 |
Тихомолов Б.Е.: Мы - экипаж (в 140 полку АДД)
Утром в столовой ко мне подошли трое: капитан и два сержанта. Капитан пожилой, плотный, с совершенно лысой головой. Чем-то похож на медведя. Протянул руку с толстыми, короткими пальцами, представился:
- Евсеев . Назначен к вам в экипаж штурманом. Мне неловко. Штурман старше меня по возрасту и по званию. Мне хотелось бы молодого, с новой, современной выучкой. Ну да ладно, что поделаешь. Судить о качествах еще, пожалуй, рано. Подходит второй - высокий, подобранный, с густыми вьющимися волосами, лицо доброе-доброе. В светлых глазах лукавинки.
- Старший сержант Заяц . Стрелок-радист. Назначен к вам о экипаж.
Подходит третий. Невысокого росточка. Круглый, как колобок. На розовых, не тронутых бритвой щеках пушок. Как на персике. Глаза - сама готовность. Скажи ему: "Прыгни в огонь", - прыгнет! Встал по стойке "смирно", доложил:
- Младший сержант Китнюк . Воздушный стрелок. Назначен к вам в экипаж. Смотрю на всех троих. "Значит, теперь мы - экипаж. Мы связаны одной веревочкой, и жизнь каждого зависит от внимания и умения другого. Мы должны быть дружны и спаяны. Один за всех - все за одного. Но?" Я прерываю свои мысленные философские рассуждения. Чего уж там: у нас ведь нет еще и самолета? Спрашиваю у сержанта, устроились ли в общежитии.
- Нет, товарищ командир, - отвечает Заяц, оправляя безукоризненно сидящую гимнастерку. - Там еще ребята спят после боевого вылета, не хотим их будить. "Пять очков в твою пользу, - подумал я. -Значит, ты не эгоист и у тебя развито чувство уважения к другим. Молодец, Заяц!"
- Ну тогда идите погуляйте. Осмотритесь. Когда нужно будет, позову. Со штурманом у меня разговор особый. Штурман, как я убедился, фигура в экипаже важная, и мне хочется знать о Евсееве побольше. Идем с ним в тень аллеи и садимся на скамью. Штурман достает портсигар с папиросами, вежливо предлагает мне. Я отказываюсь - не курю. Толстыми пальцами достает из коробка спичку. Чиркает, обламывает. Пальцы его чуть заметно дрожат. Волнуется. Закурил, потушил спичку, посмотрел, куда бросить. Не нашел, сунул в коробок. "Пять очков в твою пользу. Ты аккуратный человек". Через полчаса я уже знал о нем все, что надо.
Евсеев попал в полк из госпиталя. Летал на "ИЛ-4" . В первом же дневном бомбардировочном вылете их самолет был подожжен фашистским истребителем. Экипаж выпрыгнул на парашютах и был тотчас же расстрелян в воздухе из пулеметов тем же асом. Евсеев прыгнул тоже, но допустил ошибку: сначала выдернул кольцо, а потом покинул кабину. Парашют, распустившийся раньше времени, зацепился стропой за хвостовое колесо и поволок за собой штурмана. Но ему повезло: возле самой земли оборвалась стропа, и Евсеев благополучно приземлился на изодранном в клочья парашюте, только вывихнул ногу. Я слушал его, затаив дыхание. Ничего себе, "окрестился"!
Из дверей штаба полка вышел комиссар нашей эскадрильи капитан Соловьев . Высокий, худой, сутулый. Сейчас, заменяя выбывшего в командировку майора Назарова, он исполнял обязанности командира эскадрильи. Извинившись перед Евсеевым, я сорвался с места, догнал Соловьева.
- А, это вы? - сказал капитан, глядя куда-то поверх меня. - Очень хорошо. Сегодня в ночь вы с вашим экипажем полетите на боевое задание. Ваш самолет "десятка". Готовьтесь. И ушел.
Ведь сам же летчик, должен понимать, а он? Сухой, казенный голос, отсутствующий взгляд. Такой торжественный момент, и столько равнодушия! Ну, ладно. Значит, так надо. Возвращаясь, сообщаю Евсееву о предстоящем полете и предлагаю сходить к самолету, облетать его. Такой порядок был у нас в аэрофлоте. Разыскали Зайца с Китнюком, снарядились шлемофонами, взяли в штабе разрешение на облет самолета и, не найдя попутной машины, пошли пешком. Далеко шли. Устали, вспотели. Наконец вот она - "десятка". Нас встречает техник. Невысокого роста, рыжий, лицо в конопушках.
- Гм! Облетать? Это можно. - Полез пятерней в затылок. - Только вот, знаете, у нее астролюка нет.
- Как это нет?
- Нет. Сорвало в полете. Смотрю - действительно: в потолке штурманской кабины зияет квадратная дыра, а люка нет. Плохо дело. Мысленно представил себе, каково будет нам в полете с этой дырой. Рев мотора усилится, как в корпусе гитары, и всю дорогу ветер будет продувать нас со штурманом, как в трубе. И будет нести пыль и песок в глаза. Штурману нельзя открыть карту - воздушной, струей моментально вырвет. Какой уж тут полет! Опрашиваю:
- К вечеру люк будет готов?
- Не-ет, что вы! Это дело долгое.
- Тогда все. Пошли ребята. Шел я в расстроенных чувствах. Ведь, наверное, знал капитан Соловьев о люке. Как же он мог включить такую машину в план боевого расписания, да еще предлагать ее летчику, отправляющемуся в первый ночной боевой вылет? Капитана я нашел в коридоре общежития. Он стоял ссутулившись и что-то выговаривал двум летчикам. Лицо его - как маска. Без выражения. Сухое, неулыбчивое. Полная противоположность майору Назарову или командиру полка. Уже предчувствуя, какой у меня выйдет с ним разговор, я все же подошел и, выдержав паузу, обратился:
- Товарищ командир! Разрешите доложить: "десятка" неисправна, и лететь на ней нельзя. Соловьев медленно повернулся ко мне, его близко поставленные к переносит; круглые глазки уставились на меня, как буравчики.
- А что с самолетом? - спросил он, едва разжимая губы.
- Нет астролюка.
- Только-то всего? И никаких эмоций. На меня смотрела маска. Стало неприятно и вместе с тем обидно. Что это он на себя напускает?
- А что, этого мало? - несколько вызывающе спросил я.
- Мало, - ответил капитан. - Мало, если вы действительно хотите лететь, и много, если не хотите. Ну уж, это слишком! Я задыхался от возмущения.
- Вам! - вам никто не давал повода подозревать меня в трусости, товарищ капитан! - Я перевел дыхание.- А посылать в полет неисправную машину вы не имеете права! Кажется, я сказал это слишком громко. Открылась дверь, и из-за нее показалось несколько любопытных. Лицо Соловьева пошло пятнами, но выражение не изменилось ничуть.
- Не забывайте, что вы находитесь в действующей армии, - сказал он угрожающе. - Приказ командира не обсуждается. Иначе...
- Что иначе? - Я уже был не в силах сдерживать себя. - Договаривайте! Мы стояли друг перед другом в недвусмысленных позах.
- Ну-ну, что за разговор в таких тонах? Я обернулся. Это был подполковник Щербаков. Он улыбался. Доброе лицо, добрые глаза. Мне стало стыдно.
- Извините, товарищ командир. Я хочу лететь, но...
- Знаю, - сказал подполковник, глядя на меня со смешливым любопытством. - Знаю все. "Десятка" не пойдет, и вам придется подождать.- Он положил руку на плечо Соловьева.
- "Десятку" я вычеркнул. Она неисправна. А этому петуху завтра дадите "четверку", которую пригнал Назаров. Это будет его самолет. Ну, а сейчас пойдем, нужно разобраться в одном деле. - И он увел Соловьева. Я проводил командира полка влюбленными глазами. За такого - в огонь и в воду! Над целью снаряд угодил в мотор, и летчик, не дотянув до дома, посадил машину ночью на брюхо посреди колхозного поля. Самолет подняли, отремонтировали, перегнали в полк. Это и была "четверка", которую дали мне. Назаров сказал:
- Машина хорошая, легкая, но! Сам знаешь - посадка на брюхо. Словом, чуть-чуть деформировалась. И летит как-то по-собачьи - боком. Ладно, сойдет, Я и этому был рад. По крайней мере, своя машина. Техника дали мне с "десятки" - того самого, в рыжих конопушках. Молчаливый и какой-то медлительный. Тоже сойдет. Торопливость в авиации подчас вредна.
И вот мы летим в первый ночной полет. Небо закрыто облаками. Темно, как в печке. Кое-где сверкнет огонек и погаснет. И не разберешь сразу, где: на земле, или в воздухе. Лечу, волнуюсь. Во рту сухо. А ну как подкрадется истребитель. А ну как поймает прожектор и шарахнет зенитка? Что мне делать, какой маневр? Но никто не подкрадывается и никто не шарахает. Даже линию фронта прошли без приключений. Постепенно освоился и даже горизонт стал различать в темноте, и леса, и реки. Совсем хорошо! Ночью-то куда лучше, ты все видишь, а тебя - нет. Лечу, блаженствую. И уж гордостью меня всего охватывает: теперь-то уж я настоящий боевой летчик, как и все. Штурман тоже, видать, освоился. Смотрю - включил свет, расстелил карту на полу кабины, встал над ней на карачки, докладывает:
- Подходим к Ельне. И только произнес, как у нас перед самым носом, ослепительно сверкнув, с громким треском разорвался снаряд:
- П-пах! Штурман полетел кубарем. Вскочил, кинулся к левому борту и давай царапать пальцами шпангоут.
- П-пах! Второй снаряд. Я догадался: немцы бьют прицельно, по освещенному носу кабины. А штурман царапает стенку.
- Евсеев, ты что? Выключай свет к чертовой матери!
- П-пах! Третий снаряд!
- У-у-у! - подвывает штурман. - Где выключатель?
- Да справа же! Опомнился. Кинулся к правому борту, пошарил руками, выключил. Наконец- то! Вот тебе и Ельня! Я сделал отворот.
- Голова ты, голова! Да разве ж можно ходить через узловые станции, да с зажженным фонарем? Летим дальше, под Смоленск, бомбить фашистские склады с боеприпасами. Чувства у нас самые растрепанные. Никак в себя прийти не можем после Ельни. Цель видна далеко, по вспышкам рвущихся бомб, по синим лучам прожекторов. Подходим, смотрим во все глаза. Ох, страшно! Иногда там, на земле, что-то взрывалось, и тогда блекли прожектора, и взбудораженные облака светились мрачным грязновато- бордовым светом. И на миг становились видны повисшие в воздухе самолеты и рябь дымков от только что взорвавшихся зенитных снарядов. И снова обшаривают ночь прожектора, и снова густо сверкают звездочки разрывов зенитного огня. А на земле, падая расплавленными каплями металла, вспыхивают, перекрывая друг друга, длинные серии бомб. Воздух стонал и дрожал, осыпь осколков врезалась в самолет. И он вздрагивал, словно от боли, подпрыгивал, качался, и мимо проносились тени. Влетаем прямо в ад. Штурман склоняется к окуляру прицела.
- Чуть-чуть левей. Еще. Так, хорошо. Я не дышу, выдерживаю курс. Штурман прицеливается. Он должен положить свои бомбы как надо. Луч прожектора ударил то глазам. Проскочил, остановился, стал шарить и - справа, чуть выше нас, совсем рядом, наткнулся на другой самолет. А мы его не видели! Мы могли бы столкнуться с ним над целью или попасть под осыпь его бомб. И тотчас же склонились сюда другие лучи, взяли в пучок. И открылась такая канонада! Наконец штурман говорит спокойно, будто мы с ним сидим у штаба на скамейке:
- Подверни чуток направо. Так, хорошо. Бросаю. И я почувствовал сладкий запах взрывающихся пироксилиновых патронов и ощутил толчки - отрывались бомбы от замков: одна за другой. Тринадцать штук. Как долго? Все! Резко разворачиваюсь влево, круто пикирую, ухожу подальше. Уф-ф!? В столовой нам подносят законные сто граммов. И я вдруг вспоминаю ту сцену в аэропорту, когда из-за глупого лихачества единым духом выпил пол-литра водки, которую налил мне в кружку Грызлов. Мне было плохо тогда, ужасно плохо. Долго после того от одного только вида водки меня всего трясло и мутило. Поморщившись, я отодвинул стакан к штурману.
- Пей, я не буду.
- Ну, что ты! Надо же. Иначе не уснешь.
- Нет, нет, не моту. Мне противно. Пей. У меня в глазах все еще мелькают взрывы, прожектора, жуткие тени на встречном курсе. Еле волоча ноги, идем в общежитие. Уже светло. Плывут по небу кисейные облачка, чуть позолоченные по краям. Шелестят листвой березки. День, а мы должны ложиться спать. Не могу! Не хочу! Все во мне противится, протестует. Однако иду. Раздеваюсь. Ложусь. А ребята храпят вовсю. Завидую. Ворочаюсь. Подходит время - пора вставать. Встаем. Одеваемся. Вялые, измятые. Обедаем. Идем в штаб. Получаем задание. Едем к самолетам. Взлетаем в ночь. Взлетаем в ад. И снова, и снова. Вот мы опять только что пришли с боевого задания. Не то завтракаем, не то ужинаем. По времени - завтракаем: на дворе утро, по положению - ужинаем: сейчас мы отправимся спать. Я не сплю третьи сутки. Сижу за столом, в голове звон. Но сознание ясное. Усталости нет. Возбуждение. Откуда-то из-за сизого тумана выходит командир полка Щербаков. Наклоняется ко мне. Я вижу его добрые, лучистые глаза. Шепчет потихоньку:
- Ты что как головешка? Похудел, почернел. Не спишь, что ли?
- Не сплю, товарищ командир.
- А ты сто граммов!
- Не могу, товарищ командир. Не идет. В глазах командира полка искреннее удивление.
- Вот те на! Как же это!
- Не привык. Молчание. Командир в недоумении: чтобы летчик да не пил!
- Ну, а что-нибудь пьешь? Вино, например?
- Вина бы выпил. (Командир уходит. И вскоре передо мной на столе возникает бутылка портвейна "777". Ого! Официантка смотрит на меня, как на чудо. Ставит стакан. Наливает. Вино холодное, ласковое, пахнет морем и свежестью гор. Я выпиваю всю бутылку. Стакан за стаканом. Потом сплю. День и ночь. Меня не будили. Командир не велел.
Ссылки: