 |
Житье и контроль "питомцев" в Приселье
Питомцев в Приселье в то время было человека два-три. Деревня маленькая и не из числа бедных, берут же питомцев в большинстве случаев с целью хотя немного покрыть горькую нужду, для бедняка получить тридцать рублей в год - соблазн великий. Вот и берут "шпитомца", как подспорье в хозяйстве.
Бывает, хотя очень редко, когда берут за неимением своих детей. Такой питомец в конце концов усыновляется и остается на крестьянском пепелище. Недружелюбно встречают нового жильца те члены семьи, для кого с его прибытием увеличиваются заботы и хлопоты. Вначале еще возбудит этот человечек любопытство: заглянут две-три соседки с вопросами, сколько на "ем" пеленок, смекнут, что из них можно сделать. Полюбопытствуют - нет ли в виду матери, т.е. не известна ли родная мать, и герой дня водворяется в зыбку знакомиться с царством насекомых своего нового прибежища. Первое время, когда ребенок больше спит и меньше требует пищи, у мамки зарождается к сироте чувство жалости, привязанность. Но вот у ребенка развивается аппетит, удовлетворить который кормилица не в состоянии.
Корова увезена со двора за оброк, а соска из черного хлеба не действует в желательном смысле. И кричит ребенок от голода, от насекомых, а у неряхи и от прелости, в которой летом в изобилии развиваются черви. Естественно, где тут ожидать любовного отношения к чужому ребенку, взятому в дом от горькой нужды, от женщины, которая легла последняя, ночью маялась с ребенком, а то и с двоими, и утром должна встать раньше всех для трудового дня. И вот раздражение, ругань, шлепки посыпались на маленькую, ни в чем не повинную голову питомца: его злосчастная голова как-то скорее подвертывается под сердитую руку. Умрет свой - питомцу может быть и полегчает. Умрет питомец - дадут другого - их там так много: считать не будут, сколько умерло в той или иной избе. Перенеся голод, прелости и все детские болезни и ставши вопреки стихиям на ноги, питомец с детства начинает сознавать, что его место на жизненном пиру самое последнее.
Правда есть надзор за жизнью питомцев. В районе или "округе" имеется лазарет с врачом, с фельдшером, под наблюдением которых и находятся питомцы. Сам окружной врач - "лекарь" - бывал редко, а его помощник - "подлекарь" - каждый месяц. В нашей деревне питомцев было мало и потому, когда приезжал сам окружной врач, особенно летом, нам приходилось для "смотра" собираться в Лужках, лежащих в версте от Приселья. Приезд врача всегда волнует "казенное отродье". Волнует и крестьянок, которым приходится показывать грудных: надо умыть ребенка, завернуть в чистые пеленки, прикопить в груди молоко и прочее.
Во избежание обмана, как дети, так и мамки с грудными, носили на шее косточки с обозначением года и номера, под которым питомец значится в книгах Воспитательного дома. Шнурок настолько короткий, что снять через голову нельзя, а концы шнурка припечатаны свинцом. Но бабы умели обходить эту предосторожность: часто ребенок, питающийся чем бог послал, показывался врачу молодой здоровой бабой с обилием молока.
Однажды в воскресенье пришел приказ питомцам собраться в Лужках. Стояло теплое, ясное время. С села неслись звуки благовеста об отходе обедни. Солнце заливало ясными, теплыми лучами зеленую траву с разбросанными по ней цветами, заколосившуюся рожь, опушку березовой рощицы. Все цвело, радовалось и, казалось, вместе с нами прыгало. Мы забыли, что идем на смотр к строгому начальнику. В Лужках врач останавливался у Мирона, деревенского кулака. Владелец лавки с разными товарами, Миронов, получал в Питере, в казначействе Воспитательного дома, плату за содержание питомцев и покрывал долги крестьян-воспитателей, забиравших товары в его лавке. В двухэтажном доме Мирона была чистая половина, где хозяин принимал только именитых гостей - священников, станового и других. В этой же комнате окружной "смотрел" питомцев. На крыльце и около дома собралась довольно большая компания, преобладал народ мелкий, нетерпеливый. А ждать пришлось долго. Наконец из-за горы донесся тихий перезвон колокольчиков. Публика встрепенулась.
Малышей живо привели в порядок. Бабы приняли ласковый вид: то тут, то там мозолистая рука поглаживала белокурую или черную головку. При виде начальства маленькие сердца трепещут. Да и есть от чего: у врача лицо серьезное, строгое - не то защитник малышей, не то грозный судья.
Публика робко входит и останавливается, в ожидании вызова, у порога. Смотр начинается с грудных детей. Подходит баба лет сорока, тощая, с унылым выражением во всей фигуре: одолела бедность, непосильная работа и "частые дети". Нужда заставила и питомца взять. Баба показывает лицо спящего ребенка. Врач делает отметку в журнале пред именем, правильнее пред номером ребенка. Потом велит кормилке показать количество молока. Молоко в изобилии: в таких случаях кормилицы поступают, как продавцы коров - не расходуют пред смотром. Подходит другая, ребенок все время кричит - больной.
- В лазарет! - приказывает врач, - у него заразная болезнь. Завтра же утром.
- Что ты, барин! Страда начинается - Мне и дом не на кого оставить!..
- Не рассуждать! - перебивает врач.
- Сейчас собирайся. Деньги бы только вам получить, на это всегда время хватает! Пойми ты, и своих и чужих детей заразишь.
- Ах ты господи, и попутало меня опять связаться с этим отродьем, - ворчит баба. Но врач занят уже другими, делает замечание насчет головы, носа и рук питомцев, робко произносивших свое имя, а грамотные ? год своего рождения и номер. Подходит сорванец Степка, мальчик лет десяти. За ним его воспитательница.
- Господин, - гнусавит она, - постращайте Степку, сладу нет. Совсем не слухает, озорник, все тащит, по крынкам лазает, намедни на мызу ягоды снес, так деньги скрал, - перечисляет баба Степкины грехи.
Мальчик посматривает плутоватыми глазами по сторонам, как пойманный звереныш.
- Уж если не усмирите, так берите, куда хотите, силушки моей нет.
Начальство молчит. У Степки, вынесшего за час здоровую взбучку от "гнусавихи", зарождается надежда, что беда пройдет. Может быть, ему, Степке, даже следует пожаловаться на мамку и показать синяки, которыми она каждый день его награждает. Но надежда напрасная.
- Ты, что, каналья, не слушаешь воспитателей? - неожиданно обратился к нему врач, - если еще раз услышу жалобу - я велю выпороть тебя! Мало с вами хлопот, а тут еще жалобы. И он внушительно окинул взором все "казенное отродье".
Подобные сцены повторялись часто. Почти всегда питомцы оказывались виноваты и пред окружным начальством. На меня начальству не приходилось кричать, тем не менее я до того смущалась подходя к нему, что иногда все перепутывала, а то и свое имя забуду. Разнообразные сцены творились около докторских смотров, всегда питомец играл роль пария, элемента виноватого в том, что он существует. Действительно, крестьянка берет его, как нечто подсобное к хозяйству - нужда заставляет.
С другой стороны доктор - прежде всего жаждет получить жалование и устроиться в округе "поудобнее". Только приказание свыше, из Питера, заставляют навещать и в мороз, и в летние жары "чужих" детей, разбросанных на большом расстоянии по бедным избам. Ни той, ни другой стороне эти бросовые дети не дают радости. И мрут они в первые годы своего существования, как мухи.
Статистика Воспитательного дома отмечает смертность и до 80% и выше.
Надо прибавить, что с питомцами, которые наперекор голоду, холоду, колотушкам выросли до их совершеннолетия, распоряжаются, как пешками, не считаясь с их желанием, с возможностью устроить их жизни сообразно своему стремлению. Нужно, например, известное количество служанок в Воспитательный дом или в учебные заведения того же ведомства, и посылается приказ окружному - "набрать столько-то". Он и набирает. При этом согласия питомцев не спрашивается, как и при рекрутском наборе.
Я знала такой случай, когда взяли в набор просватанную за крестьянского парня питомку.
"Не мое дело, - говорит врач жениху, - поезжай в Петербург, там и сватайся. Только благодаря особой энергии парень месяца через два вывез свою молодайку из прачечной Воспитательного дома.
Хорошо помню один из таких наборов. Был Петров день, престольный праздник в Лужках. Зеленая лужайка по случаю праздника представляла самый пестрый букет благодаря нарядам собравшейся молодежи - двух-трех деревень. Красные, синие и прочих цветов сарафаны, белые пышные рукава рубашек, разноцветные ленты и венки на головах - все выглядело пестро, весело, молодо. Вдруг среди этого веселья послышались переливчатые колокольчики. Все ближе - громче, и в деревню въехал тарантас, запряженный парой. Проехал мимо хоровода и подкатил к Миронову дому. Это приехал окружной. Смущенная было колокольцами молодежь, узнавши казенное начальство, успокоилось, продолжало свои праздничные разговоры, смехи, игры. Только окрики:
"эй, казна, казенное отродье, к начальству! - показывали, что не все могут спокойно праздновать. А "отродью" и было от чего беспокоиться: такой праздник и вдруг сам окружной! Кроме того был недавно, значит что-то особенное. Скоро собрались все бывшие в деревне питомцы. Перекличка маленьких спешная, небрежная. Очевидно не в них интерес.
- Все подростки тут? - обращается доктор к остальным. Небольшое молчание, переглядывание и общее смущение.
- Наталья Ивановна и Марья Николаевна здесь? - вызывает начальство. Девушки лет шестнадцати-семнадцати подходят к столу. Молчаливое рассматривание.
- Сообщите своим воспитателям, чтобы чрез два дня они вас предоставили в округ. Оттуда вас отправят в Петербург, в Воспитательный дом", - продолжает он.
- Ты Наталья Ивановна? - обращается к хорошенькой нарядно одетой девушке, которая своим праздничным передником утирает слезы.
- Я! Нельзя ли, господин доктор, меня оставить? Меня в свои возьмут, - говорила всхлипывая девушка.
- Оставить! Я за тебя пойду в служанки? - возражает окружной. В это время подоспел и воспитатель Натальи. С тревогой в лице подошел мужик (лет 50-ти) к столу, за которым сидел доктор. С беспокойством взглянул на плачущую девушку, потом на начальство, хотел что-то сказать, но запнулся.
- Ты кто? Что тебе нужно? - спрашивает окружной.
- Макар я, ейный значит воспитатель.
- Что ж и в правду хотите взять? Он метнул глазами в сторону своей питомки:
- она ведь у нас одна, заместо своей, за дочку значит! Все наше ей останется, если она при доме будет. Так уж лучше не беспокойте, - торопливо, захлебываясь говорил Макар, точно боясь, что не дадут высказать.
- Что тут рассуждать! Не твоя она и не тебе ею распоряжаться. Если б было думно в свою - заботился бы раньше!.
- Свой, батюшка, был! - а вот помер., и его окладистая борода задрожала:
- сделай божескую милость, не беспокой!. Но это слово, очевидно, не понравилось начальству.
- Тебе сказано вести и вези! Понял? И убирайся!
- Коли не понять - понял. Да страда началась, покос!
- А ты, Наташа, не плачь!, - круто переменивши тон обратился он к девушке:
- авось уладится по нашему!.
В это время окружной с раздражением приказывал воспитателю Марьи Николаевны отправить ее в округ, так как подвыпивший мужик и слышать не хотел, чтобы отпустить теперь в летнюю пору.
- Нет ты, барин, постой: теперича моя баба, значит, болящая, а ребят пятеро, все махонькие. Машутка-то одна, выходит, работница по бабьему делу, так уж тут как ни кинь, а взять ее нельзя. Она-то лентяйка и рада на легкие хлеба! - Однако "лентяйка" тоже плакала, как ни бедно, как ни тяжело жилось ей у воспитателей, но все ее привязанности только тут. Тут в этих Лужках, у этого теперь подвыпившего Михайлы она выросла, горевала, нередко голодала, но тут же ее и солнышко пригревало, и, хотя редко, ее по головке гладили, лаская.
Окружной между тем рассматривал списки питомцев, желая, должно быть, отметить еще подходящих в услуги.
- Ты что еще здесь бурлишь? - крикнул он, поднимая голову.
- Через два дня Наталья Ивановна и Марья Николаевна должны быть в округе!
На улице около огорченных собрались соседи и выражали свое сочувствие. Михайло еще долго не мог успокоиться и повторял, что
- так не полагается: ежели девка выросла, так шалишь - страду выполняй!.. А то выходит, что и наемница надежней. Вот тебе и заместо дочери?
Ссылки: