 |
Вайнштейн Г.М.: подумаю о женитьбе? Любовь
Бывая иногда в Сергеевке у Щекиных , я считал себя лишь случайным там гостем, и мне в голову не приходила мысль о сватовстве.
В Курске я бывал в нескольких домах, где были взрослые девушки, которые мне нравились и которым я нравился. Я сознавал, что пора обзавестись семьей, своим углом, но как-то брало сомнение, не хватало силы воли принять определенное решение. Познякова, с которой я встречался у Чепуриных, мне нравилась больше других, но я почему-то не бывал у нее в доме, где она, единственная дочь, жила с матерью после окончания гимназии. Когда я переселился в Золотухино, тетя Соня как-то нежданно-негаданно приехала ко мне с ней и ее матерью на новоселье. Я был несказанно рад приезду этой нравившейся мне девушки, пробывшей у меня с матерью до вечера. Проводив их на поезд, благодарил за память, за привезенные гостинцы. Мать и она сама приглашали меня к себе. Казалось, элементарный долг приличия, долг вежливости обязывал меня отдать визит Позняковым. Но вопреки своим убеждениям, вопреки уважению к нравившейся мне девушке я визита не отдал, к Позняковым не поехал.
Почему? Не знаю. Так случилось, и все тут. Такова судьба, как говорили в то время. Не анекдот ли, в самом деле, - а может быть, и трагедия, - интеллигентная девушка, из хорошей семьи, нравящаяся мне больше других знакомых, сама первая приезжает ко мне за 30 с лишним верст от Курска с матерью и женой моего старшего брата. Я - всегда ко всем внимательный, предупредительный, даже не отдаю ей визита, нарушая основные правила приличия и вежливости. Почему? Одно можно ответить - судьба.
После совета Силаева я, бывая у Щекиных, стал приглядываться к Елене Евгеньевне и быстро, безошибочно решил: "Нет, эта мне не пара".
О Юлии Евгеньевне и мысли не было. Она казалась в присутствии старших милым, юным подростком. И только. Небольшой физический недостаток (легкое заикание) заметно ее стеснял, а может быть, и конфузил. Возможно, поэтому она держалась как будто в стороне от общества, будучи постоянно занятой суетной беготней по хозяйству. У нее на руках были ключи от амбаров, кладовых, шкапов. Она отпускала муку, мясо, дичь, овощи и все необходимое для двух кухонь: барской и людской. Весь день она хлопотала по хозяйству. Бывало, пообедает или позавтракает и - только ее и видели в доме. Приходилось ее видеть во дворе, около людской или кладовых с огромной связкой ключей в руках и всегда с милой, радостной улыбкой на устах.
Казалось, она никогда не была унылой, не грустила, а всегда весела, жизнерадостна, но как будто в стороне, вдали от многих, знающих лишь обжорство и веселье, размашистых от скуки на все руки помещиков и их близких.
Тетушка Анастасия Андреевна относилась к Юлии Евгеньевне покровительственно и в то же время внимательно, заботливо. Не оставляя ее никогда без работы, зная, что Юлия Евгеньевна любит покушать, тетя не пропускала случая предложить за обедом или чаем лишнюю порцию любимого кушанья, печенья или варенья.
- Юличка, выпей сливочек.
- Юличка, скушай еще варенья, я знаю, это твое любимое.
- Юличка, скушай еще тарелочку, ты сегодня набегалась вдоволь.
Такие предложения являлись обычными за столом. И Юличка не отказывалась, съедала дополнительную порцию без остатка.
Бывали такие случаи. Пьют чай. На столе печенье, варенье всякое, калачи, сдобные булочки, лимон, сливки. Тетя, обязательно самолично, разливает чай. Больше никто не смел. Наливая, каждого непременно спрашивала: "Вам с сахаром или без сахара?", хотя прекрасно знала, кто пил сладкий чай, а кто несладкий. Ответившему: "Прошу с сахаром" тетушка немедленно вновь задавала вопрос: "Вам положить два или три куска сахара?" И так неизменно, каждодневно утром и вечером. Видимо, тетушке доставляли удовольствие подобные праздные разговоры. А может быть, она делала это машинально, по привычке, как заученный урок.
Ко мне тетушка относилась внимательно, любезно.
Жизнерадостная Юличка и ее неутомимая работоспособность обратили на себя мое внимание, и я невольно стал к ней приглядываться, любоваться ею. Как-то раз хозяева и гости отправились всей ватагой гулять после ужина. Шли межой по направлению к молотилке, где можно посидеть на свежей соломе, порезвиться. Неожиданно раздался крикливый, пискливый голос Андрея Аркадьевича : "Юличка, и ты здесь? Ведь уже 20 часов, иди, иди спать".
- Андрюша, как тебе не стыдно, ведь я не маленькая.
- Господа, слышите, Юличка говорит, что она не маленькая. Ну, ладно, погуляй сегодня. Но в последний раз.
Оказалось, что Андрей нередко ее изводил такими сценами, конечно, в шутку, любя, но мне стало обидно за маленькую Юличку, и я как-то невольно осудил такую его нетактичность.
Правда, часто, когда не о чем было говорить, развлекались, болтали всякую чепуху, но в данном случае безобидная шутка мне показалась резкой, неуместной.
В Сергеевке принято было переливать из пустого в порожнее, и все считали это в порядке вещей. Приведу для характеристики один-два эпизода.
- Был, господа, - неожиданно начнет кто-нибудь рассказ, - такой случай. Нанимал барин повара и спрашивает:
- Что умеешь готовить?
- Все умею.
- А именно?
Повар перечисляет все кушанья.
- Хорошо. А вкусно ли готовишь?
- За вкус не ручаюсь, а горячо будет.
Все от души хохочут, хотя этот анекдот повторяется почти каждодневно много лет.
В запасе дяди Аркадия Ионовича был еще анекдот о деревенском дьяконе, рассказывающем своей семье, как хорошо его угощали на барском дворе. После перечисления множества всякого жареного, пареного дьякон говорит: подали что-то трясущееся на тарелке, которое на ложке не держится, а в рот само лезет. "Как его... забыл, как называется", - заканчивает дьякон свой рассказ.
- Не желе ли?
- Какой там жалели, ели сколько хотели.
Так развлекались в Сергеевке и были довольны наивно повторяемыми изо дня в день анекдотами о поваре, дьяконе или белом бычке, уверенные, что история никогда не разобьет их сладких иллюзий. Наивно, с нашей точки зрения, но они верили, что призваны "княжить и володеть", а до остального дела нет: хоть трава не расти.
Но меня тянуло в этот дом что-то как будто незримое, неясное. И я ездил в Сергеевку. Меня приветливо встречали, принимали, кормили, поили, давали иногда мелкие поручения, и только. Равного мне по взглядам и жизненным интересам там не было. Там говорили об охоте с легавыми, бегах, скачках, озимых и яровых посевах и т.д. в этом роде, в чем я был весьма мало сведущ, однако я ездил в Сергеевку, всячески стремясь быть чем-либо полезным. Что-то тянуло туда. Что? Я еще не знал, не отдавал себе отчета.
Как-то на Масленице, после вкусных и обильных блинов, кто-то предложил катание. К крыльцу были поданы выездные сани, деревенские розвальни и маленькие бегунки для двоих без кучера.
Большинство бросилось в розвальни на пушистое сено и в парадные выездные сани. Я почему-то подошел к бегункам, откуда-то прибежала Юлия Евгеньевна, направляясь к розвальням. Я ее остановил.
- Не хотите ли со мной в бегунках? - спросил я.
- Хорошо, пожалуйста. Но тут нет места кучеру. Вы править умеете? - спросила она, весело оглядывая меня.
- Умею, вероятно так же, как вы умеете отправлять поезда. Но думаю, наука эта немудреная. Поедемте, я попробую. А если что не так - поучите меня.
Сели, поехали.
Маленькие бегунки, санная дорога, хороший рысистый конь, казалось, давали возможность мчаться шибче колесницы Ильи Пророка, однако мои кучерские таланты были настолько слабы, что у околицы Сергеевки мы значительно отстали от компании, и моя спутница потребовала передать бразды правления ей. Пришлось конфузно подчиниться. Лошадь пошла быстро, и когда мы догнали далеко уехавшую от нас кавалькаду, моя юная спутница передала мне вожжи. Кто-то, заметив, что мы сначала отстали, затем мчались быстрой рысью, крикнул:
"Господа, обратите внимание на ухажерство Григория Марковича за Юличкой!" Моя спутница покраснела как рак, сконфузилась, шепнула мне:
"Слышите, что говорят? Все потому, что не умеете править". - "Да, не умею, - ответил я, - но вы меня научите, хорошо?" Ответа не последовало, но по жесту, которым она дала ход лошади, и по ее милой девичьей улыбке можно было предполагать, что эта юная девочка бессознательно начинает собирать по кусочкам то счастье, которого у нас еще не было. Все мы переживали это чувство на заре далекой юности. Так было, так будет.
Мы уехали от компании далеко вперед. Разговорились. Тут я впервые узнал, что "маленькой Юличке" не 15-16 лет, как казалось по ее внешности, а 20, что она много работает, помогая тете по хозяйству; что считает такую работу не только своей обязанностью, но находит в этом удовольствие, дабы хоть этим отплатить тете за заботы о ее воспитании; что тетя ее очень любит, заменяя мать, которой она лишилась в годовалом возрасте и т.д.
Чувствовалось, что это не светская болтовня, не желание вызвать сочувствие или жалость, а что суровые условия жизни рано изменили, погнули и переделали эту девушку из "дворянского гнезда", кажущуюся почти ребенком.
Я слушал ее рассказ и мысленно стал почему-то сравнивать эту девушку с собой. Надо сознаться, выводы из этого противопоставления получались не в мою пользу. А так как по законам физики противоположности сходятся, то был момент, миг, когда у меня блеснула мысль: "Разве дерзнуть?" И я крепко задумался.
Маленькая Юличка шибче погоняет породистого рысака, ветер свистит, заламывает уши лошади...
Не хочу, чтобы дети меня поняли так, будто я предполагаю писать роман, занимательный рассказ. Нет, нет и нет. Я с умилением вспоминаю этот великий момент моей жизни и хотел бы в ознаменование светлой памяти дорогой мамочки воскресить в своей памяти то чувство, которое мною тогда овладело, зародилось. Хотя мы были в открытом поле совершенно одни и мне казалось, что я инстинктивно чувствую влечение ко мне маленькой Юлички, но осквернять эту идеальную девушку своим прикосновением или поцелуем я не посмел. Почему? Да потому, что маленькая Юличка совершенно не походила на тех барышень, за которыми я ухаживал. Нет, это не Кашаева, не Резнин, не Чепурина, не Фабрикант, не Познякова или им подобные. Это что-то новое, мною до того времени невиданное. Поглядев на нее, ни за что не дашь ей коротеньких двадцати лет, а гораздо меньше. Между тем она почти сама держит в руках огромное хозяйство, разумно работает и так чистосердечно, незлобиво говорит о своем сиротстве, тяжкой доле, что невольно залюбуешься ее особым умением преодолевать любые трудности.
Крепко засела в мою голову эта мысль. Время шло. Я продолжал бывать у Щекиных в Сергеевке по-прежнему. Все ко мне относились, как всегда, внимательно, тепло. Все, кроме маленькой Юлички, казавшейся корректной, но не больше. Иногда даже холодной. Но мне почему-то радостно было ее видеть именно такой, ушедшей по уши в работу, и я невольно любовался ею.
Весной стало известно, что Мария Евгеньевна , живущая постоянно в Курске у Марии Аркадьевны , старшей дочери Щекиных, выходит замуж за Виктора Александровича Мизгера , помощника кассира Курского отделения государственного банка.
Здесь надо сделать маленькое отступление. После смерти Евгения Ивановича Красноглядова ( Елена Андреевна , его жена, скончалась значительно раньше) остались дети: Иван , Елена , Владимир , Мария и Юлия . Анастасия Андреевна (тетя), узнав о кончине Евгения Ивановича, приехала из Щигровского уезда на родной хутор Лубянского уезда Полтавской губернии, навела кое-какой порядок, хозяйство возложила на старшего, Ивана, а Владимира и трех девочек увезла к себе в Сергеевку .
Владимир окончил землемерное училище в Курске, затем школу военных топографов, а об учебе девочек никто и не подумал.
Елена, или проще Леночка, как я уже указал, училась в Курской гимназии, кажется, до 3-го класса, пока Щекины жили в Курске, а после их окончательного переселения в Сергеевку Леночку из гимназии взяли во избежание лишних расходов, хотя полный пансион ребенка в то время составлял не более 10 рублей в месяц. Мария и Юлия, очевидно, по тем же соображениям получили лишь домашнее воспитание.
Иван, надо полагать до своей женитьбы, хозяйничал неудачно в родном хуторе (будто бы выпивал не в меру), и Леночка приезжала иногда с тетей проверять работу Ивана. При этом, как сама Леночка мне рассказывала, бывали такие эпизоды: маленькая тогда еще Леночка звала к себе Ивана, становилась на стул и била брата по щекам за плохое состояние хозяйства, а Ваня, стоя, безропотно терпел...
- А зачем вы на стул становились? - спросил я ее как-то.
- Видите ли, он был уже большой, а я маленькая, так становилась на стул, чтобы ловчее было его бить по щекам.
"Дураков не сеют - сами родятся", хотел было я ответить Леночке, но своевременно воздержался. Итак, Леночку запрягли в хозяйство, тоже Маню и Юличку, а об их учебе оставили всякое попечение. Почему? Не знаю, не понимаю. О неимении средств не могло быть речи, т.к. оплата стола, квартира для учащегося обходились, как я уже говорил, в 10 рублей в месяц. Затем у детей Красноглядовых были свои средства, если не ошибаюсь, до трех тысяч на каждого, доставшиеся по наследству от родителей после продажи какого-то леса, части пахотной земли и еще чего- то. Что касается Марии Евгеньевны, то и эти доводы отпадали, т.к. Маресевы жили сначала в Харькове, затем в Екатеринославе и, наконец, в Курске, где, как известно, были средние учебные заведения (гимназии) правительственные и частные. Остается, значит, предположить, что их удаляли от учебы заведомо. Не знаю с какой целью, но знаю, что моя Юличка, уже будучи матерью двоих детей, не знала, сколько ей досталось от родителей, где хранились эти деньги, на каких условиях. Про то знала тетя, с которой, как с "благодетельницей", неудобно было будто бы говорить об этом.
Недурно? Хорошие намерения таких "благодетельниц" дают иногда не совсем хорошие результаты. Вы понимаете, вернее, хорошо знаете, дети мои, что я далек от мысли осуждать покойную тетю, Анастасию Андреевну, воспитавшую вашу маму, - она исполняла свой долг как считала возможным. Но не могу не отметить - то, что дочерей Красноглядова оставили без учебы, полностью распоряжались их материальными средствами, - мне представляется не вполне нормальным. Если относительно учебы еще можно лишь условно предполагать, что у Анастасии Андреевны и вообще у людей ее времени и круга, живших безвыездно в своих деревнях и хуторах, могли существовать определенные взгляды на то, что девочек не надо учить очень много, а надо их готовить быть хорошими женами и хозяйками, то по вопросу о деньгах могу лишь допустить своеобразный взгляд тети на мужей своих племянниц, которые, по ее мнению, могли относиться к деньгам так же легкомысленно, как, скажем, ее внук Аркаша Маресев.
Однако я уклонился от последовательного изложения событий и все же не могу не отметить рассказ дяди Аркадия Ионовича Щекина о том, как он и его однополчанин, Евгений Иванович Красноглядов , одновременно женились на двух сестрах Криштафович. Он, Щекин, на старшей - Анастасии Андреевне , а Красноглядов на младшей - Елене Андреевне .
"Шли походом, - рассказывал Аркадий Ионович, - по Полтавской губернии. Было это зимой 1848 года. Подходили к городу Лохвицы , где предстояла дневка, т.е. ночлег и отдых. Почему-то полк из Лохвиц своевременно не выступил, командир получил распоряжение ожидать на месте дальнейших указаний. Прошло несколько дней, офицеры, понятно, скучают. На скорую руку оборудовали офицерское собрание, стали устраивать вечера, танцы. Для приглашения дам офицеры поехали с визитами к окрестным помещикам, завели знакомства. Глухой городишко Лохвицы ожил, всполошился. Понаехали в город помещики с семьями. Состряпали любительский спектакль с живыми картинами, концерт и т.д. Бывал в офицерском собрании на вечерах раненый ветеран Отечественной войны Криштафович - вдовец, с двумя дочерьми. Криштафович пригласил Щекина и Красноглядова к себе в деревню. Поехали раз, другой, третий. Стали часто бывать. Барышни хорошенькие, прекрасные хозяйки.
Как-то так случилось, что мы одновременно сделали предложения, и наши свадьбы состоялись в один день. Вышли в отставку. Я увез жену к себе в Сергеевку, в Щигровский уезд , а Красноглядов решил продать свое Тамбовское имение и поселился у тестя".
Возвращаюсь к прерванному изложению замужества Маши, т.е. Марии Евгеньевны. К этой свадьбе усиленно готовились в Сергеевке. А Силаев при всякой встрече не упускал случая спрашивать: "Когда же женишься на Елене Евгеньевне?"
- Никогда.
- Почему? Не нравится? Что ж, дело вкуса. А зря. Барышня хорошая. А уж хозяйка - другой такой не найдешь во всей губернии.
- Да ну тебя, - огрызнулся я как-то, - не твоего ума это дело.
- Да, не моего ума, - ответил Силаев, - а вот станешь начальником и наплачешься без хозяйки. Или поймаешь такую кралю, что по целым дням "напутренная" будет глядеться в зеркало да папироски курить, а ты будешь работать и ребят няньчить.
Насколько мне нравилась Мария Евгеньевна и еще больше - маленькая Юличка, настолько же я не симпатизировал Елене Евгеньевне. Но назойливые напоминания Силаева, фактически шутливые, все же вызывали некоторые размышления. Забегу несколько вперед. Я уже писал об отрицательных качествах Елены Евгеньевны. Но и она сумела сохранить достоинство, когда это нужно было. После смерти Ивана Евгеньевича и его жены Александры Петровны , а затем Владимира Евгеньевича Леночка вывезла из глуши всех сирот и воспитала их. За это я Леночке многое прощаю.
Об этом я написал для полной картины далекого былого Красноглядовых. Когда я теперь гляжу, какой черной неблагодарностью платят Леночке Миша, Наташа и остальные, которых она спасла от гибели, воспитала, дала возможность жить хорошо, - я не могу не вспомнить историю нашего "рассейского" холопства, хамства, которому теперь как будто уже не должно быть места, но, как видите на этом примере, оно еще сохранилось.
В начале мая я получил официальное приглашение на свадьбу Марии Евгеньевны. Я приготовил фрак, белый галстух и все остальное необходимое. В назначенный день и даже час оделся, навел красоту и стал ожидать присылки за мной лошади из Сергеевки. По свойственной мне привычке я готов был, конечно, раньше времени, поэтому спокойно чем-то занялся, читал газеты, затем просматривал книжку. Прошел час, другой, третий. Я начал нервничать. Лошадей нет. Много раз выходил на крыльцо, глядел вдаль, прислушивался, ловил конский топот... ничего. И так до вечера. Стало ясно, что надо мною кто-то глумится, что мое присутствие на свадьбе кому-то нежелательно. Аккуратно сняв с себя парадный костюм и подобающе уложив все в чемодан, я быстро собрался в путь-дорогу и вечером уехал с почтовым поездом в Москву. У меня был отпуск на несколько дней, и я решил использовать этот отпуск немедленно, безотлагательно, чтобы уехать со станции ни с кем не встречаясь. Мне казалось, что все на меня подозрительно глядят, даже улыбаются, сожалея о моей скорби. Я горел огнем мести, не зная еще, как надобно реагировать на подобное оскорбление. Во всяком случае пока уехать, а там видно будет, как и кому мстить за оскорбление.
"Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету мне, карету!" Чем не Чацкий? Неважно, что Чацкий бежал из Москвы, а я в Москву, неважно, что я сел не в карету, а в вагон. Но я уехал с мыслью никогда не переступать порога дома Щекиных в Сергеевке. Мысль моя работала быстро и, видимо, невероятно четко. В Москве я пробыл лишь часть отпуска, четыре-пять дней, и вернулся в Золотухино, решив использовать свой отпуск в два приема. Я стал работать, избегая встречи с кем-либо из дома Щекиных. Прошло несколько дней. Как-то приехала из Курска "сестрица" - Мария Аркадьевна. Я ей издали поклонился холодно и спешно ушел к себе в контору, якобы по срочному делу. Она выждала пока я отправил поезд, пришла ко мне и давай стыдить:
- Как вам не стыдно было обидеть Машу и Виктора Александровича?
- Мне?
- Да, вам. И нашли время - в столь знаменательный день их свадьбы поехать в Москву.
И пошла, и пошла.
- Позвольте, - говорю, - Мария Аркадьевна, не я обидел, а меня кто-то тяжко оскорбил. - И рассказываю подробно, как это было.
- Значит, - волнуясь, говорю я, - мной гнушаются. Мало того, мне, выражаясь грубо, плюнули в бороду. Так я понимаю этот печальный эпизод. Прошу вас мысленно стать на мое место и решить, как вы, ваш муж или брат поступили бы в подобном случае?
- Этого быть не может, уверяю вас, дорогой Григорий Маркович, что вы ошибаетесь. Все наши вас так любят, ценят. Тут какое-то недоразумение. Необходимо выяснить.
- Мне все ясно, Мария Аркадьевна, - ответил я.
На другой день явился ко мне в квартиру Андрей Аркадьевич для личных объяснений. По его словам, он накануне свадьбы дал указания старшему конюху куда, за кем, сколько послать лошадей. В том числе и бегунки за мной на станцию. В суматохе предсвадебной суеты, видимо, кто-то что-то напутал. Когда заметили мое отсутствие и спросили, была ли послана за мной лошадь, кто-то ответил утвердительно, высказав предположение, что я, вероятно, заболел. Ночью, когда на станции провожали молодых в Курск, пытались зайти ко мне в квартиру (это подтвердили соседи), справиться о моем здоровье и, к удивлению, узнали, что я уехал в Москву. Как хозяин дома Андрей Аркадьевич принес торжественное официальное извинение, что лошадь за мной не пришла на станцию своевременно. Я также в чем-то извинялся, и после взаимных объяснений решили считать инцидент исчерпанным. "И предать забвению", - добавил Андрей Аркадьевич. И увез меня к себе в Сергеевку обедать. Дядя, Аркадий Ионович, также высказал мне свое сожаление о случившемся, уверив, что в свадебной суете и суматохе кто-то что-то забыл или напутал. И он, старик, просит меня не придавать значения этому случайному недоразумению.
После обеда гуляли в саду, затем пили чай, и когда наступили сумерки, я собрался уехать. Маленькая Юличка пошла меня проводить и спросила:
"Так не сердитесь больше, станете у нас бывать?" И обожгла меня таким теплым, радостным, как мне показалось, взглядом, что я растерялся, уронил фуражку, стал поднимать ее точно тяжесть. Кровь била в голову, чем-то заволакивало глаза. Предчувствовалось что-то хорошее, счастливое, но что именно - я не понимал, не отдавал себе отчета.
С тех пор прошло много лет, вернее, вся жизнь, а заключение все же напрашивается само собой и сейчас. Выходит как будто, что естественный отбор начинается чуть не с момента нашего рождения, помимо наших стремлений и воли.
Предчувствуя и предвосхищая нарождающееся сердечное влечение к маленькой Юличке, как я уже называл ее мысленно, продолжал бывать у Щекиных в доме и приглядываться более внимательно к Юличке и окружающей обстановке. Юличка продолжала оставаться, как всегда, скромной, работящей, суетливой, но мне казалось, что она не только не уделяет мне должного внимания, равного моим стремлениям, но даже как будто не обладает досугом, чтобы заметить мои чаяния. Работа у нее была на первом плане, а уж затем остальное. Во время отдыха она иногда пела украинские песни. Обладая недурным голосом, маленькая Юличка умело передавала лирические оттенки украинской песни. Я родился на Волыни, помню эти песни с детства, и мне приятно было слушать умелое их исполнение, заунывные мотивы с резкими переходами на плясовой гопак и обратно.
Об ухаживании не могло быть речи. Не потому, что таковое было бы нежелательно, а потому, прежде всего, что Юличка, видимо, еще не постигла, что это за кушанье такое. Вернее, не до того было маленькой Юличке, казавшейся столь юной, что на вид ей нельзя было дать больше 16 лет, хотя ей было уже 20. Такова была простота этой милой девушки, стоявшей так близко к природе и так далеко от городских соблазнов и мечтаний.
Время шло. Я видел и сознавал, что в лице маленькой Юлички встречаю что-то новое, совершенно не похожее на то, что я встречал и видел раньше. Кроме необычайно юной внешности, ее скромность, застенчивость исключали всякую возможность говорить с ней о каких-либо сердечных увлечениях. Все в ней как бы говорило: "Сторонись, отойди, некогда, не до того!"
Постоянно в неизменно скромном розовом ситцевом платьице, цветущая, с пылающими, точно накрашенными щеками. Не верилось, что такая изящная гармония могла существовать в столь маленьком теле. Поэтому она казалась мне не реальным существом, а милой сказкой.
Щеки, бывало, пылают буквально как огонь в печке, глаза блестят, сама постоянно суетится, и только для того, чтобы кому-нибудь услужить, оказать внимание. А если некому, то ищет и находит такой случай, иногда со стыдливой улыбкой на милом лице. Нет, таких девушек я еще не встречал. Сама мифологическая грация, нежность, ангельская доброта цветут в ней. Она слегка заикалась, когда спешила, торопилась. И этот физический недостаток мне был мил и дорог. Да, она не похожа на других девушек, с которыми мне приходилось встречаться до того времени.
Время шло.
Я задумывался над этим вопросом. Это было какое-то новое чувство, еще не испытанное, более возвышенное, чем прежние. Отдавая должное "маленькой Юличке", ее душевным качествам, милой, скромной внешности, изумительной хозяйственной работоспособности, обязан еще раз отметить мое изумление, даже конфуз пред несомненным фактом: она и ее сестры Леночка и Маша оказались почти малограмотными. В "дворянском гнезде", ведущем свой род чуть ли не от Рюриковичей, при наличии не только материальных средств, но и права на бесплатное воспитание в так называемых "институтах для благородных девиц" - им это право почему-то не было дано.
Таких институтов было много: в Харькове, Полтаве, Киеве, Одессе, Орле и других городах, не считая Москвы и Петербурга. Стоило лишь предъявить документы, что эти дети - сироты капитана Криштафовича, потомки героя Отечественной войны, и двери любого института для них были бы открыты настежь. Однако никто этого не сделал, как говорится, пальцем не шевельнул.
Вот уж действительно полное оскудение дворянства на всех фронтах.
Забегая вперед, должен отметить: когда мне потребовались эти документы в 1912 году для моих детей, не стоило особого труда получить их из Полтавы через две недели.
Я много знал дворянских Митрофанушек, о которых не распространяюсь потому, что они не имели отношения к моей семье, но об одном субъекте не могу не сказать несколько слов.
Броневский, бывший вольноопределяющийся, так и не дослужившийся до офицерского чина, на вопрос: "Где учился?" - самодовольно отвечал: "Я окончил полный курс всех московских трактиров и ресторанов". Недурно! Тогда это называлось бахвальством милого молодого человека, а теперь называется иначе - более точно.
Не сходившая в то время с театральных подмостков пьеса "Иудушка" (бессмертный тип русского Тартюфа, созданный Салтыковым-Щедриным в "Господах Головлевых") не казалась фантастической выдумкой. Таковы были нравы и обычаи многих дворянских гнезд.
Эти мысли меня преследовали неотступно, а маленькая Юличка с каждым днем все больше и больше нравилась. Не знаю, замечала ли она мое увлечение. Я несколько раз пытался объясниться с ней, сказать все, что на душе и в мыслях, совершенно чистосердечно, откровенно, но как-то не хватало силы воли, а может быть, и решимости. Мне казалось, что трафаретно-книжное "я вас люблю", "вы мне дороги", "прошу вашей руки" или что-либо в этом роде было бы слишком обыденным, даже пошлым для этой милой, честной, открытой девушки, совершенно непохожей на других. Надо было бы придумать, изобрести иной подход, найти новое. Но это "новое" мне не давалось.
Как-то раз, в начале сентября, я был в Курске у своих родных. К вечеру пришел на вокзал, чтобы уехать в Золотухино с почтовым поездом. Неожиданно встречаю на платформе Юлию Евгеньевну.
- Как, какими судьбами вы в городе? Такая редкость.
Оказалось, что дядя Аркадий Ионович телеграммой просил немедленно прислать ему мундир для какой-то экстренной надобности. И вот тетя поручила ей отвезти дяде мундир.
- Меня сестрица оставляла у себя, соблазняла городскими удовольствиями, а на сегодня уже взята ложа в театр, но я не решилась остаться, - ведь тетя одна, ей будет скучно.
Действительно, тетя осталась одна, так как Андрей Аркадьевич, Мария Викторовна и Сергей Аркадьевич были в Париже на Всемирной выставке . Беседа наша продолжалась, и когда поезд прибыл, мы сели вместе, в один вагон. До Золотухина езды около часа. Все это время я не сводил глаз с маленькой Юлички, наблюдая с жадностью, с каким восторгом и увлечением она занимала маленькую девочку, ехавшую с матерью в нашем купе. Меня тогда осенила мысль: "Такую мать я понимаю, она сумеет воспитать ребенка". Хотелось ей сказать об этом, но язык прилип к гортани, не ворочался.
Юлия Евгеньевна, доставая из ридикюля конфетку для девочки, вытащила пакет с фотографическими карточками, показала мне свой снимок у известного тогда Федецкого, в Харькове. Я загляделся на милые черты, похвалил фотографа и попросил дать мне карточку. Она отказала под предлогом, что еще не сообразила, как распределить полученные шесть карточек: тете и дяде надо, Ване послать надо и т.д. Наблюдавшая за нами соседка по купе сказала: "Дайте карточку, видите, как ему хочется получить вашу карточку. Вы такая славная пара, что любо поглядеть". Как даже посторонняя, при случайной встрече в вагоне, замечает, что мы подходим друг другу? Значит, я не ошибаюсь? Так вот она - моя судьба, моя мечта! И после какой-нибудь секунды или момента раздумья - "быть или не быть?", решил быстро, определенно - быть. В это время раздался милый, чарующий голос: "Вот вам моя карточка, но с условием, что привезете мне свою карточку".
Поезд подходил к Золотухину, мы быстро стали собираться, простились со случайной спутницей, ее девочкой, которую Юлия Евгеньевна вновь стала ласкать, а я глядел и думал: да, это мать по призванию. Какой предок или какие обстоятельства ее наделили такими высокими качествами? Поезд остановился в Золотухине уже в сумерках, на платформе обычные керосиновые коптилки, шум, суета. Я проводил Юлию Евгеньевну до экипажа. Кучер Петр с трудом сдерживал коня, нервничающего в привокзальной суете, у слабоосвещенного подъезда, где суетились приехавшие, уезжавшие, провожающие и вокзальные ребятишки-ротозеи. Прощаясь со мной, намереваясь сесть в экипаж, Юлия Евгеньевна вновь напомнила мне о карточке: "Запомните, я дала вам свою карточку с тем, что на днях получу вашу, да?" Тут меня наконец прорвало:
"Нет, Юлия Евгеньевна, не надо карточки, возьмите подлинник, меня самого, вот, как есть, навсегда", - ответил я. Она растерялась, стала шептать: "Как же так, я, право, не знаю, не понимаю, наконец, так неожиданно. Ведь надо подумать". Но я не дал ей возможности подумать. Обняв и крепко поцеловав, сказал: "Да, конечно, тут не место говорить об этом. Пришлите за мной лошадку, поговорим обо всем в Сергеевке", - и помог ей сесть в экипаж. Молчаливый, хмурый кучер Петр не выдержал:
"Срамота, при всем честном народе целует нашу барышню взасос. Беспременно старой барышне расскажу", - и быстро тронул с места. Замечание Петра, сказанное с укоризной: "срамота", заставило меня крепко задуматься. Нет, не прав кучер Петр. Никакой "срамоты" нет, решил я, когда публично, при всех, от всей души, от всего сердца целуют любимую девушку. "Срамотой" это можно назвать, когда это делается в тиши, для разврата. Впрочем, такие вопросы всякий решает по-своему.
Как бы там ни было, а с момента поцелуя маленькой Юлички на станционном подъезде, "при всем честном народе", как говорил кучер Петр, начинается новая, красивая, радостная страница моей жизни. Так я решил безоговорочно к утру следующего дня, каковое, как и подобает, оказалось мудренее вечера. Я понял, что эта девушка предназначена мне роком, судьбой, или как хотите называйте. Она, я был уже уверен, будет женой по призванию и свойству своей природы, в полном смысле этого слова.
Я пишу эти строки через 45 лет после вспоминаемого эпизода. Перечитываю написанное как будто напыщенными фразами, и они таковыми мне не кажутся и не преувеличивают достоинства и личные качества "маленькой" тогда Юлички, моего незабвенного друга.
На следующий день после дежурства я крепко спал с утра спокойным сном, а к вечеру за мной приехала лошадка из Сергеевки. Когда я садился в экипаж, кучер Петр упорно молчал, но его строгое молчание мне казалось весьма красноречивым. В деревне меня встретили дядя Аркадий Ионович и тетушка Анастасия Андреевна, подчеркнуто торжественно, любезно. Маленькая Юличка, красная, как бурак, крепко сжала мою руку - не так как прежде. Подали самовар. Глотая чай, я не знал, как начать разговор "об этом". Все как-то не клеилось, не ладилось. Наконец, набравшись храбрости, глотая слюну, одолевая спазму, выпалил: "Анастасия Андреевна, прошу вас и Аркадия Ионовича уделить мне несколько времени - я желал бы поговорить с вами по нужному делу". Юличка зарделась вовсю, встала из-за стола и ушла. Мне предложили не торопиться, выпить еще чаю, обратили мое внимание на какую-то булочку, придвинули печенье. А мне было не до того. Пришла Юличка, зачем-то стала запирать все замки в буфете, видимо, только для того лишь, чтобы не оставаться без дела. Нервничала, волновалась, как и я. Наконец, чай допили. Тетушка пригласила меня в свою комнату, села, предложив мне сесть рядом, торжественно заявила:
"Я вас слушаю, дорогой Григорий Маркович". Хотя и волнуясь, все же как будто достаточно ясно и складно объяснил тетушке, что сделал предложение Юлии Евгеньевне и теперь пришел к ней просить руки любимой девушки, которой она заменяет мать. Тетушка этого не высказала, но чувствовалась ее уверенность, что правильней и резонней было бы мне просить руки Леночки, а не Юлички. Так мне тогда казалось по крайней мере. Но вместо этого она спросила:
- Скажите, дорогой Григорий Маркович, вы православный?
- Да, - ответил я, - православный.
- В таком случае я весьма рада и благодарю вас, мой дорогой, за оказанную нам честь. Я весьма рада, но, согласитесь, надо и Юличку спросить об этом. Я ее сейчас же позову, и мы совместно обсудим этот вопрос.
Встала и ушла, оставив меня одного в комнате. На такой "шах" тетушки относительно православия, надо было бы тут же ответить "шахом" ей же, как это принято при игре в шахматы, но в столь исключительный момент у меня не хватило силы воли. Тут же вошла Юличка вместе с Анастасией Андреевной. Взглянув на меня своими добрыми глазами, не дав мне что-либо сказать, заявила, что уже приняла мое предложение и просит тетушку не препятствовать нашему счастью.
- Вот и хорошо, рада и счастлива. Возьмите Юличку, умейте ее беречь, уверена, будете счастливы. Я ей заменяю мать, мою покойную сестру, и с радостью благословляю вас, мои дорогие, на мирное, долгое и счастливое житие.
Перекрестила нас обоих, обняла, расцеловала, пригласила в гостиную. Там нас ожидали Аркадий Ионович и Елена Евгеньевна. Чтобы закрепить наш предстоящий союз, дядя и тетя благословили нас иконой. О том, что жениха и невесту будут благословлять иконой, оказывается, быстро стало известно на кухне, конном дворе, всей дворне. В обоих коридорах, так называемых лакейской и девичьей, появились любопытствовавшие, заглядывавшие в щели и полуоткрытые двери. Хотя меня все знали больше года, а посмотреть, как благословляют нас иконой, собралось много. Больше всего собралось женщин со двора, из кухни. Ясно слышались вздохи и причитания какой-то бабы: "О-о-о-о-х-х-х! Наша барышня такая молоденькая, х-о-о-о-рошенькая, а жених старый, с ба-а-а-радой!" Юля мне шепнула: "Слышите, что про вас говорят?"
- Да, слышу, - ответил я, - хорошо слышу, что говорят о вас и обо мне. А вы разделяете такой взгляд и отзыв обо мне?
- Нет, не согласна. Совершенно не согласна. Вы мне давно нравились, с первого дня нашей встречи. Точно я предчувствовала случившееся. А баба так говорит потому, что у крестьян ребят женят в 19-20 лет, иногда даже моложе, а вы бороды не бреете.
Благословили нас весьма торжественно и помпезно. Аркадий Ионович сказал очень милый экспромт (он хорошо владел рифмой и размерами стихосложения), а тетя еще раз перекрестила, обняла, расцеловала.
Я ответил благодарностью за оказанные мне честь и доверие, обещав употребить все усилия, чтобы Юличка не пожалела о своем решении разделить со мной свою судьбу.
- Мы вас хорошо знаем и ценим, - сказала тетя, - а Иван Алексеевич (мой начальник станции, Баранов) говорил нам о ваших способностях и что вы далеко пойдете по службе. И слава Богу. Мир вам и совет. Юличка будет хорошей женой, и вы не пожалеете о своем выборе.
- Ну, матушка, - возразил дядя Аркадий Ионович, - нашла время комплименты говорить. Соловья баснями не кормят: шампанское давно в бокалах, да и закусить не вредно. Неужели голодом нас морить собираешься. Не согласен. У нас в полку был такой порядок... -- и пошел, пошел рассказывать о былом.
Пили за здоровье и благополучие жениха и невесты, старых и молодых Щекиных, моих родных. За ужином возник вопрос: когда назначать свадьбу? Решили наметить приблизительно через полтора-два месяца. Во всяком случае ждать возвращения Марии Викторовны, Андрея и Сергея Аркадьевичей из Парижа.
Я чувствовал себя безмерно счастливым, но не давал мне покоя тетушкин знаменательный вопрос о моем православии. Уж поздно вечером, после ужина, случилось, что я остался с ней вдвоем в столовой и тогда спросил Анастасию Андреевну, почему она, зная меня больше года, принимая у себя в доме как желанного гостя, наконец, зная моих братьев в Курске, в столь торжественный момент прежде всего нашла необходимым спросить: православный ли я?
Она ответила:
- Вы знаете, мой дорогой, родной, я человек старый и глубоко верующий. Я заменила Красноглядовым мать, а затем и отца и хотела бы, чтобы будущее поколение, если им суждено иметь потомство, было бы православной веры. Вы, надеюсь, меня, старуху поймете и не вздумаете на меня обижаться; ведь вы, право, такой славный.
- Да, дорогая тетушка, вы точно определили, что я право... славный человек. Если нам с Юличкой суждено иметь детей, то, поверьте, и дети будут в отца пра-а-а-во славными, по вашей терминологии.
Она расхохоталась, обняла меня, стала целовать. В это время вошла Юличка.
- Юличка, пока ты там хлопотала, я, старая, обнимала тут Григория Марковича. Ты не ревнуешь? Нет? Радуюсь, что Господь послал тебе разумного, хорошего жениха. Он меня тут пожурил, а я его целую, так как полюбила как тебя, мое дитя. Благодарю Господа Бога, что он хорошо устраивает твою судьбу. Я, конечно, теперь, через 45 лет, не могу воспроизвести точно, стенографически, слова тетушки, но мне кажется, что не отступаю от слов этой женщины. Ведь многие давнишние события нашей жизни почти фотографически сохраняются в нашей памяти. Почему? Объяснить научно не могу, но мне кажется, что в известных случаях, как бы это выразиться, мы становимся не меньше, а больше своего времени, сильнее по существу, да и по возрасту. Надо полагать, поэтому у нас иногда сохраняются в памяти даже эпизоды далекого, далекого детства, а позднейшие события, наоборот, нередко улетучиваются. И теперь, когда я на склоне лет пишу эти строки, все же не могу понять и постигнуть вопроса умной, вернее - умнейшей в семье Щекиных, Анастасии Андреевны о моем православии в столь исключительный и торжественный момент, когда я просил руки ее племянницы и воспитанницы.
Необходимо отметить, что в Курске тогда было около 30 тысяч всего населения, с причисленными к городу подгородными слободами: Ямской, Стрелецкой, Пушкарной. Естественно, что в городе все более или менее заметные персонажи не только знали друг друга, но и что кто вчера ел на обед. Да и я уже знал хорошо по Золотухину быт, нравы многих помещиков, этих так называемых "гамлетов Щигровского уезда", и ничуть не страшился сопоставления с моими предками. Наоборот. Все же сладость, торжественность великого момента мне казалась нарушенной. Безумно любя маленькую Юличку, я тогда примирился с этой горечью, проглотил эту горькую пилюлю, хотя, надо сознаться, был момент, когда, подобно гоголевскому жениху, готов был выскочить в окно, удрать от женитьбы куда глаза глядят. К счастью моему и моей будущей семьи, этого тогда не случилось - я взглянул на вошедшую Юличку, встретил ее милый взгляд, и все мое недовольство улетучилось, испарилось мгновенно. В тот вечер я уехал из Сергеевки около полуночи. Выехав в поле, глядя на звезды, млечный путь, пытался прозреть будущее - все соображения укладывались в хорошее русло.
На правах жениха я ездил в Сергеевку часто, почти каждый свободный от дежурства день. За мной не только всякий раз неизменно присылали экипаж, но и встречали восторженно, радостно, как близкого, родного. Тетушка старалась всячески загладить возникшее было мое уныние, когда она справилась о моем православии, и буквально засыпала меня таким вниманием, какого я не видал и не ожидал. Юличка меня встречала на крыльце своей неизменной радостной улыбкой, в простеньком розовом ситцевом платьице, которое так шло к ней.
Дядя и тетя пытались спросить меня, что и как надобно сшить Юличке к свадьбе, но я от этих вопросов отмахивался, уверяя, что в нарядах дамских мало смыслю. Я знал, что портниха и белошвейка кроят, что-то шьют с утра до вечера, но что именно - меня не интересовало. Я знал также, что Юличка ничего не читала, совершенно не сведуща в литературе, поэтому пытался - как тогда говорили - ее просветить: читал ей Толстого и еще что-то, точно не помню. Давал ей читать вслух для нас обоих, указывая, как надо при чтении оттенять логические ударения и т.д.
Тут я сделал еще открытие. Оказалось, что когда Юличка читает медленно, спокойно, не торопится, то заикание совершенно исчезают. Когда я ей указал на это, она стала, вернее, старалась, все делать медленнее, не спеша, говорить спокойнее. Слушая меня внимательно, Юличка как-то проговорилась, что и брат Володя заикался, так как всегда, как и она, торопился скорее исполнить что приказывали (так их учили). А с тех пор как он стал учиться в Курском землемерном училище, перестал заикаться. Что тетя очень ее любит и мечтает о ее счастии, но на институтское или гимназическое воспитание девочек имеет своеобразный взгляд: не только своих трех племянниц, сирот, не обучала в учебных заведениях, но и ее единственная дочь, Мария Аркадьевна, росшая, когда Щекины жили в Курске, дошла лишь до 3-го или 4-го класса гимназии. Тетя считала, что девочкам лишняя учеба бесполезна. Когда я стал Юличке рассказывать о прочитанном в газетах, новых книгах, она созналась, что в Сергеевке и мужчины очень мало читают, а лишь "просматривают" газеты и журналы. Это я и сам видел. Объяснение: некогда, мол. Я ей пытался доказать, что надо уметь распределять свое время так, чтобы на все хватало - на работу, чтение, игры, удовольствие. Это дается не сразу, но тренировать себя возможно и необходимо. "Вот, смотрите, - говорил я, - как хорошо Андрей Аркадьевич тренирует беговых лошадей и какие блестящие результаты достигнуты. Значит, мы, разумные двуногие, можем далеко уйти от того, чем сейчас обладаем в наших знаниях". Так мы нередко мирно беседовали, и я восторженно глядел на свою невесту, эту близкую к природе девушку, нетронутую городскими обычаями и взглядами, увлечениями, пороками, убеждаясь с каждым днем, что жизнь моя круто повернула на повороте в сторону счастья и благополучия. У меня до сих пор хранится письмецо Юлички от 28 сентября 1889 года. Шутка сказать: через месяц исполнится 45 лет, как написаны эти несколько строчек, я и теперь с умилением гляжу на эти милые каракули. Дорогие дети мои, вглядитесь внимательно в почерк, изображение букв, построение фразы и поймете, надеюсь, меня. Это писала молодая девушка жениху, своему избраннику. Наверное, ни вы сами, ни ваши знакомые так не писали, да и не умели так цельно, разумно стоять близко к природе, как эта маленькая Юличка.
С тех пор много, много воды утекло; цепь дней, недель, месяцев, лет, десятилетий...
А знаете, зачем она меня звала тогда к себе? Предупредить, что 30 сентября утром приедет ко мне дядя Аркадий Ионович в мундире и полном параде поздравить с днем ангела, затем приедут она и Мария Аркадьевна, т.к. тетя отсутствовала. Она наивно полагала, что это может застать меня врасплох и получится нежелательное в моем хозяйстве замешательство, мне неприятное. Я поблагодарил за предусмотрительность, высказав предположение, что поскольку я знаю об этих визитах лишь по секрету, то не лучше ли мне 30 сентября уехать в Курск, ибо при скудости моего домашнего инвентаря мне все равно невозможно принять как подобает официальных визитеров в шелках, бархате, мундире и орденах. Предупреждать мою Ковшиху (фамилия моей прислуги) бесполезно - она, старая, что-нибудь напутает. Так мы с Юличкой, также по секрету, этот вопрос согласовали.
Тут уместно будет отметить, что, когда я женился, мое приданое состояло из самовара, половой щетки, сапожной щетки и дубовой кадки для воды. Как видите - более чем скромно и не для приема титулованных визитеров. О моем приданом мы долго, долго радостно вспоминали. До старости лет.
30 сентября я был свободен от дежурства и, как мы условились с Юличкой, уехал к братьям в Курск. Вернулся вечером и выслушал доклад Ковшихи. В положенное время был Аркадий Ионович в мундире и орденах. Оставил визитную карточку с загнутым углом внизу справа, что означало "визит". "Затем были, - рассказывала Ковшиха, - Мария Аркадьевна и невеста. Долго сидели, барышня наводила порядок (квартира состояла из двух больших комнат и отдельной кухни), расставила по-своему и оставила вам подарок со днем ангела. Ай, как нехорошо вы сделали, что уехали в Курск. Надо было приказать мне, - продолжала старуха Ковшиха, - изготовить кулебяку, купить водочки и чего-либо сладкого из наливочек для женского пола, пригласить соседа (а у меня за стеной жил жандарм), честь по чести выпить, закусить и все прочее, а тут бы и невеста явилась с подарочком. А то, что вышло - ни мы им, ни они нам. Как себе хотите, Григорий Маркович, а по мне - нехорошо. Люди осудят".
Старуха ворчала, а я с умилением, радостно сжимал в руке первый подарочек моей суженой. А когда узнал, что Юличка заходила ко мне в спальню, поправляла подушки на постели, крестила их (чтобы я спокойно спал, не видел дурных снов), то еще более размяк.
В начале октября в Сергеевке начались серьезные приготовления к свадьбе, назначенной на 29 октября - в день ангела Марии Евгеньевны, или Маши, как ее кратко называли близкие. Юличка часто ездила в Курск с тетей или Леночкой за покупками, примерить или получить у портнихи платья. Цель поездки, признаться, меня мало интересовала, но я восторженно ждал каждой встречи с моей суженой, когда окружающие или знакомые оглядывали нас на вокзале, на платформе или в вагоне. Чем больше я на нее смотрел, приглядывался, тем больше она мне нравилась своей искренностью, неподдельной простотой и милой внешностью. Это было не обычное влечение к красивой девушке. Нет. Это было что-то иное, высшее, которому я и сейчас не знаю названия. Я глядел, млел и восторгался своим счастьем, уверенный, что только этой, пышащей здоровым румянцем девушке суждено, как теперь говорят, поставить на новые рельсы мои стремления. И действительно так случилось в дальнейшем: без огласки, без клятв, без крестного знамения, без фразерства, без громких слов - я стал работать, работать, работать и обратил на себя внимание не подхалимством или подслуживанием, а знанием техники и экономики транспорта. Но об этом еще речь будет впереди, а факт остается фактом: с тех пор как я стал счастливым женихом, меня охватило особое волнение, жадное стремление к труду и знаниям вследствие безмолвного воздействия на меня маленькой Юлички. Да, жизнь - лучшая школа!
Не помню, как это случилось, но примерно за две недели до нашей свадьбы я поехал с Юличкой в Коренную Пустынь, в монастырь. Я там как-то был, знал некоторых монахов по их далеко не монашеским похождениям. В особенности нам, железнодорожникам, известен был казначей, отец Акакий, ездивший два раза в месяц в Курск сдавать деньги в банк. Как производилась эта операция, не знаю, но возвращался Акакий из Курска в большинстве случаев пьянее вина и, конечно, засыпал в вагоне. Намеренно или случайно кондукторы его не будили своевременно, и Акакий нередко проезжал один-два перегона дальше Коренной Пустыни (теперь станции Свобода) и платил штраф. Чтобы скрыть от игумена позднее возвращение из Курска, нам приходилось возвращать в Коренную Пустынь Акакия с первым обратным поездом, нередко с товарным. Акакий, конечно, меня знал, относился ко мне подобострастно, а Юличка, со слов тети, считала Акакия святошей, и ей, видимо, неприятно было мое суждение о монахах и Акакии в частности.
- Не надо никого осуждать, это грешно и нехорошо, - сказала она мне как-то. Ее доброе сердце не допускало возможности осуждения чьих-либо дурных поступков. Я подчинился. Узнав, что Юличка моя невеста, монахи, которых тетушка обычно щедро одаривала, оказали нам на сей раз исключительное внимание и почести после молебна, заказанного Юличкой, и затем, и во время обеда, накрытого для нас не в трапезной, а в парадных комнатах. Тут я впервые увидел себя записанным Юличкой в ее поминальной книжечке "за здравие".
- А вы верите этому? - спросил я.
- Да, искренне верю и хочу, чтобы вы были здоровы долго-долго, до ста лет. Об этом я и молилась сегодня, - ответила она, умиленно и доверчиво глядя мне в глаза.
- А вы о чем молились и думали во время молебна?
Вопрос был поставлен ребром. Я ей чистосердечно объяснил, что, признаться, ни о чем божественном не думал, а мечтал о нашей будущей совместной жизни. Хочу, желаю, чтобы она была счастливой. Если она сулит мне 100 лет жизни, то я хотел бы ей посулить столько же и, как в сказке, еще полстолька и еще четверть столька.
- Нет, не надо, - возразила она, - это невозможно.
В это время мы проходили мимо монастырского киоска, где продавались крестики, иконки, листовки и прочее. Почти одновременно у нас обоих возникла мысль обменяться подарками "навсегда". Она подарила мне крестик, а я ей иконку. День был будний, стояла тишина, располагающая к мечтаниям. Мы долго гуляли, беседовали и наговорились, что называется, от души обо всем и обо всех. На мой вопрос:
"Как вы представляете себе нашу будущую семейную жизнь?" она поразила меня исчерпывающе искренним и ясным ответом, сводившимся к тому, что
"это будет зависеть от нас обоих". Что руководить всем обязан буду я, как старший по возрасту и более житейски опытный.
"Вы умнее меня, - закончила она свою мысль, - а я неопытна, росла без материнской ласки и всецело подчинялась тете. Жаловаться грешно - тетя меня очень любила и любит".
Скромно, дельно, разумно, без жеманства говорила откровенно, что я ей давно нравился. Сказала, что случай на вокзале, у экипажа, в присутствии кучера Петра, явился осуществлением ее тайной мечты и в то же время по месту и времени был столь неожиданным, что она растерялась и не знала, как надо реагировать. Кроме того, в Сергеевке считали, что сначала должна выйти замуж Леночка, как старшая.
Высказала она свою мысль так скромно, разумно и деловито, что я вновь счел себя обязанным просить верить моему искреннему глубокому влечению, вере в наше счастье. Говорил я, вероятно, долго, напыщенно.
- Вы, вероятно, уже любили кого-нибудь? - спросила она неожиданно в разгар моего красноречия.
- Да, любил, - ответил я, - но так, как вас, - никого. Не знаю почему, но я предвижу, чувствую, что мы будем счастливы.
- Дай Бог, дай Бог, - шепнула она. - Знаете, еще подростком, бывая на маленьких железнодорожных станциях вроде Золотухино, заглядывалась я на вокзальную суету, любовалась чистенькой, посыпанной песочком платформой, садиком с крашеными скамейками. Тогда уже предвосхищала этот уют и в то же время людскую суету. А тут - на вот - словно кто-то напророчил.
Слушая эти наивные слова, я все больше убеждался, что мой выбор подруги жизни сделан правильно. Я это осознал уже тогда с полной ясностью. Мне так хотелось ее обнять, приласкать, но разум взял верх над чувством; я не посмел прикоснуться к любимой девушке, опасаясь нарушить то чистое, святое чувство, которое можно питать только лишь к существу, пред которым преклоняешься. В таких неповторяемых в жизни случаях даже обычный поцелуй истолковываешь как оскорбление или осквернение святыни.
Многие события того времени давно растаяли в моей памяти, а эту прогулку в монастырском саду, объяснения по душам с невестой, ее доброе, пышущее здоровьем личико ясно представляю себе и сейчас, по прошествии 45 лет.
У моих детей, имеющих уже свои семьи, может возникнуть вопрос: откуда у папаши такое романтическое подобострастие даже теперь? Не знаю, сумею ли передать вам, как теперь говорят, конкретно мои чувства и мысли, но попытаюсь. Меня не оставляла мысль: хватит ли у меня умения и понимания дать маленькой Юличке что-то, равное ее прекрасным чувствам и преданности идее брака как таинству, а не сожительству. Ясно? Такой уверенности у меня не было, поэтому я ставил ее выше себя. Затем взять хотя бы такой эпизод. Я знал о похождениях некоторых монахов Коренского монастыря, а Юличка, под влиянием тетушки, не только глядела на это сквозь пальцы, а пыталась себя убедить чуть ли не в святости их, которой, конечно, и в помине не было. С другой стороны, она не могла не верить мне, когда я приводил ясные, неоспоримые факты. Однако ее доброта и природное обаяние были столь велики, что признанные ею слепо обычаи, да и символы веры, как-то невольно стали надолго для меня и детей, если можно так выразиться, законом жизни больше из уважения и преданности к ней, чем от веры по существу. Я уже писал о неуместном вопросе тетушки о моем "православии".
Беседуя по этому поводу с Юличкой, еще невестой, до нашей свадьбы, я, считаясь с черносотенным настроением того времени вообще и в частности среди оскудевшего дворянства, не мог не спросить: чем вызван такой вопрос тетушки и как она сама смотрит на это? Юличка меня всячески пыталась убедить, что о себе она говорить не будет, так как я сам должен знать о ее ко мне чувствах. Что касается тетушки, будто бы меня уже любящей как родного сына, то нельзя не считаться с ее возрастом, особыми взглядами на жизнь, свойственными старикам. "Не стоит об этом вспоминать, и я очень прошу вас забыть об этом", - сказала она. Дети знают и не могут теперь не вспомнить, что в дальнейшем, как обычно бывает в жизни, я иногда ссорился с мамочкой, бранился. Бывала в этом случае моя вина, случалась и мамочка виноватой. Но за 43 года нашей совместной жизни я не помню ни одного случая, чтобы она когда-либо намекнула или сравнила наших арийских и не арийских предков. К моим родным она относилась неизменно любовно, и те ей платили сугубо тем же.
В те времена, в разгар черносотенства , разве кто-либо из мне известных женщин так выполнил свой долг служения семье, как моя маленькая Юличка? Нет, никто. Я, по крайней мере, не знал и не знаю другой такой. Кто-то из современных пиcaтeлeй недавно привел в своей повести цитату из книги пророков: "Оставь отца и мать и прилепись к мужу своему". При выходе замуж женщина должна "прилепиться" к мужу своему, т.е. составить с ним одно целое. Хоть у маленькой Юлички не были живы ни отец, ни мать, когда она выходила замуж, но я обязан подтвердить, что она действительно была прилеплена ко мне и я к ней - неотъемлемо. Я не только имел счастье быть мужем и другом маленькой Юлички, но, очевидно, я в рубашке родился, что судьба приготовила мне такой подарок. Или, говоря словами Пушкина: "Здесь каждый шаг в душе рождает воспоминанья прежних лет". Быстро промелькнули две декады октября, когда шли усиленные приготовления к свадьбе.
Строго говоря, мне лично не было особой надобности готовиться: я имел все необходимое, поэтому мысленно уже возлагал все заботы о будущем хозяйстве на Юличку. Купить в Курске новую модную глаженую сорочку, белый галстух и лаковые полуботинки с блестящими пряжками, издававшими "шепот нежный, робкое дыхание" (по Фету), было незатруднительно. Иное дело - невеста. Для нее по целым дням и вечерам, под наблюдением тетушки, кроили, шили, примеряли. Признаться, меня мало интересовали портнихи, белошвейки и чем там они занимались - я больше заглядывался на невесту. Но пришлось подчиниться обычаю: заказать венчальные кольца, купить фату, свечи. Мне подсказали, что это обязанность жениха. Ладно, подчинюсь. Ориентироваться в этих тонкостях мне помог дядя Аркадий Ионович, которому, как оказалось, тетя поручила купить все необходимое для квартиры молодых. Осмотрев тщательно мои две комнаты и отдельную кухню, Аркадий Ионович нашел мое "приданое" (самовар, сапожная и половая щетки, дубовая кадка для воды) недостаточным для хозяйства молодых. Для первой комнаты, так называемой гостиной и в то же время столовой, он приобрел обеденный стол, шесть венских стульев, мягкий диван, два кресла, четыре стула, круглый стол и какие-то тумбочки. Для второй комнаты он привез гору подушек, двуспальную кровать, несколько одеял, ковры и еще что-то. Уцелел лишь мой письменный стол. На мое заявление, что двуспальная кровать конфузна, дядя, обидевшись, возразил: "Ивините, мой дорогой, это так кажется по современным, либеральным понятиям. Нашим предкам не казалось конфузным и вам, поверьте, не будет стыдно. Юличка входит в ваш дом законной женой, а не содержанкой". Словом, отчитал меня на все корки, прочитав пространную лекцию о значении законного брака. Пришлось молча подчиниться обычаям юличкиных предков. Накануне венца тетя и Мария Аркадьевна убрали постель разными украшениями и накрыли шелковым одеялом, оставшимся по наследству от бабушки Криштофович, матери Елены Андреевны Красноглядовой. Будучи осведомленной о моей беседе с Аркадием Ионовичем по поводу двуспальной кровати, Мария Аркадьевна шепнула, чтобы я не вмешивался в действия тети - таков обычай старины. Ладно, думаю, валяйте.
Ссылки: