Три смерти в далеком тылу

Война идет уже восьмой месяц, а я сижу в тылу. В Ташкенте. Летаю. Вожу грузы, почту, пассажиров. Все как и в мирное время. Очень неприятно и стыдно перед теми, кто уже там - на фронте. Многих здесь война как будто бы и не касается. Она далеко. И к тому же скоро кончится. У нас пушки, ворошиловские залпы и все такое, а фашисты вон, как пишут в газетах, уже танки закапывают в землю: горючего не хватает. Так успокаивали себя люди, сидя вечерком за чашкой чая или гуляя по ярко освещенным улицам города, мимо витрин и магазинов с одеревеневшими манекенами, мимо дверей ресторанов, из которых то и дело выплескивались на булыжную мостовую грохот джазовой музыки и куплеты, привезенные из Львова:

Сосиски с капустой

Я очень люблю -

Ждем вас во Львове! Глупая песня! Вчера я узнал печальную весть: погиб мой славный друг, наш общий любимец Саша Чинов . С первых же дней войны он попросился на фронт. Его не пускали. Он настоял. И вот летел на "ПО-2" , подбили, взяли в плен. Пытали. Умер Саша героем. Давно ли вместе ходили на рыбалку, ночевали в отдаленных портах и соревновались, кто больше сделает рейсов, перевезет пассажиров и грузов. Война обнажила людей, и каждый предстал перед взором не только другого, но и перед самим собой таким, каков он есть на самом деле, а не таким, каким казался прежде. Ну, кто, например, мог подумать: Саша Чинов, тихий, незаметный парень, и, пожалуйста, оказался героем! Да еще каким! Из уст в уста передавалась о нем молва.

Наши отбили, освободили пленных, на чьих глазах пытали героя, захватили карателей, но Саша был уже мертв. Немцы жгли его на огне, пытаясь узнать, где штаб армии, а он умер, ничего не сказав.

Или вот летчик Грызлов . На вид солидный, мужественный, с квадратным "волевым" подбородком, командир тяжелого четырехмоторного корабля. А как он вел себя, когда его посылали обслуживать фронт? Даже вспомнить стыдно: в Москве, в штабе дивизии, чуть не валялся в ногах у начальства. Плакал. Просил. Умолял: "Пошлите на тыловую работу! У меня же дети, жена!" Фронт изгибался, трещал по всем швам, солдаты захлебывались в крови, отражая удары врага. Не хватало снарядов, патронов, винтовок. И уставший до смерти командир авиационной дивизии, с небритыми, впавшими щеками, потерявший разом семью, сон и покой, сказал, брезгливо вглядываясь в квадратный "волевой" подбородок: - Вы будете возить оружие к передовой. В случае неповиновения - под трибунал. Идите. В громадном и неуклюжем транспортном самолете "Г-2" летчики сидят открыто, как в лодке. Поэтому все, что делается на земле, с высоты трехсот метров видно хорошо. Подлетая к полевому аэродрому, сооруженному наспех возле передовой, увидел Грызлов полыхания взрывов, столбы дыма, а в воздухе, почти у самой земли, воздушную карусель. Пять фашистских истребителей гоняли "ишачка". С земли уже махали Грызлову: давай, давай! Садись скорее! Снаряды на исходе, нужны патроны для пулеметов! Не сел Грызлов. Стал разворачиваться, хотел уйти. Но один из "мессершмиттов" оторвался от строя, спикировал и скрылся где-то за хвостом, явно заходя в атаку. Тогда вне себя от ужаса Грызлов убрал обороты моторов и пошел на посадку куда глаза глядят. Трахнул колесами по деревенской уборной, сшиб, разнес в щепки древнюю бревенчатую хатенку, свалил амбар и запахал тяжелыми шасси картофельное поле. В конце пробега самолет завалился в болотистую балочку и, ткнувшись носом в обрыв, замер, нелепо подняв в дымное небо громадный алюминиевый хвост.

Кругом трещало, грохало и вставала столбами земля вперемешку с соломой. Не успел Грызлов выбраться из кабины, как перед ним, словно из-под земли, - лейтенант с двумя кубарями в петличках. В темной от пота гимнастерке, с измазанными глиной локтями и коленками. Щеки ввалились, глаза, словно блюдечки, большие, круглые, сумасшедшие.

- Ага, летчики?! Сколько вас? Берите оружие. Надо выбивать фашистов вон там, возле балки. За мной! Уррра-а-а!

Второй пилот, бортмеханик, радист кинулись вслед. В комбинезонах, в шлемах, с винтовками наперевес. Откуда- то из-за плетней выбежали бойцы: не люди-тени! Черные от бессонницы и копоти. Рты разинуты, а крика не слыхать. Пробежали жидкой цепью, и вместе с ними откатился огненный вал, и уже бухало где-то за балкой. Огляделся Грызлов - никого. Один. Экипаж ушел выбивать фашистов. Ну и ладно. Бросил в кусты винтовку, поправил шлем, очки, поддернул ремешок планшетки и пошел, держа направление на восток. Сначала шел так, без всякой мысли, с единственной целью - добраться до своего аэродрома. Его почти не останавливали. Ясно же - сбитый летчик идет к своим, знакомая картина. Его подвозили, угощали куревом, кормили. Грызлов не торопился. В грохоте пушек, прыгающих навстречу по ухабам, в ржании коней, в шуме обозов, в дробном топоте солдатских ног, в нахальном реве фашистских самолетов залетающих в глубокие тылы, затерялась бесследно человеческая песчинка по фамилии Грызлов. И лишь на пятый день, когда случайно наткнулся на аэродром с транспортными самолетами Аэрофлота, в голову пришла спасительная мысль - плюнуть на все и рвануть на попутном самолете домой. Его уж, наверное, и с довольствия списали. Кому придет в голову искать "погибшего" Грызлова в Средней Азии?! А там он скажет, что отправили домой. Знал, что это дезертирство и что расплачиваться за это придется жестоко, но уже ничего не мог поделать с собой. Непреодолимая, властная сила захватила его целиком. Домой! Домой! Прочь отсюда, от этого ужаса! Жить. Любой ценой, но только жить! Нашел знакомого летчика.

_ Направляюсь домой. Отпустили. Возьмешь?

- Садись. Жалко, что ли. И Грызлов оказался дома. Снова надел на себя личину солидности. Авторитетный летчик, командир тяжелого корабля. Такие на полу не валяются. Ему поверили. Дали экипаж, самолет, и стал он летать над песками пустынь. Грузы, пассажиры. Все как и в мирное время. И все и не все. Не знали же о нем ничего окружающие, а только относиться стали с какой-то подозрительностью. Он и раньше-то не отличался сердечностью, а сейчас и подавно. Стал замкнутым, злым.

А меня ненавидел. Встретит, передернет плечами, будто ему промеж лопаток льдинку опустили, и пройдет, молча поджимая губы. Не мог он мне простить двух историй. Одна короткая. Прилетел он как-то в промежуточный аэропорт, явно не в духе, вошел в занятый мной и еще одним молодым летчиком номер и сказал, не обращаясь прямо ни к кому из нас:

_ Здесь буду я. Молодой летчик вскочил, удивленно вытаращил глаза и машинально потянулся за своим планшетом, висящим на спинке кровати.

- Сережа, не волнуйся, - сказал я. - Дядя шутит. Здесь будем мы. Ведь нас двое. Сережа понял, ухмыльнулся и демонстративно развалился на койке. Грызлов с сердцем хлопнул дверью.

Вторая история длиннее и требует предисловий. Не скажу, чтобы меня не страшила война. Я боялся, да еще как! Но, расспрашивая ребят, побывавших "там", слушая их рассказы, старался сделать безразличное лицо. И, наверное, мне это удавалось, потому что постепенно обо мне сложилось мнение: каменный человек, ничем его не проймешь! Ну, каменный так каменный. Вот и хорошо: с каменного меньше спросу. И я по возможности всегда старался показать свою "каменность". Спиртного не употреблял совсем. Не увлекался. Некогда было. Я до самозабвения любил полеты. Старался овладеть этим искусством в совершенстве. Красиво взлететь, красиво, с точного расчета сесть. Старался вести самолет так, чтобы пассажиров не укачивало. И всегда, когда можно было, тренировался в слепом полете. Останавливаясь на ночевку в каком-нибудь промежуточном аэропорту, я еще продолжал оставаться во власти полета, обдумывая каждую его деталь и мысленно вводя поправки: завтра сделаю вот так. И вот как- то прилетел я в один порт.

Линейка установлена четырехмоторными "Г-2". Значит с местами плохо. Вхожу в гостиницу, а там уже дым коромыслом: собралась компания. На столе, возле алюминиевого авиационного поршня, доверху набитого окурками, две-три поллитровки, куски хлеба, бумажка с солью, очищенные луковки. Не иначе как справляют чьи-то именины!

- А-а-а, каменный прибыл! - встречает меня уже слегка охмелевший Грызлов. - Садись. Мне очистили место. И уже булькает водка, наполняя стакан. Я знаю, ребята обижаются, что я не пью с ними, и сейчас, пока Грызлов наливает, все косо посматривают на меня. Чувствую, если откажусь, - обижу смертельно. Подавляя тошноту, говорю спокойно:

- Ребята, вы знаете, я не пью.

- Как же, знаем, - говорит Грызлов, ставя бутылку на стол. - Хочешь хорошеньким быть.

- Нет, не поэтому. Просто не пью. Но с вами за компанию выпью.

- Спасибо, уважил. - Грызлов пододвинул стакан.

- Пей! Меня уже мутит, но я не подаю вида.

- Это моя доля? - интересуюсь, принимая прозрачное пойло.

- Нет. Будет еще.

- Гм!? Вторую дозу я не выдержу. Меня вывернет наизнанку. А этого-то я как раз и не должен допустить. Иначе тогда мне не будет прохода. В порядке забавы меня будут потчевать водкой при каждом удобном и неудобном случае. В комнате тишина. Все смотрят на меня не очень-то добрыми глазами. Кое-кто даже приподнялся с места, глядя на мою руку, держащую стакан. Я заставил себя улыбнуться.

- Знаете, - сказал я как можно беспечней, - мне надо сходить в город. - В комнате общее движение. -Если можно, налейте мне всю мою долю сразу. Выпью и уйду. Грызлов, недобро усмехнувшись, поднялся, подошел к бачку и снял висевшую на кране алюминиевую кружку.

- На. Я взял кружку, вылил в нее содержимое стакана. Тошноты как не бывало. Вместо нее - злость. Ладно, посмотрим, кто кого! Поставил кружку на стол.

- Пей! Явно ощущая вызов, Грызлов с сердцем выплеснул в кружку остаток водки. Кто-то неодобрительно произнес:

- Ну нельзя же так! Ты что? Пол-литра же! Конечно, он переборщил, но тем хуже для него! Я поднес кружку к губам, улыбнулся, окинул всех взглядом.

- За ваше здоровье, ребята! Пил медленно, не торопясь, словно воду. Выпил. Не морщась, поставил кружку на стол, ленивым движением отщипнул кусочек хлеба, пожевал, сказал "спасибо" и, провожаемый изумленными взорами, вышел!

А три дня спустя взлетал Грызлов с аэродрома, расположенного рядом с полноводной Амударьей. Солнце еще не взошло. Лишь восток был окрашен мутной розовой дымкой. И туда, на зорю, взял разбег самолет. Пробежал, вздымая за собой песчаные вихри, оторвался и, неся свои могучие шасси с бешено вращающимися колесами, поплыл, словно нехотя, низко-низко, над самой землей. Гулко ревели четыре мотора. Мелькнула песчаная дамба, прибрежные кусты. На летчиков пахнуло дыханием реки, могучей и своенравной, с мутной клокочущей водой. И тут словно бес попутал Грызлова. Будто не он, а кто-то другой отжал штурвал больше, чем надо, и тяжелая громада, зарывшись колесами в воду, разом потеряла скорость. Вздымая к небу каскады брызг, машина рухнула в мутные водовороты. Так бесславно погиб этот видный собой человек с "волевым" подбородком. Но Грызлов погиб не один. Пытаясь спасти командира, утонул бортмеханик - Павлик Смородин .

Ссылки: