 |
Самарский край и его жители
Хочется сказать несколько слов о самарских полях . Ранней весной перед вами лежат бесконечные полотна правильно черного бархата: ни камней, ни глины, ни песку - чистый чернозем. К концу лета над этим бархатом стоит уже стройный соломенный лес. Полные колосья с крупным золотым зерном скромно склоняют свои головы, поддерживая друг друга, чтобы не упасть до земли, ждут своего сеятеля. И раскинулась волнующаяся золотистая нива под лазоревым небом, как прекрасная декорация, восхваляющая труд человека. Воистину классическая картина, увидевши раз которую никогда не забудешь. Только диссонансом лежат на этом фоне то тут, то там жалкие селения, избы которых беспорядочно разбросаны, как стога старой соломы или кучи серого навоза. И топчутся около них, как гномы, творцы этой классической картины. Нигде я не видела таких убогих крестьянских селений, как в Самарском краю. Правда, здесь нет строевого леса. Но нет его и на юге России, что не мешает беленьким малороссийским мазанкам приветливо выглядывать из своих садочков.
Жители же Самарского края - разные инородцы, как обреченные на тьму и нищету, тянули свое жалкое существование изо дня в день в то время как их "золото" поражало своей добротностью чужие края. Дом, где я квартировала, находится около хлебной площади, которая оканчивается неказистыми низенькими амбарами. К этим амбарам поздней осенью и зимой, иногда целыми ночами, тянулись обозы с пшеницей на лошадях, волах и верблюдах. Тут же на площади проверяли вес зерна и ссыпали в амбары. Наблюдающий эту картину с площади пришел бы в крайнее удивление: ссыпают в амбар день, два, три, а он все кажется пустым. Но стоит перейти на другую сторону, посмотреть на эти постройки со стороны Самарки, притока Волги, и недоразумение сразу разрешится: длинный ряд амбаров плотной стеной прилепился боком к крутому откосу Самарки, каждый представляет собой глубокое вместилище, вроде колодца, верхняя часть которого и видна с площади. Со стороны Самарки эти амбары, высотой десяти-пятнадцати саженей, представляют собой странные, точно охраняющие город от нападения врагов, сооружения. Весной, когда Самарка во время разлива поднимает громаднейшие баржи до самых амбаров, начинается ссыпка зерна для отправки по назначению. От амбара в люк баржи протягивается желоб. В амбаре открывается затвор, как ставня, и вы видите, как это золото - пшеница течет в новое помещение, течет, как быстрый ручеек, в баржу, могущую поглотить двести и более тысяч пудов! С некоторыми возчиками пшеницы Николаевского, Бузулукского и других уездов были связи у Н. Ст. Долгова . Я передавала ему подходящую литературу, и каждый раз слышала просьбу
- нельзя ли еще интересных книжечек.
- А на цигарки они не тратят их? - спрашиваю Долгова.
- Может быть, иное и жгут. Но я видел до того замусоленные книжонки, что трудно уже и слова разбирать, значит во многих руках побывали, - говорит он.
Но вот однажды и мы получили от них "печатное слово": два-три листочка. Передавая мне, Долгов хитро улыбнулся. Днем некогда было посмотреть, а вечером, когда зашли два-три человека, я вспомнила и предложила прочитать крестьянское творчество. Приготовились слушать, но чтец, Чарушин, что-то смущенно молчит, краснеет и поглядывает на молодую девушку, Парамову. Оказалось, что свое негодование против урядников, земских начальников и всяких "кровопийцев" выражено в таких ярких красках, так густо уснащено "батюшками" и "матушками", что действительно читать в слух было рискованно.
- Вот так прокламация! - смеется как раз вошедший Пиотровский,
- что, распропагандировали мужика? он вам еще не так пропишет,
- злорадствовал ярый социал-демократ. Хотя мы много смеялись, рисуя как авторы трудились над этим произведением, но были все приятно удивлены.
- Этак то они скорей поймут: у каждого свой язык, а то ваши листовочки больно мудрено пишутся и деревня в них плохо разбирается, - говорит знакомый из села Екатериновки, кустарь- шапошник, по направлению толстовец. С этим толстовцем у меня оказался общий знакомый в Москве - Лев Павлович Никифорович , примыкавший тогда к этому же течению. Первое время толстовец из Екатериновки сильно старался обратить меня в свою веру. Но, увы! через год сам исповедовал программу социал-революционеров со всеми ее заповедями, и чрез него расходилась революционная литература в деревню. Видала моя квартира и Григория Андреевича Гершуни .
Ссылки: