылки: