Большая Тройка (Рузвельт, Сталин, Черчилль)

Нас разбудило громкое воркование голубей. Я просыпался медленно, не торопясь и как-то по особенному вкусно. Безмятежно. Войны будто и не бывало. Уже отвык за пять месяцев от ночного бдения, от грохота моторов, от стука шасси на взлете, от прожекторов и зенитных снарядов. Уже пять месяцев я ложусь спать по-человечески - с вечера и утром просыпаюсь. Открываю глаза и по привычке тут же таращу их через окно на небо, чтобы узнать из первоисточников, а какая же там погода и как поживает доброе старое Солнышко? А тут голуби- олицетворение мира. И воркованье, несущее с собой воспоминания о детстве. Ташкент. Высокие тополя в центре города. Магазины. Там, под крышами, жили голуби и так же вот стонали по утрам от избытка любовных чувств. Кто- то прошлепал по коридору босыми ногами, открыл дверь:

- Ребята, вставайте, казначей приехал!

- Казначей? Какой казначей? Однако интересно! Полетели одеяла в сторону. Быстро! Быстро! Надо бежать в умывальную, там небось очередь сейчас. Белоус потрогал пальцем подбородок:

- Побриться бы.

- Я дам тебе бритву, - сказал Глушарев. Белоус мотнул головой:

- Не надо, пойду в парикмахерскую.

- А деньги?

- Даст казначей. Зачем же он тогда приехал! Схватил полотенце, мыло, зубной порошок, - вылетел. Через полминуты стремительно распахнулась дверь. Белоус просунул голову:

- Казначей выдает денежки! Двадцать два с половиной тумана в сутки. Во! - и скрылся. Двадцать два с половиной тумана? Много это или мало? Казначей, с желтым лицом, молчаливый, строгий, поправив кончиком пальцев очки в золотой оправе, отсчитал двадцать две новенькие бумажки и, придавив их сверху пятью монетами, пододвинул ведомость:

- Распишитесь. Первый раз в жизни я держал в руках иностранные кредитки, со странным названием "туманы". А что мы будем делать с этими туманами? И тотчас же нашелся ответ. Флаг-штурман, полковник Петухов сказал:

- Товарищи! Питаться будем за плату в посольской столовой. Кто готов, пойдемте со мной, остальные с капитаном Топорковым. Он знает, где посольство. Ну пошли? Я поискал глазами свой экипаж. Борттехник здесь, штурман здесь и моторист здесь. А где же Белоус? Радиста не было. Куда его черти уволокли?! Пришлось ждать. Оказывается, он и борттехник Романов пошли в парикмахерскую. Вот шутоломные головы! Но вскоре они явились. Белоус влетел в комнату, словно кто гнался за ним. Дышит часто - запалился, глаза горят, на лице румянец.

- Бра-атцы!-сказал он, с трудом переводя дыхание.- А вы знаете, зачем мы здесь?! - и обвел всех торжествующим взглядом.

- Ну зачем? - сердито спросил я, собираясь сделать ему хороший нагоняй.

- Сталин в Тегеране! Мы подскочили на стульях.

- Что-о-о?!

- И Рузвельт! И Черчилль! Я видел их всех! Глушарев махнул рукой.

- Брось трепаться! Что вы слушаете его, командир? Белоус пылко стукнул себя кулаком в грудь:

- Провалиться мне на месте! Это было, конечно, нелепо: пошел какой-то радист и сразу же увидел и Сталина, и Рузвельта, и Черчилля! Подавляя смех, я спросил с издевкой:

- А где же ты их видел, дорогой? У Белоуса от возмущения захватило дух, и он, сверкнув в негодовании очами, выпалил:

- В парикмахерской! Мы взорвались хохотом. Куликов, сидевший на койке, смешно дрыгнул ногами и повалился лицом в подушку:

- И вы? И вы? все брились? О-хо-хо-хо-хо!? И ты спросил у Черчилля, кто последний? А-ха-ха-ха-ха! Ну и чудак же наш Белоус! Но Белоус нисколько не смутился. Укоризненно посмотрев на нас, он открыл дверь в коридор и крикнул:

- Романов! Романов тотчас же отозвался:

- Что тебе?

- Иди сюда! Вот тут не верят! Вошел Романов и улыбнулся, увидев нас, растрепанных от смеха.

- Нет, товарищи, не смейтесь. Все так. Мы вошли в парикмахерскую и сразу же увидели портреты Сталина, Рузвельта и Черчилля. Сегодня ж начинается конференция Большой Тройки! Вот. Ясно? Так что не смейтесь. Мы смущенно переглянулись.

- А ведь похоже на правду, - пробормотал Глушарев.

- А это и есть правда! - вставил Белоус.- Что я врать, что ли, буду!

- Ладно, пошли, - сказал я, вставая.- Где там наш проводник? На улицу мы вышли с каким-то новым, приподнятым чувством. Уже одно то, что Рузвельт и Черчилль прибыли на эту встречу, ярче всяких слов говорило о наших фронтовых успехах. Город встретил нас оживленной суетой. Мы были так взволнованы, что не заметили, как вышли на проезжую часть перекрестка. Завизжали покрышки тормозящих машин, и вокруг нас сразу же образовался затор. Крайне смущенные, мы бросились назад. Мы ожидали гневных реплик и жестов, но что это? Вместо рассерженных лиц - широкие улыбки. Шофера, высунувшись из кабин, доброжелательно махали нам руками:

- Проходите! Проходите! Мы показывали жестом:

- Проезжайте! Проезжайте! Тогда водители стали что-то дружно скандировать. Заулыбались прохожие на тротуарах, и один из них, пожилой персианин в больших роговых очках, сказал по-русски:

- Идите, идите, молодые люди! Они кричат, что не поедут, пока вы не пройдете. Мы подчинились. И лишь сделали первые шаги, как все умолкло. Стало так тихо, что было слышно, как цокали подковки наших сапог. Мы шли в каком-то опьянении. Чувство гордости за родину переполняло нас до краев. Это было необыкновенно сильное чувство! Перешли улицу, обернулись. Пальцы сами сжались в замок, в символ единения и дружбы. Мы подняли руки над головой: "Спасибо! Спасибо!" Затор рассосался. Машины разъехались, а мы шли опьяненные. Улицы Тегерана тихие, усаженные платанами. Несмотря на конец ноября, листья с деревьев еще не облетели, и мы, возвращаясь в гостиницу, с удовольствием прятались в их тени от знойных лучей южного солнца. Шли тесной группой, ни на минуту не забывая, что находимся за границей, стараясь подметить черты, свойственные зарубежным городам. Но ничего такого пока в глаза не бросалось. Такие же улицы, дома, деревья, как, скажем, в Ташкенте. Такие же люди, по-разному одетые. Есть, правда, кое-что из прошлого Ташкента, каким он был в годы нэпа: фаэтоны, например, и уличные чистильщики сапог. Вот один из чистильщиков, дробно барабаня щетками, наводит блеск на ботинках какого-то европейца, которых в Тегеране много. Тот, поставив ногу, лениво, как бы от нечего делать, посматривает по сторонам. А у меня сердце: ек! В этом человеке я сразу угадал разведчика и, конечно, нашего! Что его выдавало? Показное равнодушие или, может быть, какие-то чисто профессиональные жесты? Но ведь я человек в этом деле совершенно неискушенный. Нет, тут что-то другое. Что-то социальное и национальное, что может явиться своеобразным паролем только для нас - советских людей! И лишь когда мы подошли ближе, мне стало ясно, чем он себя выдавал: глазами! Взгляд его был очень взволнован. Глаза так жадно смотрели на нас, и столько лилось из них ласки и какого-то душевного порыва, что я, проходя мимо, не удержался и, раскрыв его инкогнито, широко ему улыбнулся и подмигнул. Он растерялся. Лицо его вспыхнуло, озарилось радостью. Этот человек тоже болел ностальгией.

Ссылки: