В Москве на Масленице (Вайнштейн Г.М.)

После смерти матери мне впервые пришлось быть в Москве на Масленице в разгар московских кутежей, пьянства. Меня пригласила к себе в гости семья Кристоф , Карл Иванович и Клара Абрамовна , мои дальние родственники. Клара Кристоф, урожденная Шиперович , - младшая сестра Полины Абрамовны Чайкель, матери Юзи Чайкель .

Вскоре после того как семья Чайкель приняла лютеранство, Клара последовала их примеру и вышла замуж за Кристофа, механика по профессии. Это был типичный немецкий буржуа, аккуратный, исполнительный человек, высокой честности. В Москве еще не было электрического освещения, и Карл Кристоф впервые оборудовал и осветил Манеж (экзерцгауз, как Манеж тогда именовался на афишах) на время масленичных народных гуляний. Клара меня встретила утром на старом Курском вокзале и увезла к себе на Гороховую улицу. Извозчик просил 30 копеек, а затем гривенник сбавил и согласился везти нас за 20 копеек с вещами. Конечно, московская привокзальная суета меня поразила. О длиннобородых извозчиках, их выговоре, окании, уличной суете не приходится распространяться: я глядел на всех и вся в Москве как баран на новые ворота. Ничего подобного до приезда в Москву я не видел. Когда я привел себя в порядок, умылся, переоделся, явился Карл. Он, как рабочий, обедал в 12 часов дня, отдыхал и в 3 часа уезжал в Манеж , где оставался до глубокой ночи - до окончания всех представлений. Он сам прекращал работу паровика, тушил свет, все запирал, ключи от машинной увозил к себе домой.

На вопрос, что я желаю видеть в Москве, я ответил: "Все!" - "Ну, - ответил Карл, - всю Москву в год не осмотришь. Ведь это не Курск, здесь 700 тысяч, а может быть, и больше населения, сорок сороков церквей и т.д." Я был поражен, млел от удивления и мощной силы людей новой для меня эпохи. Ведь в Курске было тогда около 40 тысяч населения, а в Староконстантинове лишь 12 тысяч а тут вот - 700!

Так как Карл Иванович был занят на работе, то Москву мне показывала Клара. На Красную площадь мы поехали на конке от Земляного Вала. Чтобы лучше видеть город, я по совету Клары взял для себя билет за три копейки на империале, на вышке, куда взбирались по винтовой лесенке. Женщин на вышку не допускали, и Клара ехала внизу, в закрытом вагоне. У меня, конечно, глаза разбежались. Рядом со мной сидел какой-то мастеровой, обративший на меня свое внимание. "Что-о-о, м-о-о-олодчик, хо-о-о-ороша- а-а Ма-а-сква-а? Да я тебе по-русски скажу, напрямик: другой такой Ма-а- асквы на свете нет..." А сам, каналья, лущил семечки и кожуру сплевывал вниз на мостовую.

Пробыв в Москве около недели, я, конечно, побывал в театрах, музеях, картинных галереях, кремлевских дворцах, ресторанах, трактирах, кабаках и т.д. С помощью знакомых, близких и наскоро приобретенных столичных друзей окунулся в московскую гущу, познав положительные и отрицательные, на мой взгляд, качества Первопрестольной. Самое сильное впечатление на меня произвело Лобное место на Красной площади. Я не верил своим глазам, что вижу то самое место, где рубили головы боярам, стрельцам и иным. А когда меня заставили снять шапку при проходе через Спасские ворота и объяснили, чем это вызвано, я ощутил далекое былое. То же ощущение я испытал, когда увидел воочию колокольню Ивана Великого, Царь-колокол, в который никогда не звонили, и Царь-пушку, из которой никогда не стреляли. Был в соборах и церквах. Конечно, поразило меня необычайное богатство церквей, где было так много золота, серебра, бриллиантов и иных ценных камней. Но количество церквей, "сорок сороков", на меня не возымело воздействия, вероятно, потому, что в Москве в то время было столько же "сорок сороков" кабаков, трактиров, ресторанов и иных распивочно-питейных заведений. Я не считал, но так, на глаз, питейных заведений было больше, чем церквей.

По случаю Масленицы давались в театрах всюду дневные представления, и я за несколько дней успел побывать два раза в Большом театре, в Малом театре и в цирке Соломенского. Конечно, ничего подобного ни в Староконстантинове, ни в Курске не было. Да и публика иная - одеты иначе и держались по-иному.

В Управление дороги я впервые вошел со страхом и трепетом, не чувствуя почвы под ногами. Я с удивлением глядел на швейцара Феодора, стоявшего у вешалки, где раздевался директор дороги, с недоумением пропускал вперед каких-то служащих, куда-то торопившихся. Я не знал, кто они, но чувствовал, что все они винтики той великой машины, от которой зависит все мое будущее. Преодолев страх, я снял пальто, калоши и, направляясь наверх, наскочил в коридоре на начальника движения Хижнякова , сменившего Данишевского . Он меня видел на работе в Курске, и я не думал, что он меня запомнит. Мне казалось, что я не могу, не должен, не имею права предстать здесь, в этом святилище, пред его светлые очи и пытался юркнуть за какую-то дверь, спрятаться. Но было поздно. Почти столкнувшись с ним, я оцепенел и застыл, как студень. А Хижняков, предобродушно положив руку на мое плечо, сказал: "Вот и курские соловьи к нам пожаловали. Проходите".

Милейший Василий Михайлович Хижняков , брат известного в то время черниговского либерального земского деятеля, в дальнейшем относился ко мне чрезвычайно внимательно, ценил меня. Через час-другой я вполне освоился с обстановкой, познакомился со многими в управлении и был приглашен с компанией в ресторан после службы. Против этого запротестовал Филиппов , заявивший, что я обедаю у него, а вечером будем в большом московском трактире. Мой визит к Филиппову был отмечен необычайным вниманием, оказанным мне его матерью, Марией Егоровной , и сестрой Анной . Такого внимания я не ожидал и не мог предполагать. Меня сразу приняли как близкого, родного. Старуха стала называть на "ты" и очень заботилась, чтобы меня не споили управленские пьяницы, шлявшиеся по ресторанам и трактирам каждодневно, в большинстве случаев за счет приезжавших с линии. Считалось как будто обязательством после службы обедать компанией в трактире, чай пить в другом, затем отправляться в театр или цирк, а потом вновь в трактир до трех часов ночи, а то и позже.

Мария Егоровна меня сразу взяла под свое покровительство, обязав в дальнейшем при поездках в Москву приезжать к ним, как к себе домой, без малейших церемоний. Я предполагаю, что старуха могла иметь на меня виды как на жениха для своей дочери Анны, несколько старшей меня по возрасту; возможно, тут имело место стремление помочь, оказать внимание "своему".

Кто был покойный муж Марии Егоровны, я не знаю, об этом как-то не распространялись очень подробно. Я слышал, что он управлял каким-то подмосковным помещичьим имением. Сама Мария Егоровна Филиппова, сохранившая до глубокой старости типичную еврейскую внешность и свойственную этой нации жестикуляцию, также никогда не распространялась о своем прошлом, но это было ясно - по крайней мере для меня - и без всяких объяснений. Постоянно восхищаясь Москвой - мол, "сердце России", - она беспрестанно повторяла: "у нас в Москве" и т.д., но чувствовалось, что, порвав давно с еврейством, Мария Егоровна Филиппова как будто во мне искала сближение со своим прошлым, давно минувшим.

Ссылки: