1875, Владимир Михайлович3

На праздниках Рождества Христова, либо на Масленицу, не помню хорошо, семейство Вороновских проводило время в Смоленске, переселяясь на месяц или на два в свой дом. Пользуясь зимними праздничными вакациями, и В.М. прикатил на недельку- другую. Эти деньки пролетали незаметно. Несмотря на недовольство домашних, я почти ежедневно проводила время у Вороновских, а в те дни, когда это не удавалось, изловчалась уходить к кому-нибудь из других знакомых, но сперва встречалась в условленном месте с В.М. , и несмотря на зимнюю пору, совершала с ним долгие променады за город, большею частью по Крас. дороге или Рос. шоссе. Надо упомянуть, что, несмотря на видимую определенность наших отношений, признаний между В.М. и мною в испытываемых чувствах никогда не было. Помнится, как в один из вечеров проводимых мною в его семье, оно совершилось несколько оригинальным образом, но, признаюсь, не оставило никакого впечатления. В.М. взял лист бумаги, свернул длинную трубку и, шутя секретничая, стал шепотом говорить через нее. Дошел черед и до меня. Я услыхала только одно слово "люблю", после чего В.М. стал приставать, чтобы я ответила на это, но не добился исполнения желания.

За несколько дней до этого я читала статью Михайловского , в которой анализировались всевозможные чувства человека, и была страшно возмущена мнением этого даровитого писателя о любви между мужчиною и женщиною. Он доказывал, что это чувство есть не что иное, как влечение полов, и так цинично рассуждал об этом, что я успокоилась только пословицею: "всяк молодец на свой образец и любит мерить своим аршином". Но слово "люблю" с этой минуты потеряло для меня прежнее значение. Я чувствовала, что его мало кто понимает, и большинство, признавая его действительно, руководствуется лишь просто одною чувственностью....

На другой день после "трубного гласа" мы условились с В.М. вечером встретиться на прогулке. Бедняга, несмотря на сильную головную боль, исполнил обещание. Часов в 7 мы нашли друг друга у крыльца дома Потемкиных и отправились при лунном свете бродить в глухой местности. Я очень беспокоилась, чтобы зимний холод не усилил простуду моего дорогого спутника, и в то же время, увлекаясь, не могла настоять на сокращении прогулки. Помнится, как В.М. варьировал беседу на вчерашнюю тему и выражал настойчивое беспокойство относительно моего молчания, после его вчерашнего признания. "Скажи, любишь ли?", - молил он, осыпая меня поцелуями. Мы невольно остановились на узкой дорожке среди громадной безлюдной и пустынной площади, что за стеною близ Благовещенских ворот. Чудный небесный свод сверкал мериадою звезд, да и на земле среди вчерашней тишины было так холодно...

Каждая крошечная снежинка унизывала бриллиантами тот дивный белый ковер, который окружал нас, а дедушка мороз усердно спешил увенчать прелестные кудри моего спутника.. Как ни обаятельно влияло все это на меня, как ни глубоко сознавала я важность того слова, о котором меня молили, и все же произнести его не могла, зная, что это слово профанируется многими. Оно казалось мне совсем недостаточным для выражения великого, неизъяснимого чувства, наполнявшего мою душу...

Помню, что после долгого молчания я заговорила. Теперь, конечно, трудно возобновить вдохновенный МОНОЛОГ той речи. Знаю только, что я употребила всю силу слова, чтобы хоть сколько-нибудь определить могучую силу и полную чистоту святых чувств, переживаемых мною. То была молитва перед человеком, посланным мне Богом. Сказать же "люблю", - значило не сказать ничего. Не знаю, понял ли меня дорогой друг в ту минуту, полагаю только, что его не удовлетворили мои отношения. Он вероятно считал меня идеалисткою и даже однажды назвал рыбою с холодной кровью, не умеющую ответить на горячее чувство.

После праздников В.М. уехал в Питер, но, конечно, зимнее свидание значительно сократило время сурового сезона, и разлука при постоянной переписке не была ощутительна. Наступило лето. Я снова поехала к Вороновским в деревню, просто заявив дома, что "еду, мол, в Тростянку". Но увы, нежданно негаданно милый уголок начинал чуть заметно для меня блекнуть вместе с наступлением осени. Милая соседка Соф. Пав. завоевала окончательно Анюту , вооружила ее против меня и уловчилась внушить всей семье, что я выказываю расположение к ней только потому, что влюблена в В.М. Одну из данных мне для чтения книг изволила вручить моей Maman, вероятно, с целью вновь возбудить ссору, одним словом, добилась того, что Елена Петр. , которая так любила меня, выразила опасение, чтобы ее любимчик Володя не заболел, увлекаясь мною, и, поверив гнусному наговору, что я увлекаю его, стала относиться ко мне холодно.....

Боже, как больно было мне это заметить... Анюту - эту единственную девушку, которую я без памяти любила, стыдно сказать, просто ревновала, она совершенно отстранила от меня, но дело этим не кончилось.. С.П. в день своего совершеннолетия 5 сентября затеяла домашний спектакль. Мне хотели дать роль старушки, но никак не могли сделать из меня старушку, поэтому я совсем отказалась участвовать. И вот, С.П. и Анюта приняли, конечно, главные роли барышень-кокеток, остальных исполнителей также выбрали довольно удачно, и только героя водевильчика некому было исполнить, а В.М. долго отказывался, наконец поддался, узнав за несколько дней до спектакля, что взявший на себя эту роль не приехал...

Начались репетиции, оживление участвующих возрастало. В.М. не раз говорил мне, что поневоле должен будет целовать ручки С. Пав., но в ту минуту будет думать, что целует мои... Однако, сердце мое чуяло невольное значение этих поцелуев для всякого мужчины вообще. Наступило 5 сентября. В.М. играл прекрасно, совсем вошел в свою роль, С.П. сияла, Анюта наивно исполняла свою роль и была очень мила. После спектакля все пустились в пляс, танцевал и В.М., который никогда не танцевал, но зато я не танцевала. К счастью, в это время приехал запоздавший на праздник Колачевский и привез немало интересных рассказов. Мы, как старые знакомые, обрадовались друг другу, и я проговорила с ним весь вечер.

В час или в два ночи вижу, - Владимир начинает следить за нами, заговаривает, видимо, хочет отвлечь меня и наконец добивается. Я ушла с ним в залу, потом на балкон и скоро узнала, что так мучить не хорошо, и что меня страх как ревнуют. Конечно, с меня этого было довольно, и я поспешила успокоить своего друга... Но зато Соф. Пав. взбеленилась, а я- то и не заметила этого сперва. Только за ужином она со злости, что ли, стала глотать рюмку за рюмкою, и в конце-концов, когда встала из-за стола, едва дошла со мною до темного балкона, где грохнулась бы без чувств, но я поспешила обежать кругом и привела В.М. и еще одного барина, которые и снесли ее через сад в отдельную половину дома, где она долго лежала, а потом начала бредить, звала все В.М.

Анюта плакала, боясь, что Соня захворает, и осталась ночевать, а я на зоричке, еще при лунном свете поехала с В.М. в Тростянку неожиданно вдвоем, так как старичок его Папаша, усадив нас, сам поехал домой один в Смоленск. Дорога эта ночью не оставила о себе приятного впечатления. Владимир был как-то порывисто горяч, я не умела отвечать на его ласки, они даже не нравились мне, и хотя при беседе о Соф. Пав. он и выразился как бы с презрением, что "девка, мол, с жиру бесится", но и про него в ту минуту можно было сказать, что и он бесится, только не знаю с чего. Однако презрительный отзыв В.М. про Соф. Пав. не успокоил меня.

На другой день, увидя ее, я стала жалеть эту девушку, мне страх как захотелось узнать, действительно ли она его любит, может ли она быть хорошею подругою жизни, стоит ли она его? Эти вопросы мучили меня, став животрепещущими. Мне казалось, что я готова уступить Владимира как жениха, как мужа, потому что замечала громадную разницу в моем чувстве к нему и в его увлечении мною. Что же касалось до дружбы, то я не думала, чтобы привязанность к другой женщине могла вытеснить ее, и, странно, я не ревновала его к Соф. Пав., старалась с этих пор стушеваться и, хотя, признаюсь, мне было больно замечать, что он не только не избегает ее как прежде, но даже охотно следует за ней, все-таки не мешала этому и скоро уехала в Смоленск.