Вайнштейн Г.М.: Почему так остро стоял вопрос о моей предполагавшейся женитьбе

Необходимо пояснить, почему так остро стоял вопрос о моей предполагавшейся женитьбе. Я был молод, здоров, успешно работал на транспорте и торопиться с женитьбой как будто не было оснований. Но неудачные примеры моих старших братьев влияли на меня удручающе. Старший брат Иосиф , по какому-то неясному, непонятному поводу сбежал из-под венца. Сейчас же после свадебного обряда, до брачной ночи, он ушел навсегда из дома родителей своей молодой жены. Возник скандал - исчезновение молодого было столь быстрым и внезапным, что свадебный обед не мог состояться, и сконфуженные гости вынуждены были ретироваться из парадно убранного помещения с богато накрытыми для пиршества столами. Развод был оформлен заочно, спустя некоторое время. Можно вообразить себе душевное состояние молодой "замужней девицы". Через несколько лет брат Иосиф сошелся с молодой нашей горничной, дикаркой в полном смысле слова, и женился на ней. Он обучил ее грамоте, воспитал, привил городские манеры и счастливо прожил с ней всю жизнь. Это и есть нынешняя тетя Соня , живущая в Курске.

Другой брат, Лазарь , имел все данные быть счастливым семьянином, но женился на психически неуравновешенной особе, отравлявшей его жизнь до гробовой доски. Это - тетя Циля, урожденная Шиперович . Я близко знал ее братьев, сестер. Никто с ней не ладил, считая ее ненормальной. У Цили было двое детей, которым она не уделяла никакого внимания, предпочитая наряды, маскарады, танцы. Старшего сына Симу ( Семена ) воспитывал я, когда жил у Лазаря в доме, а девочка, Женя, скончалась в детском возрасте. Эти два неудачных примера я воспринял, искал лучшего, но не мог понять, как это осуществить.

В то время было модно носить пенсне . В Москве, Харькове, Курске, где угодно, идешь по улице и видишь тысячи молодых людей в пенсне. В особенности во время гуляний в праздник или в театре вся молодежь в пенсне - конечно, не по необходимости, а для франтовства. Глядя со стороны, можно было предположить, что внезапно у всех возникли проблемы со зрением. Это поветрие не миновало и меня. Я купил себе пенсне без какой-либо необходимости. Напялил на нос, принял воинственный, серьезный вид и, с сознанием собственного достоинства, а также важности исполненного долга, отправился в клуб. Прошел в читальный зал, преважно уселся в глубокое кресло, взял первый попавшийся под руку юмористический журнал (кажется "Осколки"), раскрыл, стал читать - и глазам не верю. Там было напечатано буквально (до сих пор помню) следующее:

Пенсне надев на нос,

дурак Простую вещь позабывает,

- Что рам двойных в пустой чердак

Никто на свете не вставляет.

Злая эпиграмма задела меня за живое. Я постиг всю бессмысленность, глупость франтовства, злоупотребления без надобности оптическими стеклами. Тут же спокойно снял свое пенсне и так же спокойно вышвырнул его за окно. Когда я об этом рассказал курскому оптику Нейману, нашему хорошему знакомому, он меня посвятил в такой эпизод.

Как-то к нему в магазин пришел изящный молодой человек купить очки или пенсне. Рецепта врача не было, и молодой человек попросил Неймана как оптика подобрать подходящие золотые очки. Нейман перебрал почти весь запас имевшихся стекол - ни одни не оказались годными для вполне здоровых, молодых глаз покупателя. А продать хочется - золотые очки не часто имеют спрос. Тогда, рассказал Нейман, он решился на отчаянный шаг: надел молодому человеку оправу без всяких стекол и немедленно услыхал:

"Вот эти стекла мне хороши, по моим глазам, сколько стоят?" И тут же уплатил следуемое, довольный, счастливый. "Тогда я, - продолжил Нейман, - очки без стекол уложил в коробочку, - и покупатель ушел, довольный сверх меры. Я ожидал его претензии, готовил объяснение. Ничего подобного. Больше он ко мне не приходил, хотя на улице встречал его, - видимо, понял, какого свалял дурака у меня в магазине". Характерный эпизод.

Приблизительно к тому же времени относится курьез, имевший место при установке первых служебных телефонов . В Курске на вокзале первый телефон появился в кабинете начальника станции для переговоров с товарной станцией, находившейся за парковыми путями, на расстоянии около километра. Телефонная связь явилась приятным новшеством, избавлением курьеров и сторожей от беспрестанной и опасной ходьбы взад и вперед по станционным путям, где маневрировали паровозы. Каково же было наше удивление, когда оказалось, что для вызова по телефону со станции передаточной конторы и наоборот надо было взять в рот дудку с пищиком и дудеть. Отвечать надо было таким же дудением, звук которого отражал рупор, и уж затем начинать разговор.

Можете себе представить, что получилось и с какой брезгливостью каждый брал в рот телефонную трубку, предварительно вытирая ее своим платком. Сколько мы не просили поставить обыкновенный электрический звонок - никаких результатов, хотя наш телеграф располагал всеми материалами. Лишь через некоторое время, когда появились первые аппараты, так называемые вертушки со звонками, мы избавились от сосания телефонной дудки. Не правда ли, остроумно?

Вскоре кто-то свыше, вероятно, правление дороги, решил соединить телефонной связью Москву с Курском. Но ничего из этих хлопот и значительных затрат не вышло. Звук не доходил. Нашли, что надо кричать. Никаких результатов крик не дал. Тогда вызвали лучших стрелочников- трубачей. В Москве и в Курске трубачи, надрываясь, дудели. Начало и конец игры трубачей подтверждались передачей по телеграфу. Никаких результатов. Так и забросили дорогостоящую затею. Некоторое время спустя кто-то догадался, что если громогласные звуки курских труб и доходили бы до Москвы, то все равно подобные телефоны никчемны, так как человек так орать не в состоянии. Значит, разговоры на расстоянии 502 верст между Москвой и Курском немыслимы до усовершенствования телефонных аппаратов.

502 версты - так обозначалось протяжение Московско-Курской дороги в тарифах и прочих официальных указателях. По этому поводу возник в 1880-х годах скандальный судебный процесс.

Какой-то адвокат, специализировавшийся на взыскании с железных дорог переборов по грузовым перевозкам, случайно наткнулся на такой курьез. Фактическое расстояние от Москвы до Курска действительно 502 версты, но товарная станция Курской дороги находится в подмосковной Рогожской слободе , вблизи старообрядческого кладбища, на третьей версте от пассажирского старого вокзала (Старая Басманная) . Стало быть, грузы принимаются и выдаются в точке, находящейся за две версты до исчисляемого тарифного расстояния. Значит, пожалуйте за две версты денежки назад по всем перевозкам, начиная с 1864 года, со времени открытия дороги, что, по грубому подсчету, составляло несколько сот тысяч рублей. Дифференциальных тарифов тогда еще не было.

Главными акционерами тогда были столпы московского именитого купечества: Морозов , Лямин , Боткин , Солдатенков , Садиков , братья Третьяковы , Коншин , Рукавишников , Мамонтов , Горбов , Чижов , которых в печати стали травить: мол, не обманешь, не продашь и т.п. Возник ряд судебных процессов о переборах, по которым пришлось уплатить большие суммы. Не помню, как этот скандал окончательно был ликвидирован, но репутация правления дороги оказалась "подмоченной". Для меня стало ясно, что мошенничают не только местечковые евреи, перебивавшиеся с хлеба на квас, но и толстопузые миллионеры Москвы. Необходимо отметить, что все эти Морозовы, Лямины, Боткины и прочие в то время уже учились в университетах, бывали за границей, одевались по последней моде и по внешности резко отличались от своих предков, героев Островского из Замоскворечья, Таганки, Новой деревни. При правлении дороги, кроме акционеров и администрации, находился правительственный инспектор , старый инженер Шуберский , по прозвищу "царское око". Чем фактически занимался Шуберский и что делал в Москве - не знаю. А на линии весной и осенью, при так называемом осмотре дороги директором и акционерами, этого Шуберского спаивали и возили, как труп.

Припоминаю возвращение такого служебного поезда по Курской городской ветви из города в Ямскую. Я был на платформе, встречал поезд. В ярко освещенные окна виден был стол во всю длину вагона, сдвинутая посуда с остатками еды, недопитые бокалы, опрокинутые вазы с фруктами, нагроможденные стулья, кресла. В углу вагона бледный, как бумага, рыгающий Шуберский пьет какую-то воду и не может отплюнуть. Больше в вагоне ни души. Вид беспомощного старика Шуберского, правительственного "инспектора", производил жуткое впечатление. Я не смел судить столь высокое тогдашнее начальство, но сознавал, что так работать не нужно, нельзя. Войдя в дальнейшем в общение с линейными инженерами , убедился, что они не лучше и не хуже моих коллег-конторщиков, весовщиков, кладовщиков и прочих. Разница лишь в том, что конторщики, кладовщики пьянствовали в трактире Ветрова, а инженеры и иные старшие линейные агенты в клубе и в отдельных кабинетах. Первые упивались до бесчувствия водкой и пивом, а вторые, кроме водки и пива, пили нередко и шампанское.

Как проходил рабочий день у старших агентов? Не очень замысловато. К 9 часам утра, или несколько позднее, шли в конторы, канцелярии, мастерские. В 12 часов - гудок к обеду. Собираются компанией в станционном буфете, если нет новоселья, именин, крестин или тому подобного. Пьют до одурения и тут же обедают или бегут по домам "щец похлебать". Затем спят. Восстав от сна, пьют крепкий чай и торопятся на службу спросить: "Как дела, что нового?", наскоро поговорить о том о сем, чтобы успеть на 7-часовой поезд городской ветви в клуб. В клубе играют в карты, ужинают, вновь пьют и возвращаются домой в 2-3 часа ночи, спят до 8-9 часов утра. И так почти каждодневно. Короче говоря, альфой и омегой существования (точнее, прозябания) большинства инженеров и иных старших линейных агентов дороги являлось пьянство, обжорство, разврат, карты. Обидно было глядеть на этих, нередко талантливых, но совершенно опустившихся, спившихся людей, соревновавшихся между собой в этих безобразиях.

Меня могут спросить: кто же работал? Отвечаю: работали дорожные мастера, артельные старосты, счетоводы, бухгалтеры и им подобные, но не инженеры в большинстве случаев. Наконец, и инженеры так приспособились работать налету, между картами и выпивкой, что сравнительно все же были в курсе дела и через ближайших лиц умели, как говорили тогда, "подвинтить гайки". Не считалось редкостью устроить "сквознячок", т.е. войти в клуб в субботу вечером и остаться там без сна и отдыха до утра понедельника. Это я видел много лет спустя и на Урале, когда работал на Пермской дороге.

Припоминаю залихватский рассказ о том, как в Курске кутили "до нас", т.е. в 1870-е годы. Большой кутила, захлебываясь, рассказывали мои современники, располагавший хорошими средствами, имевший "безгрешные" доходы, всюду принятый, везде бывавший, решил угостить приятелей и собутыльников. Семьи у него не было, жил одиноко. Пригласив к себе в гости только лишь мужчин, заказал повару лукулловый обед с подобающей выпивкой. Шепотом передавали, что готовят такое сладкое, которого никто не ел в своей жизни. Наступил долгожданный день. Собрались около трех десятков гостей, стол накрыт, всюду цветы, горы бутылок. Долго и много пили, ели, и когда все дошли до "градуса", кто-то крикнул: "Что же сладкого нет?" - "Да, где же обещанное чудо-сладкое?" - подхватили пьяные голоса. В раскрывшиеся настежь двери несколько официантов внесли что-то огромное в цветах, не то на блюде, не то на доске и поставили на стол. Оказалось - голая женщина, утопавшая в цветах, метресса, содержанка хозяина. Так кутили бывалые железнодорожники. На этом обеде присутствовал один из моих старших братьев, уже работавший тогда в Курске на транспорте. Невольно вспоминаются слова Расплюева в пьесе Сухово-Кобылина "Свадьба Кречинского": "После попойки в Курске - не жить!"

Пьянствовали не только в Курске, но и в Москве, и в Орле, и в Перми - всюду. Короче говоря: "Руси веселие - питии, и не может без того быти". Кажется, так сказал Владимир Святой, крестивший Русь в 988 году? Давно это было сказано, а осталось надолго.

Мне лично пьянство было противно, и счастлив, что "миновала меня чаша сия". Не соблазняли меня и карты. Я любил поиграть в преферанс, винт, но в меру. Ночей в клубе не проводил, а в "сквознячках" никогда не принимал участия. Мне они были противны. Как тогда относились ко мне в Курске? Начальник станции Кибер, сначала мне покровительствовавший, затем охладел, ворчал, как будто даже придирался (а может быть, мне так казалось), хотя в моей работе и аккуратном исполнении службы заметно нуждался. Мне казалось, что Киберу не нравились мои добрые отношения со Сциславским и его семьей. Сциславский, как старший агент передачи, находился у начальника станции в подчинении, а по уму и знанию дела Сциславский стоял куда выше Кибера. Отсюда нелады и прочее. Я полагал, что вне службы я волен знаться с кем мне заблагорассудится. Выходило, что нет.

Ревизором движения Курского участка был тогда некий Биккерт - старый, опытный железнодорожник, но пьяница. Биккерту нравилось, когда к нему подлизывались, угождали мелкими услугами. Я этого не делал, и он на меня взъелся. Кончилось тем, что я перестал кланяться Биккерту, вопреки правилам. Такая невиданная дерзость грозила мне увольнением со службы, но я не мог себя побороть и остался при своем. Но мне повезло. В это время Карл Францевич , в лоск пьяный, попался на глаза в поезде при исполнении служебных обязанностей какому-то большому петербургскому чиновнику. Биккерта уволили телеграфным распоряжением. Не будь этого, Биккерт, наверное, устроил бы мне пакость, и я полетел бы... Куда? Не знаю. Быть может, туда, откуда приехал, - в черту оседлости нашей или еще куда-либо. Кто знает? Ведь вся наша жизнь состоит из мелочей, из которых складывается что-то цельное, большое. Взять хотя бы такой мелкий факт: почему я не кланялся Биккерту, не отдавал чести, как это называлось тогда, ревизору движения? Не знаю, не могу понять. По природе я не был задирой, наоборот: умел ладить с окружающими. А вот стоило встретить Биккерта, как во мне просыпался какой-то бес ненависти и противоречия: я молча, вызывающе глядел ему в глаза, как будто желая сказать: на-ка, выкуси... Биккерт мог стереть меня, что называется, в порошок: я бы полетел со службы вверх тормашками и, конечно, не попал бы вновь на транспорт. На Московско-Курской дороге было около 20 тысяч служащих, и евреев среди них всего двое: я и мой брат Иосиф. На Курско- Харьковско-Азовской дороге были также лишь два еврея: мой брат Лазарь и главный бухгалтер харьковского управления Балабанов, личный ставленник владельца дороги Полякова. Мы были так же редки, как белые вороны. На нас указывали пальцами. Таковы были тогда нравы и порядки.

Ссылки: