Первые роды Юли Вайнштейн

В августе приблизилось это первое радостно ожидаемое нами великое событие. Из известной предосторожности и по настоянию сестры Маши мы решили, что роды будут в Курске, где, при надобности, возможна необходимая врачебная помощь. Как-никак, все же губернский город - не деревня Золотухино. Маша, я бы сказал, этот луч света, только и мечтала оказать сестре, Юличке, посильное внимание, услугу.

Уступив Юличке свою спальню и постель, она пригласила известного тогда в Курске гинеколога Ковалевского и Шатову , приготовила до мелочей все необходимое. Эта забота и хлопоты оказались не только весьма существенными, но спасли жизнь моей жене и старшей дочери.

Лелечка, читай внимательно и преклонись перед светлой памятью своей матери и тети Мани!

Наступила знаменательная ночь на 25 августа. Все, до мельчайших подробностей, было предусмотрено, подготовлено милой, дорогой, славной "тетей Маней". Приближался момент родов, вызывая одновременно испуг и восхищение мое. Никакой дудящий, гудящий и барабанящий оркестр не может сравниться с криками ужаса и отчаяния, издаваемыми моей маленькой Юличкой. Я сидел в соседней комнате как истукан, когда за стеной мучилась, стонала моя ненаглядная. До утра длились ее тяжкие страдания. Виктор Александрович Мизгер, утешая меня, насупившись, уже стал дремать, сидя в кресле. Я себе места не находил: вставал, садился, уходил курить, возвращался. Шатова и Ковалевский, находившиеся безотлучно всю ночь при Юличке, беспрестанно куда-то бегали, возвращались. С них пот градом катился. Уже светало, когда раздался душу раздирающий крик моей маленькой Юлички, и все оборвалось, смолкло, точно замерло. Казалось, что-то с грохотом рухнуло, стена обвалилась, а может быть, вся улица или весь город провалился, и наступила жуткая тишина, от которой в ушах трещало. Затем, после нескольких здоровенных шлепков, раздался детский крик.

Незабываемый, жуткий, торжественный миг: я стал отцом! Но какой ценой, какими ужасными страданиями моей маленькой Юлички. И я заплакал горючими слезами радости и отчаяния. , Первой вышла из спальни Маша, крепко меня обняла и поздравила с дочерью. Увидев мои слезы, она также разревелась. Появление на свет крупного ребенка весом, если не ошибаюсь, около девяти фунтов, конечно, могло осуществиться лишь с необычайными затруднениями, страданиями и сердечными осложнениями; в последний критический момент появились какие-то судороги, и у Юлички свело одну ногу.

Когда ребенка, наконец, принесли, он оказался без чувств. Шатова стала шлепать новорожденную, приводить в чувство, пока девочка не заорала благим матом.

Собравшиеся меня поздравляли, а у меня слезы лились. Не знаю, какие это были слезы: радости, восторга отца или уныния, печали о страданиях моей маленькой Юлички.

Прошло много лет с тех пор, я уже приближаюсь к концу третьего двадцатипятилетия моей бренной жизни, - у меня и сейчас слезы. Почему? Не знаю. Очевидно, как гласит поговорка, на старости лет глаза на мокром месте.

Долго убирали роженицу; я нетерпеливо ожидал разрешения зайти к ней в комнату. У меня нет слов передать с точностью то, что я, наконец, увидел. На постели лежала бледная, изнуренная, с блуждающим взором, моя маленькая Юличка, как будто без признаков жизни. Когда я нагнулся и благоговейно стал ее целовать, она крепко прижалась к моим губам, сказала: "Смотри, какая хорошенькая девочка". Но я ничего не видел, у меня в глазах помутилось.

Подошел Ковалевский. Я стал благодарить его за самоотверженную помощь. Он ответил: "Да, были моменты, когда я не надеялся на благополучный исход родов. Поработали мы с Агафьей Ивановной (Шатовой) порядком. Поглядите, какую деваху вам родила Юлия Евгеньевна. Гигант! А голосина- то? Очевидно, певицей будет. Поцелуйте дочку и уходите отсюда. Пора дать покой роженице, да и вам соснуть невредно". И меня, что называется, выставили из комнаты роженицы. Целуя ребенка, своего первенца, глядел на девочку с восторженным умилением: неужели мы все при рождении причиняем своим матерям столь тяжкие страдания?

Теперь, когда я пишу эти строки, почему-то вспоминается общеизвестный курьез. В утренней молитве евреев есть такая фраза: "Благодарю тебя, Господи, что ты не сотворил меня женщиной". Какой жестокий эгоизм! Моя, мол, хата с краю. Я ушел к сторонке, и за это, мол, спасибо. Глупо, пошло!

Около месяца Юличка лечилась в Курске после родов. Долго болела нога, которую свело судорогой во время родов. Одно время даже прихрамывала слегка. Затем все недуги стали проходить, жизнь вошла в нормальную колею, и я увез Юличку домой, в Золотухино .

Не обошлось без курьеза. Ребенка везли завернутым в какое-то необычайное шелковое одеяло, подаренное Полиной Абрамовной, матерью Юзи. Одеяло оказалось скользким настолько, что можно было уронить ребенка. Юличка это заметила своевременно и на этом сосредоточила все свое внимание. Уже дома, когда стали разбираться, оказалось, что мы оставили в вагоне пальто Юлички. Опять повод для гаданий и дурных предположений. Телефонов еще не было тогда, пришлось сообщить о розыске пальто по телеграфу, по пути следования поезда. Хотя пальто нашлось и нам его прислали через несколько дней из Орла или Тулы (точно не помню), но станционные бабы, конечно, объяснили этот ничтожный эпизод по-своему:

"Мол, ребенок не живуч, обязательно помрет до года". Милая Лелечка , речь шла тогда о тебе. Вот цена бабьим разговорам или, как их тогда называли, народным приметам . Моя маленькая Юличка вопреки всяким предположениям прекрасно кормила ребенка, вполне оправилась, раздобрела. Я с умилением глядел на славную мою Юличку со здоровым ребенком на руках и восторгался своим счастьем. Правда, маленькая Лелечка часто без причины ревела, не давала по ночам покоя ни матери, ни мне, но это считалось в порядке вещей. И на этой почве возник такой курьезный эпизод.

Нет надобности распространяться, что я и Юличка в ребенке души не чаяли и нередко сами шалили, как дети, когда поднимался вопрос: чья это девочка - моя или ее? Каждый предъявлял свои неотъемлемые права, и как-то она заявила: "Ты попробуй, роди, тогда будешь знать, кто имеет больше права считать ребенка своим - отец или мать". Возражение, быть может, и веское, но подход к решению такого вопроса обывательский, не "дарвинический", и это нетрудно было доказать маленькой Юличке. Она пошла на компромисс и согласилась, что отцу и матери ребенок принадлежит одновременно; физически же одна половина ребенка принадлежит отцу, а другая, такая же половина, принадлежит матери. На этом нашем решении спор прекратился, и каждый считал определенную половинку ребенка своей.

А капризная Лелечка, не унимаясь, кричала, ревела без всякого основания, когда надлежало спокойно спать. Капризы ребенка как-то раз длились дольше обычного, и, когда Юличке надоела эта возня, она стала меня будить: "Вставай, папа, мне надоела эта негодная капризуха; встань, уйми свою дочку. Ведь ты, разрываясь, доказывал, что в ребенке твоя половина. Пропели давно петухи, а она все ревет. Встань и возись теперь ты с ребенком".

- "Да, будто бы правильно, - ответил я спросонья, - но, дорогая Юличка, ревет твоя половина, а моя половина молчит". Над этим мы долго смеялись.