Староконстантиновское городское училище

Весной 1872 года мне исполнилось 10 лет, а в августе я поступил в городское училище. По тому времени необычайное событие. Мама была в отчаянии, так как мое пребывание в русской, а не еврейской школе указывало на отступления, нарушения некоторых законов еврейской веры. О ужас! Я не крестился, но все же присутствовал в классе, стоя перед иконой, когда читали молитвы до и после окончания учения. Я ходил в школу даже в субботу, что евреям воспрещается, и т.д. На нарекания матери отец отвечал спокойно, плавно, не подчеркивая своего мнения, а выражая его с тонким юмором. Понимай, мол, как знаешь, а так надо, и никаких гвоздей.

Конечно, городское училище не было похоже на еврейский хедер . Всюду порядок, чинопочитание, лоск, если можно так выразиться, по сравнению с хедером, где ребята на земляном полу, грязные, в соплях. Ведь евреи отдавали детей в хедер в возрасте трех-четырех лет, чтобы привыкали к стенам того места, где происходила учеба, а главное, чтобы дома под ногами не путались, не мешали работать.

В городском училище преподаватели в вицмундирах, со светлыми пуговицами, входя в класс, здоровались - учащиеся вставали. Те же приветствия по окончании урока. Эти новшества мне вскружили голову: я стал о них горделиво рассказывать, подражать походке, манере преподавателей. Отец, качая головой, улыбчиво молчал. Мама с грустью глядела на мое постепенное удаление от еврейских обычаев, законов веры. Особо она печалилась об этом, когда я заболел экземой. Нечто вроде чесотки между пальцами ног и рук. По совету врача необходимо было прежде всего соблюдать абсолютную чистоту и для сего мыться в бане как можно чаще, да еще в парильной на верхней полке. Какой-то полицейский чин, узнав, что мне запрещено являться в школу до полного выздоровления, предложил отцу присылать меня по субботам, утром, в полицейскую баню, когда там свободно и моется "лишь начальство". За вознаграждение банщик меня мыл, чистил, растирал всякими снадобьями. Через месяц я был вновь совершенно здоров и допущен к посещению уроков. Но что стоила баня? В субботу, у всех на виду, когда благоверные евреи спешили в синагогу молиться старому еврейскому Богу, я шел в баню. Этот эпизод стал предметом суждений всего городка. Осуждали меня и моих родителей. Взрослые с ужасом, а некоторые с жалостью глядели на меня, отщепенца. Мальчики дразнили "гоем" (нечистью). Каково было маме мириться с этим?

Если некоторые нарушали законы еврейской веры, то в тиши, за стеной, подальше от людских глаз. А тут - на вот! Открытое как бы отречение от веры Авраама, Исаака и Иакова. Что смотрят отец и мать? Неужели хотят Бузю окрестить в христианскую веру? Отец на такие разговоры при мне не реагировал, а мама оплакивала мои великие прегрешения, одновременно радуясь моему выздоровлению благодаря той же бане.

Необходимо пояснить, что в еврейских городишках баня, как таковая, не пользовалась, видимо, почетом. Единственную баню топили лишь два дня в неделю: в четверг для женщин и в пятницу для мужчин. Там было тесно, грязно, скверно. Имело ли христианское население, составляющее менее 20% городских жителей, свою общую баню, не знаю.

Когда я возобновил учебу в городском училище, батюшка, отец Александр, даже погладил по головке. Этой лаской он меня покорил. С одной стороны, я как будто опасался взглянуть батюшке прямо в глаза, как чужому, ненавидящему "жиденят", а тут вдруг такое внимание, вызвавшее трепет детской души.

В городском училище было всего три еврейских ученика: я, Хаим Зингер и Израиль Зильберберг. Городское еврейство в целом начинало лишь приглядываться, что это, мол, за кушанье - городское училище, Не крестят ли там насильно ребят, как у кантонистов? Если мы трое присутствовали на уроках наравне со всеми, то сидение в классе на уроке Закона Божия для евреев и католиков не являлось обязательным. И мы на этот часовой урок уходили. Куда? Этим никто не интересовался. Важно было явиться к следующему уроку без опоздания. Фактически мы бродили по находящимся невдалеке русскому и польскому кладбищам, читая надписи на крестах и могильных плитах. До сих пор у меня сохранилась в памяти такая, например, надпись: "Прохожий, взгляни на прах моих костей и увидишь, что я уже дома, а ты еще в гостях". О таких наших прогулках не знали не только преподаватели, но и домашние. Один случай заставил меня рассказать об этих похождениях отцу.

Гуляя по польскому кладбищу, мы забрались в старинный склеп, так как двери от ветхости свалились с петель. В склепе было несколько гробов, и в том числе один маленький гробик, почему-то нас, ребят, особо заинтересовавший. Крышка легко отпала, и мы открыли гробик, в коем, как мне показалось, лежал плоский, как будто нарисованный трупик, одетый в яркий костюм, на ногах туфельки. Чтобы проверить, не обман ли это зрения, я ткнул пальцем в туфельку, и мой палец ушел во что-то мягкое, точно в толстый слой пыли. Я вскрикнул и в ужасе бежал. За мной устремились мои товарищи, оставив гробик раскрытым. Когда я рассказал это отцу, он сильно нахмурился и долго не решался со мной говорить. Видимо, когда волнение его улеглось, он грозно приказал мне не трогать покойников, да и вообще не шляться по кладбищам.

- А куда деваться во время уроков Закона Божия? - спросил я.

- Сиди в классе и слушай, что батюшка рассказывает, - сказал отец.

- Ладно, если он меня не прогонит, - ответил я.

И я стал оставаться на уроках батюшки, не только не удалявшего меня из класса, но ласково гладившего меня по головке. Я не заучивал его уроков, но его спокойные объяснения постиг быстро, внимательно слушая речь о. Александра. Бывали случаи, когда я даже пытался подсказывать сидевшему впереди меня долговязому Мартинюку. Батюшка это заметил и любовно погрозил мне пальцем. Из других преподавателей училища мне особо памятен учитель чистописания и рисования Завалич . На его уроках считалось почему-то обязательным поднимать крик, шум, галдеж. Завалич бегал от одного ученика к другому, больно драл за уши, сам кричал, топал ногами, суетился - до тех пор, пока вдруг, неожиданно не исчезал из класса, появляясь через несколько минут в сопровождении грозного "штатного смотрителя" Чугаевича. Тут все смолкало, застывало, наступала мертвая тишина, как на кладбище. Лишь один Чугаевич, безобразный (он сильно пил), поводил глазами во все стороны, грозил кулаком и, уходя, говорил:

"Я вам, чертякам, покажу, як реве тай стогне Днипр широкий. Покажу. Всех разгоню к чертовой матери". Этой угрозой обычно исчерпывался визит Чугаевича. Но после его ухода вновь возникал неимоверный шум. Завалич опять начинал бегать, суетиться, дергать за уши, топать ногами. Так проходил почти каждый его урок. Ребята его доводили до исступления, и он у них не оставался в долгу: он не только больно драл за уши, ставил у доски на колени, но и больно бил линейкой по ладоням за плохое чистописание, неопрятную тетрадь. В общем, он был человек скорее добрый, чем злобный. В свободное от службы время занимался фотографией, тратил на это все свои средства. Семьи Завалич не имел. Работая уже на транспорте, будучи взрослым молодым человеком, я вновь встретился с Заваличем, приехав на родину хоронить маму. Неизменный Завалич оставался таким же, каким я его оставил в детстве. Мы разговорились, вспомнили былое. Оказалось, что ребята неизменно продолжают его изводить. На мой недоуменный вопрос по этому поводу Завалич ответил:

"Знаете, под каждого человека надо уметь подобрать ключик, а я вот не умею". Пожалуй, так. Не могу не рассказать и о других преподавателях Староконстантиновского городского училища, имевших немалое влияние на воспитание юношества вообще и в частности еврейского. Чугаевич , Завалич , Якубовский , Тарновский и другие, фамилии коих забыл, - все они были униатами . Штатный смотритель Чугаевич преподавал математику. Хороший педагог, знающий свой предмет до совершенства, жил одиноко, пил горькую, заливая какое-то злосчастье. Ходили смутные слухи о его разногласиях с представителями униатской церкви, большом скандале, когда Чугаевич был где-то инспектором гимназии. Его "выставили", точнее, прогнали со службы. Чугаевич вел бродяжнический образ жизни, бедствовал, голодал. Затем каялся в своих заблуждениях, и "для обрусения края" его прислали к нам, в ссылку. Он смиренно покорился, но пьянствовал отчаянно. Это ему в упрек не ставили. Преподаватель географии и истории Якубовский - типичный украинец того времени. Упрямый, настойчивый, открыто говорил и делал все, что требовало начальство, а на самом деле до исступления ненавидел русских (москалей). Во сне и наяву видел "самостийную Украину". Шевченко ставил выше Пушкина, выше Гоголя, выше Шекспира. Уверял своих учеников - украинцев, поляков, евреев, что нет выше гражданского долга, чем содействие восстановлению великой Украины. Тогда сами собой рухнут всякие национальные пререкания. Не будет, мол, тогда хохлов, поляков, жидов, а будет одна свободная Украина для всех здешних уроженцев.

Об учителе русского языка и словесности Александре Тарновском я уже упоминал. Отец Тарновского - униатский священник, мать - дочь нашего престарелого соборного протоиерея. Он успешно закончил духовную семинарию, учился где-то в университете и за "вольнодумство" попал лишь в преподаватели городского училища. Ему мы обязаны прежде всего приобретенными знаниями литературы и русского языка - задача для преподавателя того времени нелегкая. Так, например, на 35 учащихся моего класса было пятнадцать украинцев, столько же поляков, три еврея и двое русских, т.е. коренных Ивановых и Петровых. Заниматься с таким классом было нелегко. Правда, в классе строго воспрещалось говорить по- малороссийски, по-польски, а тем более по-еврейски. Говорили лишь по- русски, но как! Получалась не смесь "французского с нижегородским", а что-то вроде волапюка, самодельного изобретения. У себя дома каждый говорил на своем родном языке, ненавидя русских чиновников-угнетателей. И вот этих зверенышей-ребят надо было заставить осознать, что русский - это государственный язык прежде всего, а затем - заставить понять и полюбить русскую литературу. Но Тарновский дал нам многое, больше, чем полагалось по куцей программе. Он научил нас грамотно писать, научил читать и понимать Гоголя и Пушкина.

Если еврейчик, конечно, по-своему, нараспев, не сочетая звуков, читал стихи: "Что-о-о ты рже-е-шь м-о-ой ко-о-о-нь ретивый", то понять гоголевское "галстух, возбуждающий удивление, усы, повергающие в изумление" он был бессилен. А Тарновский преодолел и эту преграду. Так началась, возникла моя тяга к книге, а в дальнейшем - к самообразованию.

Не помню точно, в каком возрасте, но приблизительно около 10 лет от роду я был "лунатиком", как уверяли окружавшие меня. Конечно, не в точном смысле этого слова, но все же. По ночам меня одолевали кошмарные сны, я вставал с постели; мне становилось холодно в одной рубашонке, и я, сонный, бродил по комнате, искал ощупью свою постель, чувствуя непреодолимое желание лечь. Обычно кто-либо из домашних, услышав мою возню, вставал, водворял меня на место. Был даже случай, и сейчас его помню, когда я, сонный, зимой открыл двери в холодные сени и лишь там проснулся от испуга и стужи. По крышам, карнизам, как полагается лунатикам, я не бродил. Все прошло как-то само собой, без лекарств, о чем врачи и предупредили отца. Бабы пугали маму уверениями, что я "порченый", ловко скрываю свои ночные похождения, путешествия по карнизам и даже на вышку церковной колокольни. Ничего подобного, конечно, не было. Бабьи сказки.

Ссылки: