 |
Тихомолов Б.Е.: Специальное задание по забросу разведчиков, предчувствие
Я по-прежнему летал на своем стареньком самолете-ветеране под номером четыре. Он был легкий, как балерина. Я любил его, как хороший кавалерист любит своего коня. После полета, в благодарность за верную службу, я гладил ладонью его округлый, покрытый заклепками бок. И в эти мгновения в груди моей теплилось к нему нежное-нежное чувство. Мы были с ним одно целое. Я верил ему, и он никогда не подводил меня. В свою очередь он доверялся мне. В полете я слушал его сердце. Ритмично работали двигатели. Стрелки приборов докладывали, как обстоят дела в недрах моторов: какие обороты коленвала, какая температура головок цилиндров, какое давление масла и многое-многое другое. Приборы не всегда радовали меня хорошими показаниями. Но я не обижался на них, наоборот, я любил их за это, потому что они говорили мне правду. И когда я получал предупредительный сигнал, я принимал необходимые меры. Приборы были моими друзьями, моими союзниками. Они служили самолету, мне, Родине. Служили честно и действительности не приукрашивали.
Мы летали много, трудно, тяжело. Мы теряли товарищей. Часто на наших глазах чей-нибудь самолет, цепко схваченный прожекторами над целью, вдруг взрывался или опрокидывался, и среди дымов и огня вспыхивали иногда белые купола парашютов. И тогда мы страдали. Жестоко, мучительно. В товарища бьют, стреляют, а он висит беспомощный, и ты ничем, ничем не можешь ему помочь, не можешь его спасти, даже ценой своей жизни!
Стояли тихие ясные ночи. Мы их видели и не видели. Они едва воспринимались в нашем сознании сквозь густую завесу зенитного огня, сквозь голубые лезвия лучей прожекторов, сквозь атаки ночных истребителей. Боевые ночи, летная страда! Все крутилось, вертелось, сменялось, как в калейдоскопе. Порхали листки календаря, и, просыпаясь после тяжкого сна, весь скованный страшной усталостью, ты отмечаешь мимолетом, что где-то горланит петух, кричит козленок и лучик солнца пробился сквозь листву к тебе в комнату; значит, ты жив, ч-черт побери!
Наш полк стал дивизией. Я стал комэской в новом полку. Какая разница! Все те же боевые вылеты, все те же страдные ночи.
Вчера у нас был выходной. Мы легли спать по-человечески - вечером - и утром проснулись. Здорово! Где - то действительно блеял козленок, кудахтала курица, устраивали свару воробьи, шуршала листва за окном. Я слушал, слушал, не открывая глаз. Какое-то волшебство. До чего ж хорошо!
Но затрещал телефон, и все волшебство пропало. Война. Война. Зенитки. Истребители. Прожектора. Я вскочил с постели, схватил трубку. Я еще не привык к этому атрибуту и не привык к должности комэски. Я - летчик, это прежде всего. И наверное, - летчик не плохой. Я знаю, что не плохой, но хочу быть еще лучше. Хочу, чтобы меня узнавали по почерку, по боевым делам, а не по телефону и не по важному виду. К черту важный вид! Даешь боевой задор и летное мастерство! Все остальное - приложится. Однако телефон - это все-таки штука! Звонили из штаба полка:
- Вас вызывают в дивизию. Срочно. Высылаю машину!
- Есть! С почтением опускаю трубку, а сердце у меня: ек-ек! За лаконичностью слов я уловил что-то важное, большое. Еду с удовольствием. Командир дивизии - наш бывший командир полка, Щербаков . Я люблю этого человека, его добрую улыбку, добрые с лукавинкой глаза. Командир встречает меня приветливо. Поднимается из-за стола, высокий-высокий. Выходит навстречу, смотрит внимательно, с высоты своего роста и нового положения. Протягивает руку: "Здравствуй. Садись". И ласково трогает меня за плечо. Он чем-то смущен. Явно смущен. Я это вижу. И готов пойти ему на помощь. Готов сделать для него все возможное и невозможное.
- Гм. Да. - говорит он, садясь за стол, и обеими руками крепко потирает себе лицо. Он хочет что-то сказать и не решается. Соображаю - что? Догадываюсь: задание. Ответственное и, очевидно, опасное. Если он не решается, мнется, значит, опасное. Волнение командира передается и мне. Говорю почти шепотом:
- Товарищ командир, я готов на выполнение любого задания. Он бросает на меня быстрый взгляд.
- Спасибо. Я это знал. - Чуть-чуть улыбнулся.- И там, "наверху", тоже знали. Словом, ты угадал - задание. Потянувшись рукой, он, не глядя, взял стоявшую в углу свернутую в рулон карту, развернул ее на столе и прижал углы тяжелым пресс-папье и пепельницей.
- Полетите вот сюда. Под Варшаву . Я удивленно откинулся в кресле.
- Под Варшаву?! Товарищ командир, так нам же не хватит ночного времени! Щербаков вздохнул, постучал пальцем по столу. - Вот то-то и оно, что не хватит. Об этом и речь. Так вот оно что! В груди у меня холодок, азартное волнение. Мелькнула мысль:
"Задание Верховного Главнокомандования?"
- А? это что, важно?
- Очень. Сказано: "Даже ценой экипажа!" Вот как. Молчание. Я взвешиваю обстановку. Мысли идут стройной чередой: "Ценой экипажа? Ерунда! Как-нибудь это дело обмозгуем. Важно долететь туда, это ясно. Ну и - конечно, важно вернуться обратно! Но это уж мое дело". Я уже увлечен заданием.
- А что мы там должны проделать?
- Сбросить на парашютах четыре человека и груз. Четыре человека! Я уже догадываюсь, что это за "человеки". Разведчики. И конечно, большие, раз задание "сверху". Я уже не могу сидеть спокойно. Вскакиваю с кресла, вытягиваюсь по стойке "смирно".
- Товарищ командир, я готов! Щербаков вздыхает, убирает карту со стола, долго-долго скручивает ее в рулон. Я вижу, он хочет что-то спросить. Жду. Наконец он решается. Поднимает голову и смотрит на меня с нескрываемым интересом.
- Ты вообще-то, между нами говоря, понимаешь, что это значит - нехватка ночного времени?
- Понимаю, товарищ командир. На обратном пути, где-то возле линии фронта, нас, возможно, собьют истребители.
- Ну, и на что ты надеешься? Я пожал плечами.
- На случай. И на обстановку. Сейчас трудно сказать. Там видно будет. Командир опустил глаза. Нет, он не такого хотел от меня ответа, я это видел отлично. И я уже знаю, о чем он хотел бы еще спросить. Он хочет знать: почему я с такой готовностью соглашаюсь на этот полет? Откровенно говоря, я и сам не знал точно - почему. Просто хотелось - и все. Нельзя, конечно, принижать достоинства врага, но не нужно их и преувеличивать. Мы ведь тоже не лыком шиты. Ну, а основную роль играл, наверное, фактор доверия. Задание "сверху", да еще персональное - это, это? Недаром же мы говорим: "Служу Советскому Союзу!" Вот ему-то я и должен послужить.
- Ну, ладно, - сказал командир. - Раз так - прощаться не будем. Действуй, выполняй и - возвращайся.- Он поднялся, поставил в угол свернутую карту и протянул мне руку.
- Иди. У тебя теперь эскадрилья, выбирай любой самолет. Вылет отсюда, с нашего аэродрома. Все! "Любой самолет. Любой самолет, - думал я про себя, трясясь на трескучем сиденье "эмки". - Какой же мне взять самолет? Ну, разумеется, свою "четверку". Какой же еще?" Да у меня, собственно, не было и выбора. Правда, только вчера дам пригнали с завода четыре новеньких "ИЛа", но они еще не облетаны. Сегодня в первый раз пойдут на боевое задание, и лететь на них в дальний полет нельзя. Могут быть какие-то неполадки. По пути заезжаем на аэродром, подкатываем прямо к моей "четверке". Подзываю инженера эскадрильи, тихо, вполголоса даю указания: горючего залить "под завязку", снять хвостовой пулемет и бронеплиту. Бомбы не подвешивать. Все! Инженер понимающе кивает головой. Он ничего не опрашивает, ему все ясно. Если снимается хвостовой пулемет и бронеплита воздушного стрелка - значит, самолет полетит на спецзадание, повезет какой-то груз. Я уезжаю. По дороге то и дело поглядываю на часы: времени в обрез, только пообедать, одеться и перелететь на дивизионный аэродром. Там Евсеев получит задание, и там загрузит самолет. Евсеев ждет меня, лежа на койке. Перед ним на табуретке поршень от мотора, заменяющий пепельницу. Он полон окурков.
- Что ты так долго? Заморился, ждавши.
- Давай, давай собирайся, быстро! Спецзадание.- Я снимаю с вешалки комбинезон.
- Одевайся теплее. Штурман кряхтит и мгновенно, по-молодому поднимается. Гладит короткими пальцами лысину.
- Спецзадание?
- Да. Собирайся. Я хлопочу, суетливо мотаясь по комнате. Зацепил коленкой, опрокинул пепельницу. "Черт тебя дери!" Наконец сажусь на табурет и замираю в неподвижной позе. Мне нужно разобраться в странных чувствах, вдруг нахлынувших на меня. Какая-то ноющая боль в сердце, какие-то смутные предчувствия. Что бы это такое могло быть? Евсеев, ворча, ползает по полу, собирает окурки, а я сижу, полузакрыв глаза, и лихорадочно доискиваюсь: что могло послужить причиной такого моего состояния? Мне было ясно одно: в этом полете нам угрожает опасность. Но откуда и какая?
Может быть, это покажется кое-кому смешным, но я верю в предчувствия . Верю не слепо - по опыту. Услужливая память тотчас же подсказывает примеры. Однажды мне предстояло перелететь с базового аэродрома на оперативный. Днем, не ночью и не на боевое задание. Но на меня тогда вот так же напала тоска. Болело сердце, лететь не хотелось. Но лететь надо было. Техники до предела загрузили самолет разным снаряжением и сели сами - девять человек. Итого вместе с экипажем нас было тринадцать. И за всех я в ответе. Запустил моторы. Опробовал, послушал тщательно и так и этак. Кажется, все хорошо. А сердце болит. Вырулил, взлетел. Пока взлетал, весь покрылся холодным потом. Перегруженный самолет оторвался только в конце аэродрома. Замелькали столбы, дома, деревья, опоры высоковольтной линии. Откажет мотор - верная смерть. В страшном напряжении набираю высоту. Сто метров. Двести. Жду. Когда же, когда же это случится?! Взлет был по курсу, и мы могли бы так прямо и идти по маршруту, но я, ни на йоту не сомневаясь в предчувствии, сделал разворот и пошел с набором высоты по кругу. Триста метров. Четыреста. На сердце отлегло. Теперь уже было не страшно, у нас - высота. Круг завершен, мы над аэродромом. Высота восемьсот. Ложусь на курс. И тут случилось - отказал мотор . Мы благополучно сели. Или еще: старый опытный летчик Чулков . Лучший в дивизии ас. Как он маялся тогда перед вылетом. И сядет, и ляжет, и закроет глаза, и руки закинет за голову. Я сказал тогда Евсееву: "Смотри, как мается человек. Вот увидишь: не зря". И точно! На наших глазах но маршруту срезал его огнем своих пушек ночной фашистский истребитель. И еще случай, и еще, и еще. Нет, не зря болит мое сердце. Не зря. Значит, где-то глубоко во вражеском тылу откажет какой-нибудь мотор- и все, крышка! А в ствол моего пистолета будет заложен девятый патрон - "для себя". Откуда- то издалека до меня доносится голос Евсеева:
- Ты что, командир невеселый такой? Тебе плохо? Я открыл глаза. Да, мне было плохо. Выходило, что лететь никак нельзя. Будет честно, если я откажусь от полета сегодня, а завтра вместо своей старушки возьму другой самолет - новый. Ведь, наверное, можно отложить? Зачем рисковать? Кому это нужно? Ведь мы, очевидно, повезем очень больших и важных разведчиков. Бели случится, что и они попадут в лапы врага, это будет такая потеря, что и оценить нельзя. Перед моими губами стакан с водой.
- На вот, выпей.
Хороший ты мой, Гаврилыч! Я осторожно отвел рукой стакан.
- Спасибо, друг, не надо. Пошли обедать. Я почти не ел. Не хотелось. По-прежнему болело сердце. Отказаться. Отказаться! Но под каким предлогам? Сослаться на предчувствие? Меня же засмеют. Опытный летчик, коммунист, и вдруг такое? Смешно!
Мы поехали на аэродром. Я подходил к машине, как к чужой. Я уже не верил ей, твердо зная: сегодня она меня подведет. Мы перелетели на дивизионный аэродром. Нас поставили в самый дальний угол, подальше от любопытных глаз. Густая трава, кустарник, с десяток берез и за ними река. Я всегда восторгался ею, с наслаждением слушая мирный плеск воды и вдыхая запах речного простора. Но сегодня мне было не до природы.
Подъехала "эмка" командира дивизии. Я подал команду "смирно", хотел доложить, но Щербаков поморщился, махнул рукой: "Не надо!" Ну, не надо так не надо. Я не любил докладывать. Зачем? И так все ясно:
"Материальная часть в исправности, экипаж к полету готов!" - хотя это сейчас и не соответствовало действительности. Но попробуй докажи!
Командир, заметив мое состояние, спросил:
- Ты что, тебе нездоровится? Наверное, было бы лучше, если бы я сказал, что нездоровится. Но я не мог соврать. Нет, я чувствую себя хорошо, но? И я решился, тем более, что передо мной стоял такой человек, которому можно довериться. Я рассказал ему все. И он мне поверил. Выслушав, помрачнел и принялся вышагивать взад и вперед возле хвоста самолета.
- Да! - сказал он.- Да! Хуже всего то, что я не в силах отменить полет. И командир корпуса не в силах. И даже командующий АДД. Вот какая штука. - Он остановился, ожесточенно потер ладонями лицо.- Ну, а предлог - сам понимаешь - смешон. "Предчувствия". М-да. А вон и твои пассажиры едут. К нам подкатила легковая машина, а вслед за ней - доверху нагруженная полуторка. Кузов ее был тщательно закрыт брезентом. Из легковой машины вышли четверо: трое мужчин и девушка. Мужчины в шляпах, в элегантных костюмах заграничного покроя, девушка в изящном комбинезоне, перетянутом в талии широким кожаным ремнем, на котором с правой стороны висела фляга, а с левой - маузер в деревянном футляре.
- Вот это да-а-а! - восхищенно воскликнул Заяц, выглядывая из своей сферической башни. - Вот это си-и-ла! Девушка была действительно "сила". Изящная, стройная, нежная. Пышные волосы золотистыми волнами опадали до плеч. Большие голубые глаза с длинными ресницами источали само очарование, а прямой тонкий нос и чувственные губы говорили, кричали о том, что в жизни есть не только бомбы, самолеты, прожектора, зенитки но и кое-что другое. Заяц ахал в фюзеляже: "Бывает же такое, а!". Щербаков посмотрел на девушку, на Зайца, на меня и, кашлянув, с досадой бросил:
- Ладно, что-нибудь придумаем. Пассажиры подошли, поздоровались и тут же принялись разгружать полуторку. Сдернули брезент, открыли борта. Мы ошеломленно смотрели на длинные тяжелые тюки, упакованные в прочные брезентовые чехлы, Техник самолета сокрушенно всплеснул руками:
- Да куда же это мы впихнем такую прорву! Действительно, узкий фюзеляж бомбардировщика не был приспособлен для такого груза, а кроме того, ведь еще и пассажиры! Я машинально прикинул: весь груз на хвосте, - задняя центровка. Опасно. Соверши на развороте хоть небольшую ошибку в технике пилотирования - машина завалится в штопор . Командир, поговорив о чем-то со старшим группы, открыл дверку, повернулся ко мне:
- Без команды не вылетать. Все указания пришлю с посыльным. Кажется, там по маршруту гроза. Поеду потолкую с синоптиками. И он уехал, оставив меня с самыми тяжелыми мыслями. Надежды на отсрочку я не питал.
Пассажиры, сняв пиджаки, работали: подносили тюки, прикрепляли к ним парашюты. Техник и Заяц укладывали груз в фюзеляж. Мы с Евсеевым отошли в сторону и легли в траву. Солнце склонялось к горизонту. Наши часы истекали. Я мысленно перелетел в свой полк. Сейчас ребята ужинают, потом пойдут в штаб, затем - к самолетам. Цель сегодня близкая - железнодорожный узел Витебска. Правда, там сильно бьют зенитки, но ведь это почти возле самой линии фронта. Если и подобьют, то можно спуститься на парашютах к своим.
Груз уложен. Изрядно вспотевшие пассажиры надели пиджаки, комбинезоны, опоясались ремнями и прицелили к ним по фляге, по куску пакли и какую-то дощечку с шершавым красноватым слоем, как на коробке со спичками, и еще - кобуру с пистолетом. Я опросил одного из них, высокого, седоволосого, с недовольным лицом: для чего эти фляга и пакля с дощечками? Седоволосый, поведя крючковатым носом, сказал сварливо:
- Неужели не знаете такой ерунды! Во флягах бензин, им смачивают паклю, чиркают вот этой штучкой по дощечке, и факел готов. Это будет сигналом для вас, что все в порядке.
- Ясно, - сказал я и, увидев бежавшего к нам человека, поднялся. - Прошу занять места! Ко мне подбежал, запыхавшись, молоденький веснушчатый сержант с васильковыми глазами. Остановился, взял под козырек.
- Вам записка, товарищ капитан! Я взял свернутую в несколько раз, влажную от пота бумажку, развернул ее и, не веря своим глазам, прочитал: "Ваш полет из-за метеоусловий переносится на завтра. Летите домой и отдыхайте. Щербаков", Я был готов расцеловать сержанта.
- Спасибо, дорогой, спасибо! - и не сдерживая радости, крикнул:- Отставить занимать места! Разгружать самолет! Вылет не состоится! И тут со мной произошла метаморфоза. Мне никак не хотелось лететь сегодня, а сейчас? Отдыхать? Как бы не так! Нет, мы сегодня слетаем. Обязательно слетаем. Нужно доказать командиру и самому себе, что мои предчувствия верны.
- Быстро разгружать самолет! - заорал я.- Быстро! Мы должны слетать на боевое задание! Евсеев удивленно вытаращил на меня глаза, но ничего не сказал.
Пассажиры пожали плечами, и по их лицам можно было видеть, что они недовольны. И я их понял: мобилизовать себя на подвиг, на который они шли, стоило больших трудов. И вот - досадный перерыв, расслабление, может быть, бессонная ночь в ожидании. Но - ведь они же не знают, что этот вот ясноглазый паренек принес сейчас для них счастливый билет, на котором написано: "Жизнь". Ладно, каждому свое. Радость меня не покидала. Я уже знал: опасность миновала нас. Я даже знал приблизительно - нет, пожалуй, точно - где, когда и как это произойдет. Это будет после бомбежки по цели. У меня будет хорошая высота, которая позволит дойти до аэродрома на одном моторе. Я ощущал себя окрыленным, заряженным.
- Скорей, скорей! Седоволосый, вдруг повеселев, подошел ко мне, дернул носом.
- А вы знаете, я так себя скверно чувствовал. Я тоже не хотел лететь сегодня. Завтра - пожалуйста, а сегодня- нет! - Он приложил руку к груди. - Вот тут что-то болело, так нехорошо. Я вытаращил на него глаза:
- И вы? И вы тоже?! Но откуда вы знаете, что я не хотел лететь? Седоволосый пожал плечами,
- Не знаю. Я ощущал опасность. Вы-тоже. Это было видно. Техник крикнул:
- Товарищ командир, самолет разгружен! Я кивнул седоволосому:
- Вы правы. До свидания. Завтра я вам все расскажу. На нашем аэродроме было пусто. Полк улетел на задание. Мы сели. Самолет еще не закончил пробег, а я, открыв фонарь, приподнялся на сиденье и, надрывая связки, закричал:
- Бо-ом-бы-ы-ы! Меня поняли сразу. В эскадрилье забегали, засуетились. Откуда ни возьмись, появились бомбы, лебедка для подвешивания. Оружейники работали как маги, как волшебники. Минута, другая, третья.
- Все готово, товарищ командир!
- Молодцы, спасибо. От винто-ов! И вот мы отбомбились, отошли от цели, взяли курс домой. Я весь в напряжении, я чего-то жду. Придирчиво вслушиваюсь в работу двигателей: может, уже есть какие симптомы? Нет. Моторы поют, урчат: "Ровно-ровно- ровно-ровно!" Ничего похожего. Я обескуражен: неужели обманулся? Под нами линия фронта. Надо снижаться. Идти над своей территорией на такой высоте рискованно: свои могут обстрелять из зениток. И снижаться боязно. И тут сдал мотор. Левый. Хорошо сдал, красиво: с искрами, с дымом, с языками пламени. Вот оно! Быстро принимаю меры к ликвидации возможного пожара.
- Заяц! Свяжись с КП, передай: "Отказал левый мотор. Идем на одном. Приготовьте посадку". Мои предчувствия оправдались, и совесть моя чиста. Ах, какой же опасности мы избежали! И это все командир Щербаков . Был бы на его месте сухарь, флегматик, хлебать бы нам горе полными ложками!
Ссылки: