Эх, капитан, капитан! Командир истребителей отказался сопровождать самолет спецсвязи

самодет Фельдъегеря, за что и поплатился. И вот мы снова летим в Ленинград. Во всеоружии.

- Ваня, ты хлеб уложил?

- Уложил.

- И консервы?

- И консервы.

- Отлично! Еще бы! Наш багажник забит до отказа. Сухой паек, хлеб, сухари. Даже репчатый лук, который Ваня раздобыл где-то в одном из наших полетов на юг.

- Витамин! - сказал Ваня, укладывая связку.- Чудо! Ленинградцы будут на седьмом небе. Стоит апрель. Но он мне не нравится, этот вероломный месяц. Два дня назад над аэродромом свирепствовала такая пурга, что самолеты пришлось откапывать. А вчера как-то сразу потеплело. Снег осел, стал тяжелым, зернистым, как саго. Впрочем, мы летим на север, а там должно быть значительно прохладней. Приехал фельдъегерь - тот же Фома Кузьмич. Мы встречаем его как старого знакомого. Смеясь, подсаживаем в самолет. С возгласом "эй, ухнем!" подталкиваем сзади в неуклюжий овчинный тулуп. Фома Кузьмич ворчит, как медведь, топорща в сдержанной улыбке усы. Взлетаем. Берем курс на Тихвин. Небо почти очистилось от облаков, и тепло солнечных лучей ощущается основательно. Внизу под нами все в сказочном блеске: снег, снег, снег. Нетронутая белизна. Темно- зеленый бор повеселел. А на опушке березки собрались, размахивают голыми ветвями по ветру. Вспыхивают на солнце сосульки, свисающие с деревенских крыш. Черными лоскутками носятся вокруг церквей грачиные стаи. Весна идет. На сердце тревожно. Тихвинский аэродром нам не понравился. Снег расползался под ногами хрустящей влажной кашицей. Фома Кузьмич сидел нахохлившись в самолете. И хотел бы выйти, да нельзя. Он - в валенках. А калоши не взял. Вот беда! Я тороплю шофера-заправщика:

- Петрович, скорей, скорей! Как бы нам здесь не застрять. Петрович молчит, с сердцем включает насос и, криво улыбаясь, поглядывает на другую сторону аэродрома, где летчики-истребители, собравшись вокруг командира, О чем-то спорят.

- Полет-то важный, небось? - спрашивает заправщик у Кузьмича.

- У нас все полеты важные, - нехотя отвечает фельдъегерь.- Кровь из носу, а доставить надо. Так мне сказали, когда я выезжал. Меня тоже предупреждали о важности полета. И по этому поводу у нас с командиром был разговор.

- Доставить нужно обязательно, - сказал командир, придвигая мне бумажку.- Вот, читай: "При любых обстоятельствах", но без сопровождения не ходить, лаже если будут подходящие условия полета. Понял? Распишись. Заправка кончилась.

- Зря все это! - неожиданно сказал шофер, укладывая шланг.

- Что зря?

- Да вот - заправка. Никуда вы не полетите.- Петрович ткнул носком сапога в мокрый снег.

- У нашего, этого - он кивнул головой в сторону летчиков-истребителей,

- баба здесь, и все такое. И лететь ему в Ленинград нет никакого резона. Аэродром - вон он - часа через три раскиснет совсем. И тогда - лафа! Сиди, жди, пока снег сойдет и травка появится.- Петрович с сердцем плюнул в крупчатый снег.

- Тьфу ты, прости, господи, говорить-то тошно! Ребята, видите, спорят. Он не хочет. "Он" - это капитан, командир эскадрильи, которого, как видно, Петрович недолюбливает, ну и наговаривает лишнее. Как это - не полетит? Куда он денется? Взлечу я, взлетят и они. Им еще даже проще: машины их легче, а колеса такие же, если не шире. Я запустил мотор и порулил на старт. Машина грузла, но не очень, взлететь можно вполне. Останавливаюсь возле "Т", окидываю взглядом эскадрилью истребителей. Винты крутятся у всех. Ну вот и хорошо! Наговорил, значит, лишнего Петрович. Поехали! Самолет, пробежав несколько дольше обычного, оторвался. Набирая скорость, я убрал шасси, выдержал машину над полем и лихо взмыл вверх. Хорошо! В плечах знакомый зуд летного задора. Энергично делаю левый разворот, резко вывожу из крена. Если смотреть с земли, - это очень даже красиво выглядит. Знай наших! Лечу вдоль аэродрома. Техники стоявших на ремонте транспортных "ЛИ-2", приставив ладони к глазам, смотрят вверх, на меня. Я доволен. Смотрю на старт. Что это?! Порулившие было на взлет истребители отруливают обратно. В чем дело? Неужели действительно не полетят? Да, похоже, заруливают к стоянкам. Сажусь. Самолет останавливается возле "Т". Тут же стоит с выключенным мотором "томогаук" командира эскадрильи. Возле крыла - сам капитан. Смотрит на нас без тени смущения. Открываю фонарь, кричу:

- В чем дело? Почему не взлетаете? Голос мой разносится по всему аэродрому. Это видно по техникам "ЛИ-2", с интересом следящим за нами. Комэска, не удостаивая меня ответом, молча ударяет носком унта в мокрый снег и показывает пальцем на ямку. Я укоризненно качаю головой, перевешиваюсь через борт и кричу громко, чтобы все слышали:

- Баба ты, а не летчик! Курица! Да с этого покрова можно взлететь хоть сотню раз. Смотри! Взлетаю. Делаю круг. Сажусь.

- Ну, будете сопровождать? Командир презрительно сплевывает в снег и отворачивается. Вне себя от ярости, резко даю обороты мотору, взлетаю еще раз. Сажусь.

- Ну, будешь взлетать или ты? за фашистов? Кажется, я его пробрал. Наконец-то у него заговорило самолюбие. Он побледнел, вздрогнул, словно от пощечины, и, согнувшись, принялся торопливо расстегивать кобуру пистолета. И тут я услышал голос Фомы Кузьмича:

- А ну, ну, полегче на поворотах! Ты, там, щенок! Положи пистолет обратно! Команда была внушительная. Комэска, уже вынувший пистолет, с сердцем сунул его в кобуру. Я обернулся. Фома Кузьмич, открыв фонарь, стоял во весь рост, как медведь на дыбках: громадный, взъерошенный, злой.

- Так-то оно лучше, - удовлетворенно проворчал Кузьмич.- Теперь спрашиваю я: "Будете сопровождать?" Комэска, залезая в кабину, выразительно посмотрел на фельдъегеря:

- Идите вы, знаете куда! И захлопнул фонарь.

- Так, все ясно, - проворчал Кузьмич.- Заруливай, командир, на стоянку. Вылет не состоится. А он? Эх, молодо-зелено! Жаль, однако, парня. Я зарулил на стоянку и, не выключая мотора, стал раздумывать над создавшейся ситуацией. Все сводилось к тому, что нам надо сейчас же, пока не раскис аэродром, вылетать домой, иначе застрянем на долгое время. Но Кузьмич рассуждал по-иному.

- Командир, не придумывай, - глухо сказал он из своей кабины.- Улетать нельзя. Этот дружок, видать, оборотистый. Улетим - всю вину на тебя свалит. Ночевать будем. Ночевать так ночевать. Я выключил мотор. Итак, мы будем жить на этом островке, как робинзоны. Ведь не пойдешь же проситься в гости к комэске?

- Хорошо, что у нас продовольствие есть,- сказал я.

- Да, - уныло отозвался Архангельский, вылезая на крыло и с грустью рассматривая свои меховые унты.- Продовольствие есть, а вот калош нету. Дела? Мы просидели в Тихвине трое суток, пока не расчистили себе для взлета узкую дорожку, добираясь сквозь толстый слой хлюпкого снега до песчаного грунта. Перед самым вылетом узнали от прибежавшего Петровича новость: комэску сместили с должности и под конвоем отправили в Москву.

- Ну вот и разобрались! - сказал Кузьмич, потирая ладонью небритые щеки.

- Эх, капитан, капитан!?

Ссылки: