Вайнштейн Г.М.: первое жалованье и застой в службе

Когда я получил свое первое жалованье, подошел ко мне один из таких кондукторов и предложил купить золотую цепочку для часов за 35 рублей. Я ему отдал 30 рублей, а 5 рублей остались за мной до следующей получки. Но и мои сослуживцы не дремали: по заведенному обычаю надлежало "вспрыснуть" новичка. Наши пьяницы были весьма огорчены, узнав, что я жалованье истратил на покупку золотой часовой цепочки. Они говорили:

"С тебя толка не будет. Как же ты не знал, что первое жалованье идет на пропой души? Ладно, так и быть, до следующей получки. Но помни, опять не вздумай истратить деньги на бабью побрякушку".

В следующую получку меня "сцапали" своевременно и повели в трактир Ветрова, около вокзала, где компания расположилась в отдельном номере гостиницы, вдали от людских глаз. Потребовали водки, закусок. Тут я впервые узнал, что в торжественных случаях водку пьют не из рюмок, а из стаканчиков, так называемых стопок, емкостью более чайного полу стакана. К такой выпивке я не был подготовлен. От страха я еще более обалдел, увидев, что каждый такой стаканчик водки сперва "закусывают" стаканом пива, а уж после пива съедобным. Естественно, что после двух стопок водки с "пивной закуской" я свалился почти замертво, не будучи в состоянии сообразить, где я и что со мной. Как будто во сне расслышал замечания моих товарищей:

"Оставьте его в покое, проспится и сам уйдет. Какой он железнодорожник? Грош ему цена". Но не тут-то было. У меня началась рвота, и я ослабел настолько, что пришлось вызвать фельдшера, который увез меня домой. Так закончилась моя первая гастроль по пьянке. И хорошо. Я стал отдаляться от компанейской выпивки. Хотя пьяницы относились ко мне брезгливо, но я был спасен от этого недуга.

В дальнейшем я пил водку, но не напивался допьяна. Это помогало нормальной работе и не раз спасало от бед, но с другой стороны - не давало возможности двигаться по службе. В Москве, в Управлении дороги, меня никто не знал, а здесь, на месте, где я был далек от компанейских гульбищ, обо мне не помнили, старались не замечать. Меня не только не двигали вперед по службе, но и обходили обычными прибавками жалованья.

Было принято через год-полтора прибавлять младшим служащим по 5 рублей в месяц. Мне почему-то и этой обычной прибавки не дали. Я сам не просил, и меня перестали замечать. А когда я заикнулся было о том, что не понимаю, почему меня обходят, услышал такой ответ: "Знаешь поговорку: дитя не плачет, мать не разумеет".

Значит, надо просить, кланяться. Нет, не согласен, не хочу: пусть будет как будет. Я работал старательно, жил скромно, занимался самообразованием, стал бывать в обществе, но по службе вперед не двигался. Застыл, как студень, продолжая получать 25 рублей в месяц жалованья и 7 р. 50 к. квартирных денег. Первое время я жил у брата Лазаря , а затем, чтобы его не стеснять, поселился сначала в крестьянской семье, а потом у машиниста нашего депо Корневича, выходца из Германии. Платил я за стол, квартиру и стирку белья сначала 10, а затем 12 рублей в месяц. Я имел отдельную комнатушку - светлую, уютную, теплую, да и кормили довольно сносно.

В 1882 году вследствие недорода вздорожала ржаная мука - до 1 р. 50 к. за пуд вместо обычных 50 копеек, и тогда некоторое время нам выдавали "хлебные": холостым 5 рублей, а семейным 8 рублей в месяц. Это была единственная добавка к моему жалованью, так сказать, автоматическая, но не по заслугам. Мне было обидно, но я терпеливо ждал - деваться некуда было. Куда пойдешь, кому скажешь. Вспоминалась и такая, ходячая тогда поговорка: "До Бога высоко, до царя далеко". И я терпел, стиснув зубы, но духом не падал. О возврате на родину, в "черту оседлости" не могло быть речи. Эта цепь порвалась окончательно, морально и физически, как у арестанта, вырвавшегося из неволи.

Я много читал книг, газет, журналов, стал бывать в обществе. Возникло тогда в Курске "Общество любителей музыкального и драматического искусства". Я записался туда. Сначала суфлировал, а затем выступал на сцене в водевилях и небольших пьесах, со временем стал деятельным членом драматической секции. Для сего приходилось ездить из Ямской слободы в город за пять верст, возвращаться оттуда поздно. Но это меня не смущало - я был молод, полон энергии, желания жить, работать. Лучшая библиотека в Курске была доступной лишь для членов общественного клуба. Я баллотировался и прошел в члены клуба, где большинство играло в карты, танцевало. Став членом клуба, я не осмелился пуститься в пляс рядом с чиновными дворянами, но читальный зал посещал усердно, книги таскал из библиотеки охапками и буквально пожирал их.

В это время начались на юге еврейские погромы . Ежедневно газеты сообщали об убитых, раненых, уничтоженных жилищах еврейской бедноты. Мне было больно, обидно, но существенно помочь не мог ничем, кроме посылки пострадавшим своих грошей и сбора в их пользу денег среди сочувствующих. Но таких было мало. Я стал чуждаться людей, находя удовлетворение в книгах и размышлениях. Моя мама была еще жива, находилась в Староконстантинове, и я очень опасался за нее. Но все обошлось благополучно: и мама, и наш родной городок не пострадали от погромов.

Приблизительно к этому времени относится мой первый фотографический снимок в Курске - кажется, 1883 года, - где я снят сидящим у скалы, в байроновской мечтательной позе с форменной фуражкой в руке. Как видите, дети, я прилично одевался, хотя мой заработок был весьма ограничен. И не предвиделось этому конца.

Так прошло долгих пять лет, без просвета и каких-либо видов на лучшее. О переводе в Орел, Тулу или куда-либо еще я не смел мечтать: ведь там мой паспорт полиция не пропишет, здесь же, в Курске, мне хода не давали, не замечали. Этот вопрос нередко обсуждался моими старшими братьями, которые говорили: "Человек ты молодой, работоспособный, зачем себя губишь?" Приводили поговорки: "где жить, там и слыть"; "в каком народе живешь, того и обычай держишь" и т.п.

Короче говоря, их указания сводились к тому, чтобы я, не задумываясь, оставил еврейство, с которым, мол, у нас ничего общего не осталось. Тогда я буду свободен от никчемных тисков. Указывали на фотографа Пригожего, оптика Неймана, наших общих знакомых, уже порвавших с еврейством, свободно живущих в Курске. В это время (для меня неожиданно) принял лютеранство со всей семьей Наум Осипович Чайкель , отец Юзи . Я присутствовал на парадном обеде, видел, как приветствовали, одобряли стариков, поступивших так ради маленьких детей, чтобы в дальнейшем избавить их от ненужных стеснений, страданий. И сам задумался над этим вопросом. Что-то далекое, неясное назревало в моем уме, но принять какое-либо решение я не мог, не смел, зная, что это убьет мою маму. С другой стороны, мне казалось: да, фактически я перестал быть евреем, отошел от них. Но буду ли я убежденным христианином? Конечно, нет.

Значит, пойду лишь на приобретение определенных выгод, преимуществ, так сказать, продам себя. А я где-то вычитал, что у каждого человека должно быть нечто, чем не торгуют, что не продается. Над этим я крепко задумался. Что же делать? И я решил оставить вопрос пока открытым, маму не огорчать.

Начальником станции в Курске был в то время некий Феликс Карлович Кибер , католик, по происхождению французский еврей, женатый на немке. Как технический работник Кибер не имел и не мог иметь успеха: его познания были весьма мизерны, да к тому же он больше занимался охотой на бекасов, вальдшнепов, зайцев, чем технической работой на станции. У него было одно преимущество: он хорошо владел французским языком, читал много, был в курсе литературных, политических современных событий. Правление дороги, точнее, акционерное общество Московско-Курской дороги, московское именитое купечество - Морозов , Ламин , Солдатенков , Садиков , Рукавишников , Чижов , Мамонтов , Горбов - выдвигали всячески Кибера, европейца, владевшего языками. Губернская знать того времени знала Кибера, не упускала случая поговорить с ним на перроне при публике по-французски. Такими его собеседниками являлись губернатор, предводитель дворянства, некоторые помещики ("курские соловьи", как их называли), а также великие князья, генералы и прочие пассажиры, большие петербургские чиновники. Все знали Кибера.

Большинство пассажиров пересаживались в Курске в вагоны соседних дорог. Естественно, пассажирам приходилось обращаться к начальнику станции для выяснения всяких недоразумений. Внешне Кибер был чрезвычайно невзрачен, обязанностями начальника станции не очень себя обременял, но "французил" хорошо. Пассажирская знать этим довольствовалась. Все остальное выполняли его сотрудники. Между прочим, Кибер был слаб в русской грамоте, и ему нужен был грамотный письмоводитель, называвшийся тогда журналистом. У него был такой, но горький пьяница.

Ссылки: