Тихомолов Б.Е.: Конфликт

Декабрь словно взбесился: низкие облака, густые снегопады. Но мы летали. Днем и ночью. Молодые штурмана проходили практику радиовождения самолета в сложных метеоусловиях, и такая погода для них в самый раз. Уютно сиделось в пилотском кресле. Я в гимнастерке и с непокрытой головой - в кабине тепло. Урчали моторы: "ровно-ровно-ровно-ровно!" Таинственно светились приборы. За бортом метель и непроглядная тьма. Маршрут на пять часов по замкнутому треугольнику. Вообще-то говоря, скучновато: каждый день одно и то же. Но я мысленно был уже в полку, в своей эскадрилье. А чего же мне еще тут дальше находиться?! Меня отозвали, чтобы совершить полет в Тегеран, и только! Задание выполнено и, наверное, вот-вот придет распоряжение. Правда, боевой самолет не такой удобный, у него в кабине так же холодно, как и за бортом, и если ты летишь сквозь снеговые облака, то и к тебе через щели фонаря тоже пробивается снег. И еще одно неудобство, и очень важное:

"ИЛ-4" - дальний бомбардирщик, а управление одноштурвальное. Случись что-нибудь с пилотом, и весь, экипаж под угрозой. Словом, вроде бы и лучше тут, и спокойней, а у меня душа не на месте, сам себя понять не могу: тянет в полк, и все тут!

И, может быть, на этой почве, стали портиться мои отношения с командиром. Он мне вообще не понравился с первого знакомства. Немужественный какой-то. На тонких губах его всегда играла ядовитая усмешечка, голос был тихий, елейный. Он никому из нас ничего не выговаривал, ничего не приказывал, только присутствовал при вылетах да подписывал "добро" на метеосводках. А что он мог сказать опытнейшим летчикам, великолепно знающим свое дело? И все же его не любили. Фамилия его была Вознесенский , и за ним, с легкой руки Белоуса, закрепилась кличка "поп". Однажды вечером, когда я шел на диспетчерский пункт за разрешением на ночной вылет, меня встретил моторист. Помялся-помялся, что-то хотел сказать и не решился. Я подбодрил:

- Ты что, Карасев? Моторист оглянулся: нет ли кого сзади и, запинаясь, начал:

- Я к вам как к члену партбюро. Вот. Ну? это? Наш каптенармус и его дружки пропивают казенное белье. Я удивился:

- Чудак! Чего ж ты ко мне? Доложи командиру! Карасев покраснел до ушей, опустил голову и носком сапога принялся выдалбливать ямку в снегу. Меня кольнула догадка.

- Та-а-ак. Ну-ну, давай - выкладывай. Карасев поднял голову и кисло улыбнулся:

- Нельзя командиру - Он - сам с ними пьет. Мне стало неловко перед мотористом. Офицер, получающий высокий должностной оклад, отличное бесплатное питание, да еще находясь в глубоком тылу, вдали от фронтовых опасностей! Я не знал, что сказать Карасеву. В бюро меня ввели недавно, и обещать что-нибудь...

- Ладно, иди, я поговорю с командиром. Карасев как-то испуганно вскинул на меня глаза, что-то хотел сказать, но -вместо этого пожал плечами и отошел. А я уже накалился. Конечно, здесь сказалась вся моя неприязнь к Вознесенскому. В памяти всплыли мелочные реплики и тонкие уколы, которые он мне отпускал как бы невзначай. Видимо, зная мои отношения к нему, он платил мне той же монетой. А может быть, он видел во мне претендента на его командирское кресло? Конечно, у него были преимущества: он имел "иммунитет". Командир в военное время - фигура непререкаемая, и любой конфликт всегда решился бы в его пользу. Я это знал, но ничего с собой поделать не мог. Поэтому, взбежав по крутой деревянной лестнице на второй этаж, где мы на метеопункте получали бланк погоды, и увидев Вознесенского, стоявшего спиной к двери, возле барьера, я почувствовал, как у меня сбилось дыхание и затрепетали ноздри!

- Здравствуйте! - вызывающе бросил я, с неприязнью уставившись на квадратный зад Вознесенского.- Как погода, Костя? Синоптик Дворовой , по прозвищу Журавль, близоруко сощурившись, двумя пальцами поправил очки и, двинув кадыком на длинной тощей шее, доброжелательно ответил:

- Для вас - всегда хорошая! Как по заказу: сплошная облачность, высота нижней кромки 300 метров. Возможен снегопад. Температура воздуха минус двадцать градусов. Все! Желаю вам счастливого полета, - и протянул мне бланк. Вознесенский, так и не ответивший на мое приветствие, не оборачиваясь, двумя пальцами, подчеркнуто небрежно перехватил листок, положил его перед собой на крышку барьера и, готовясь подписать, сказал тусклым голосом:

- Между прочим, лейтенант метеослужбы товарищ Дворовой сейчас при исполнении своих служебных обязанностей, и обращение к нему по имени здесь неуместно. Дворовой отпрянул, словно получил пощечину, и как-то по-детски заморгал глазами. Мы очень любили этого талантливого парня и, зная, что ему не нравится, когда его величают по званию, обращались к нему просто - Костя, вкладывая в это слово все свое уважение к молодому синоптику. Знал об этом и Вознесенский, но почему именно сейчас, да еще в такой форме, решил он сделать мне замечание? Что это - вызов или провокация? У меня перехватило дыхание. Почти потеряв контроль над собой, я лихорадочно принялся подбирать такие слова и выражения, которые сразили бы "противника" наповал, и в то же время не уронили бы и моего достоинства. Но нужные слова не находились. Не было нужных слов! На язык лезли крикливые выражения, какими обмениваются торговки на базаре. В конце концов, стоп! Я овладел собой настолько, чтобы сделать для себя логический вывод: "Формально ты неправ" и "Будь осторожен - тебя провоцируют на выходку. Ну посмотри, посмотри сам!" Действительно, сделав выпад и не получив на него, как он ожидал, моментальной вспышки, Вознесенский с нескрываемым недоумением повернул голову и через плечо с интересом посмотрел на меня. Глаза его хитро сощурились, на тонких губах зазмеилась усмешка, и весь его вид словно поощрял меня: "Да ну же! Да ну! Давай, давай, взрывайся!" И я отрезвел! Еще одно усилие воли и, подавив в себе бунтующее чувство, я попытался улыбнуться.

- Прошу извинить! Командир, больше этого не будет. Умышленно сделав паузу, я опустил слово "товарищ", и Вознесенский это заметил. Усмешечку его, как ветром сдуло. Губы сложились в куриную гузку. Он резко отвернулся и, подмахнув подпись на бланке, не оборачиваясь, подал листок через плечо. Оскорбительный жест! Дворовой брезгливо посмотрел на Вознесенского. Оскорбленный вторично, я тупо уставился на сводку. Миллибары, изобары, ч-черт бы их побрал совсем! Что же я хотел сказать такое командиру? Ах да, вспомнил! О пьянстве каптенармуса и К*! Сейчас или потом? "Сейчас, сейчас! - твердил мне первый голос. - Возьми реванш!" "Нет, сейчас не надо! - убеждал второй. - Чужие люди, нехорошо. Подрыв авторитета?" "К черту! - возразил первый голос. - Он сам себе подрывает авторитет! Ты скажешь сейчас, а потом подашь рапорт о переводе в действующий полк. Здесь тебе все равно не ужиться: плетью обуха не перешибешь!" И мне сразу же стало легче. Выход найден. Я подаю рапорт и - пошли они ко всем чертям, и каптенармусы, и командиры, их прикрывающие! Вознесенский по-прежнему стоял, облокотившись о барьер, но во всей его фигуре отражалось беспокойство: шея покраснела, носком сапога он отбивал по дрожащей половице такт.

- Между прочим, - сказал я, обращаясь к его спине. - Мне как члену партбюро подали жалобу на воровство и пьянство каптенармуса, и вам это известно. Вы член бюро, товарищ командир, вам карты в руки! - И, не дожидаясь ответной реакции, повернулся и вышел. И все это я сделал напрасно!

На следующий день по заискивающей улыбке каптенармуса я понял, что он предупрежден о возможной проверке, и что защитные меры приняты. А секретарь партбюро, тихий застенчивый штурман, со следами оспы на лице, подсев ко мне в столовой, сказал, катая шарик хлеба, что все это напраслина, проверкой ничего не обнаружено, и что виновника поклепа надо наказать. И, как бы между прочим, поинтересовался, а кто же мне об этом заявил? Мне было тошно слушать, еще тошнее смотреть в его виновато бегающие глаза.

- Ладно, - сказал я. - Не старайся, Фоменко. Я не выдам того, кто нажаловался. Но если вам так уж будет нужно, то считайте, что все это мною придумано.

- Ну, что ты, что ты! - запротестовал Фоменко.- Это я так! В тот же день я подал рапорт по инстанции с просьбой перевести меня в действующий полк. Вознесенский от себя охотно написал докладную высшему начальству, с горячим ходатайством о положительном решении моей просьбы.

Мой рапорт вернулся обратно. С внушением Вознесенскому: "Ставлю на вид за недооценку важности в деле подготовки штурманов". И все! Намек был ясен: "Летчики везде нужны, здесь - тоже!" Я мог гордиться, но мне от этого не было легче. Мысленно я уже был в своем боевом полку, а тут - опять Вознесенский! Неприязнь наша только усилилась. Мы почти не разговаривали, и при встречах оба отводили глаза, боясь выдать свои сокровенные чувства. И оба ждали: я - неприятности и подвоха, он - момента, когда сможет меня спровоцировать. И момент такой наступил.

Ссылки: