 |
Ульянова А.П. в ссылке: Москва, Бутырки - Нижний
Было раннее утро, когда подъехали к Москве. Дано распоряжение выходить на перрон, около которого стояли ломовые извозчики со своими тряскими телегами.
- Я не могу с больным ребенком ехать на такой трясучке по камням, - говорю я, - лучше пойду пешком".
- Верно! - поддерживает Бернштейн, а за ним и другие заявляют, "что на телегах не поедут". Начальство покипятилось, но вернуло нас в вагон, и очевидно, не желая вызывать шума, распорядилось подать кареты.
На дворе в Бутырках нас встретило несколько голосов из-за решеток с приветствием. Меня с ребенком повели закоулками чрез маленький двор и поместили в Пугачевской башне , а мужчин направили в Северную. В той и другой было уже немало стянуто с разных мест назначенных к высылке. Я поднялась по винтовой лестнице на второй этаж и вошла в указанную камеру. Полутемная, со спертым воздухом, камера, точно сырое чудовище, поглотила свою жертву. У меня сжалось сердце за моего больного [ребенка], ему за дорогу стало очень плохо.
К счастью скоро открыли дверь камеры. Некоторые из бывших в Пугачевке оказались знакомыми, стало легче. Вместе с другими зашла высокая худенькая блондинка с ласковым лицом. Озабоченно тепло расспросила о моем больном и, заметив, что я очень утомлена, предложила понянчиться с ним. Это была Софья Андреевна Иванова-Борейшо . Бывают люди, одно появление которых успокаивает расходившиеся нервы. Так подействовала Софья Андреевна на меня. Я прилегла, в то время как она нежно убаюкивала больного, нося его по камере. После обеда дали знать, что из Пугачевки могут пойти на свидание в Северную, у кого там есть родные. "Родственники" нашлись почти у всех. Софья Андреевна отпустила и меня. И в следующие дни благодаря ей пользовалась сравнительной свободой от больного.
фото Пугачевская башня Бутырки, дореволюционное фото
фото Арестантки во дворе Бутырской тюрьмы
фото эсерки Ревекки Фиалки, 1906 г.
(из собр. Музея "Каторга и Ссылка") Я поспешила к мужу, чтобы посоветоваться с ним, не хлопотать ли нам остаться до следующей партии, так как ребенка в таком состоянии везти нельзя. А в Северной башне в это время шум, возбужденные лица. Оказалось, там составляли слова сочувствия сыновьям Джузеппе Гарибальди , великого патриота Италии, весть о смерти которого на острове Капри только что принесли телеграммы. Не помню в точности содержание этого адреса, но приблизительно такое: от лишенных свободы горячее сочувствие сынам великого борца за свободу. Это событие произвело на всех сильное впечатление, все с готовностью стремились запечатлеть свое имя под адресом, кроме одного: "Это, - говорил осторожный человек, - поступок противоправительственный и может вызвать репрессии". Полетела телеграмма из Московского пересыльного дома на Капри, где в это время вся просвещенная Европа и Америка склонила свои знамена пред раскрытой могилой неутомимого борца за счастье родины и за свободу человека вообще.
На другой день утром по моей просьбе зашел тюремный врач. Лицо кислое, недовольное.
- Тут больной? Что болит? - спрашивает он, грубо ворочая и доставляя напрасное страдание ребенку. Видно было, что доктор привык не церемониться с пациентами тюрьмы.
- У него воспаление кишок. Дайте ему хорошую порцию касторки, а там видно будет, умрет или поправится. А из-за таких пустяков оставаться...? Но жестокий тон и слова этого грубого человека так меня возмутили, что он не успел договорить своей фразы:
- Уходите вон! - закричала я и стремительно открыла дверь камеры. В этот же день, благодаря хлопотам друзей, пришел доктор с воли. Тщательно осмотрел больного, с любопытством - камеру.
- Если вам разрешат остаться, вы можете переменить условия жизни для больного? - спрашивает доктор. - Нет, - говорю.
- В такой обстановке он недолго выживет. А в дороге воздух... Воздух, знаете, чудеса делает, - продолжает он. Прописал строгую диету, способ лечения, возможный при тех условиях, и, пожелавши, доброго пути, ушел. Это был доктор Захарьин , как после узнала, известный диагност по внутренним болезням, только что восходящая звезда в медицинском мире. От внимательного осмотра и разумного совета доктора сразу стало не только мне, но кажется и больному легче.
В верхнем этаже башни, в довольно обширной камере, шли усиленные приготовления в дорогу нашей женской компании. Женщин в этой партии было девять человек, из них пять полек. Конколович, Вериго, Цельчинская и две Лисовских. Собирающиеся в дорогу припоминали, чем следует запастись для рукоделья, что трудно достать в захолустных уголках Сибири. Приводили в порядок костюмы, а некоторых электризовало и то, что в дороге будем вместе с мужчинами. Странно было видеть, как идущие за идею в Сибирь, волновались и сердились друг на друга из-за утюга, боясь, что не успеют выгладить кофточки, воротнички... Мне не приходилось раньше видеть вплотную революционеров без забот, без дел конспиративных, и я по наивности не допускала, что и им свойственны все мелочи, дрязги житейские, и, глядя на суету около воротничков, чувствовала себя обескураженной. Конечно, не все "наводили видимость". Мария Константиновна Крылова , например, тоже хлопотала, но ее хлопоты касались всей компании: она тщательно вела общую бухгалтерию, самоотверженно несла неприятную работу по соблюдению чистоты в камере, спешила оказать помощь слабой или больной вообще.
Я знала раньше в Петербурге, какая она ценная партийная работница. До существования чернопередельской организации Мария Константиновна работала в землевольческой типографии, а еще раньше примыкала к нечаевцам. Она пережила по пути искания правды все стадии развития русской революции, начиная с обучения рабочих грамоте в воскресной школе. Замкнутая, строгая на вид, преданная народовольческим идеалам, она выполняла все, что служило достижением революционных задач.
Но никогда не относилась к делу механически, а строго проверяла не противоречит ли оно ее мировоззрению. Работая в типографии, как идеально аккуратная работница, она требовала точности и от других, вплоть до правильно поставленной запятой. В январе 1880 года Крылова была арестована вместе с чернопередельческой типографией, а теперь, в 1882 году высылалась в Восточную Сибирь. В Московской Бутырской и дорогой до Томска я невольно восхищалась ее пунктуальностью во всех мелочах, особенно если они касались служения ближнему. Свои потребности она сводила до минимума, опасаясь, чтобы лишний общественный грош не потратили на нее.
В июне 1882 года была всероссийская сельскохозяйственная выставка. Москва, как большой муравейник, шевелилась, кипела. На выставке обсуждались насущные вопросы в государственном масштабе, кругом шла жизнь в своем бесконечном разнообразии, а в конце Долгоруковской, за крепкими стенами Северной башни централки кипела иная жизнь, жизнь духа: материально нищие, лишенные свободы удальцы, уверенно наделяли мир чудесами полного счастья в виде свободы, равенства и братства. При воспоминании о пылких речах насчет будущего счастливого строя, невольно напрашивается вопрос, как бы почувствовала тогда стянутая в тюрьму молодежь, если бы в ней порушить, как свечу, веру в то идеальное будущее, что нарисовала горячая фантазия с помощью авторитетных теоретиков? Думаю, многие бы потеряли под ногами почву.
В последний день пребывания в Москве обсуждали вопросы общего хозяйства в дороге. Старостой выбрали молодого инженера-путейца Болицкого , участвовавшего пред арестом в постройке железнодорожной линии Пермь-Екатеринбург . Человек хозяйственный, спокойный и, как показала дорога, с крепкими нервами, что так важно, когда имеешь дело с людьми только что покинувшими тюрьму. ф о то Т.С. Балицкий (из собр. Музея "Каторга и Ссылка") Предложено товарищеское, коммунистическое хозяйство, в которое следовало внести финансы. Решено в дороге соблюдать экономию, чтобы по приезде на место ссылки не очутиться без гроша. В партии же были люди без всяких средств. Сумму, сохранившуюся от трат в пути, делить так, чтобы идущий в Восточную Сибирь получил в два раза больше идущего в Западную. Но к большому огорчению партии, человека три-четыре из состоятельных отказались от этого предложения. Поднялись упреки, шум, и не скоро смирились с неизбежным.
В тот же день я была так поражена невиданной мною ранее картиной, что еле устояла на ногах: по широкой тюремной лестнице спускалась сплошная, серая масса людей с закованными руками и ногами. Железные кандалы производили жуткое лязганье. Раньше приходилось напевать о том, как "рабская Россия перед святыней алтаря, гремя цепями, склонивши выю, молилась за царя", и воображение рисовало жалких забитых рабов. Эта же серая масса, имела как бы одно лицо, представилась мне чем-то огромным, озлобленным и хотя закованным, но страшным.
На следующий день наша партия около сорока человек, под ответственностью старого, добродушного полковника с крепкой охраной- конвоем, распростилась с оставшимися в тюрьме до следующей партии и покатила параллельно с "Владимиркой", по которой веками шел в далекий холодный край неспокойный и вредный элемент нашей родины.
Тишина, охватившая в первые минуты наш вагон, точно сдерживала публику от проявления чувств. Но только успели отъехать, как молодой сильный голос нарушает ее любимой песней ссыльных вообще: "Полоса ль ты моя полоса...". Некоторые с удивлением оглядываются на певца. Они не освоились еще в новой обстановке и не поняли, что певец выражает горечь расставания, при словах
"а и то может быть, в кандалах по Владимирке пахаря гонят" не выдерживают и другие, певец заразил: стройно подхватывают несколько голосов. И тоска и удаль выливается в протяжном, задушевном мотиве. Дан всему вагону общий тон.
Молодость скорее сбрасывает минуты уныния. Новые впечатления порождают новые думы, мечты, которые вместе с поездом несутся к неизвестному, далекому. У некоторых ярко проявляется радость свидания: молодые, только в Москве получившие право быть вместе супруги, у самого окна воркуют, целуются. Им мешает, кажется, собственное дитя. Они не замечают, что на их счет улыбаются мимо проходящие, и только грубая действительность пробуждает: "их бродь не приказывают у окна целоваться!" - кричит прибежавший конвойный. Провинившиеся краснеют, но переживаемая радость бьет ключом.
Ссылки: