Вайнштейн Г.М.: Решил порвать с тяготившим меня еврейством

Поехал в Москву, явился к Филипповым и объяснился совершенно откровенно. Он ответил: это дело пустяковое. Попросите мамашу, и она все в два счета устроит. С Марией Егоровной не так легко было начать этот разговор, не хватало силы воли. Наконец, вечерком, когда мы были вдвоем, я, после пространного вступления, сказал ей: дорогая Мария Егоровна, помогите мне сделать последний решительный шаг - расстаться с еврейством, с которым по существу ничего общего не имею уже давно. Она радостно на меня посмотрела, сказала: "Что ж, дело хорошее, давно надо было. Завтра поговорю с попом".

Необходимо отметить, что Филипповы жили несколько лет подряд на Малой Лубянке в церковном доме и со всем причтом Марию Егоровну связывала многолетняя дружба. Через два дня я уже сидел в квартире у попа, снабдившего меня какими-то книжонками, по которым я должен был выучить несколько молитв. И все.

Батюшка, видимо, и сам не придавал предстоящей формальности особого значения. С одной стороны, ему хотелось оказать услугу или доставить удовольствие Марии Егоровне, а с другой - отчего попутно не заработать десятку-другую. Приготовления длились несколько дней. В это время я случайно встретил на улице Наденьку Фабрикант . Оказалось, что она приехала погостить к дяде, жившему на Якиманке. В Москве немало улиц с такими странными, вернее, дикими названиями, режущими ухо: Якиманка, Лубянка, Петровка, Маросейка и др. Между прочим, название улицы Якиманка происходит от находившейся там церкви, сооруженной в честь Иоакима и Анны. Отсюда и Якиманка. Точно деревенский Петька, Ванька, Сенька. Какое невежество! Однако я все же стремился к этим диким невеждам - не без расчета на определенные житейские блага, удобства. Когда я рассказал Надежде Захаровне о предстоящем событии, она стала убеждать меня этого не делать. Мы поехали на конке в Нескучный сад и там провели почти весь день. Я предложил ей последовать моему примеру, разделить мою судьбу. Она задумалась на некоторое время и затем ответила решительно:

"Я, как и вы, ни во что не верю - ни в строгого еврейского Бога, ни в Христа - и готова бы последовать за вами куда угодно, в огонь и воду. Для этого я приехала, чуя приближение чего-то важного, неотвратимого в вашей судьбе. Но я не могу огорчить своих родителей - это их убьет".

Мы дружески пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. (У меня сохранилась ее карточка, которую она дала мне тогда.)

Приготовления к Святому Крещению длились недолго. Больше всего хлопотала об этом Мария Егоровна, чтобы, как она говорила нараспев: "Все было хорошо, как принято у нас в Мо-о-о-о-скве-е-е". Я не возражал против пошива особого белья и приготовления всяких яств, но просил, чтобы не было шума, никто бы не знал об этом. Батюшка на все соглашался, а Марию Егоровну пришлось уговаривать мне и ее детям. Условились, что в определенный день я явлюсь в церковь к ранней обедне и все формальности будут выполнены. 22 сентября 1887 года, около 7 часов утра, когда Москва еще спала, я со своими восприемниками Марией Егоровной и Павлом Филипповичем пришел в церковь, находившуюся в ограде того дома, где жили Филипповы. Батюшка с псаломщиком нас уже ждали. Где-то в стороне, за занавеской находилась здоровенная бочка, наполненная тепленькой водой. После краткой молитвы и нескольких глупейших пустячных вопросов, вроде, например, такого: отрекаюсь ли я от беса и нечистой силы и еще таких же, коих вспомнить теперь не могу, мне предложено было раздеться и три раза окунуться с головой в воду. На этом вся церемония закончилась, мне велено было надеть чистое белье, сшитое собственноручно Марией Егоровной, и приложиться к кресту. Павел Филиппович, ухмыляясь, подсказывал мне не перечить указаниям "мамаши", которая также пояснила по секрету, что сшитое ею белье для обряда крещения должно храниться до моей смерти, и в этом белье меня должны похоронить. Тогда, мол, двери рая для меня раскроются без малейших затруднений.

В дальнейшем, когда я женился, она об этом сообщила моей жене, и Юличка благоговейно хранила это белье. И поныне белье это находится в моем сундуке в особом мешочке. Когда она давала свои наставления мне и затем, через два года, моей жене, она говорила, что и у них давно хранится такое белье для каждого. Было ясно, что Марию Егоровну крестили взрослой, но где, при каких обстоятельствах, я не расспрашивал, а она сама об этом не распространялась. Итак, свершилось. Я стал формально православным.

Что я чувствовал в это время, каковы были мои переживания? Если, дети мои, вы стремитесь меня понять, то, не осуждая, читайте терпеливо. Хотя с еврейством давно не имел ничего общего, как с религией, но столько же общего у меня было и с христианством. Значит, я это сделал для личной выгоды, удобства? Выходит, так, я стал ренегатом, подобно многим другим, мне подобным. Хорошо это или плохо? Не мне, конечно, судить об этом спустя 48 лет. Я пробивал себе дорогу не только энергией, смекалкой, но и кулаками, локтями. Тяжелое было время. Ведь от меня тогда требовали не петушиных криков, а работы в определенной обстановке, и иного выхода не было. Мне все же было очень тяжело, казалось, что минувшие пять тысячелетий еврейской истории глядят на меня с укоризной: мол, что-то выстраданное, родное, близкое я продал за чечевичную похлебку. Мысли путались, скакали, как в чехарде, голова трещала от дум и забот. Одно было ясно: итог подведен, начинается новая жизнь.

Сознавая, что подобное событие, хорошо ли или худо, является эпохой для ряда минувших и последующих поколений, я в тот же день снялся на Тверской, в ближайшей, известной в то время фотографии Курбатова. Через несколько дней, получив карточки, я сделал надпись на одной, отметив дату. Эта карточка сохранилась у меня и поныне.

Запасшись необходимыми документами, уплатив батюшке 3 рубля за метрику, я быстро собрался домой, в Курск. На вокзале мы встретились с Надеждой Захаровной Фабрикант. Оказалось, что она ехала тем же поездом. Я подошел к ней, поздоровался. На ее вопрос: "Как дела?" ответил: "Хорошо, все кончено". Мне показалось, что в ее глазах появились слезы. Я смутился. Она крепко пожала мою руку, прошептав: "Прощайте", и затерялась в толпе. Больше я ее не видел. Слышал, что она удачно вышла замуж, имела детей, внуков.

Несколько лет назад, разыскивая на курском кладбище могилу своего старшего брата, случайно наткнулся на могилу Надежды Захаровны и не мог не остановиться, не задуматься. Наши дороги разошлись в разные стороны и вот - встреча. Как в выдуманных романах. Я накушался жизнью, взял самое лучшее, вернее, не взял, а мне досталось самое лучшее. А как она прожила свой век - не знаю.

Вернувшись из Москвы в Курск, я никому не сказал о случившемся. Об этом знали лишь мои братья, отнесшиеся к этому равнодушно. На основании новых своих документов я приписался к Курскому мещанскому обществу и с головой ушел в работу на службе, почти ни с кем не встречаясь, нигде не бывая. Но слухами, как говорят, земля полнится. О том, что я порвал с еврейством, откуда-то узнал начальник станции Кибер (сам еврей по происхождению), отнесшийся к моему поступку, как мне казалось, неодобрительно. На его вопрос: "Правда ли?" я ответил: "Да, правда". Больше он этот вопрос не поднимал, но как будто еще больше ко мне охладел. А может быть, мне так лишь казалось.

Ссылки: