Шкловский превращается не только в писателя, но и в философа

Шкловский из филолога превращается не только в писателя, но и в философа. У Сергея Зенкина в работе "Гуманитарная классика: между наукой и литературой" можно встретить такое рассуждение: "Нередко бывает, что сами учёные-теоретики избегают ссылаться на какие-либо философские учения и настаивают на позитивно- эмпирическом характере своих теорий, но в дальнейшем их комментаторы и интерпретаторы применяют для анализа этих теорий именно философский метаязык, ищут и находят в них абстрактно-умозрительные пресуппозиции, а не только конкретно-научное содержание. Так происходит, в частности, при изучении наследия классиков русской литературной теории XX века - теоретиков ОПОЯЗа или Юрия Лотмана. При интерпретации таких классиков их как бы переквалифицируют, из "учёных" превращают в "философов"; советский идеологический режим, подавлявший развитие оригинальной философской мысли, даёт удобный повод объяснять их недоверие к философии "цензурными причинами", предоставляет конъюнктурно-политическое оправдание для их посмертной переквалификации, хотя на самом деле последняя осуществляется по иным, более универсальным причинам. При отсутствии цензуры Шкловский или Лотман, вероятно, всё равно работали бы в рамках литературоведения или позитивно-научной культурологии, но их статус классиков побуждает выявлять в их работах "философскую подкладку", выдвигать на первый план? не операциональные идеи и методы, а умозрительный смысл. Такая интерпретация вопреки прямым сознательным интенциям толкуемого классика может опасно сближаться с извращением самой природы его мысли и дискурса" 299ф . Эта философия очаровывает человека несколько уже искушённого. Человеку, ожидающему литературной нормы, достаётся Шкловский-писатель, который раз за разом, как фокусник на арене, предъявляет читателю превращения: биография превращается в прозу, проза превращается в биографию человека. Проза эта мемуарная, особая. Часто задаётся вопрос: зачем нам тайны чужой переписки, зачем нам ломкие страницы чужих дневников с неразборчивым почерком? Зачем нам чужие биографии? Они нам нужны затем, чтобы в очередной раз подтвердить, что человек не одинок. Что он похож на полярного исследователя, который взял след по старым письмам, по багру с исчезнувшей шхуны, а потом обнаружил стоянку предшественника с банками из-под пеммикана и прохудившимися канистрами. Он должен идти дальше, но на этом пути он был не одинок. Эмоции наши счётны, нас обуревают ужас и отчаяние посреди ледяной пустыни жизни, и вот уже кажется, что твоё одиночество - это одиночество мира. Но нет, читая письма мёртвых людей, ты видишь, что с твоими тревогами и твоим ужасом сталкивались и до тебя. Однако предшественники столкнулись и со счастьем открытия, с той небесной пузырчатой радостью, что наполняет человека в момент осознания того, что мысль сильнее смерти. Вот зачем нужны чужие биографии. Человек от природы эгоистичен, если в нём мало веры, но много страха, и мир обступает его как философа Григория Сковороду . Но ушёл философ Сковорода от жестокого мира, не поймал мир его. И всяк понимает, шурша чужими дневниками, что есть шанс ускользнуть от отчаяния. Наши жизни полны частного отчаяния - мелких неудач, травли, непонимания близких, осознания своих проступков и подлостей, но наука состоит не в оправдании собственных ошибок, а в осознании того, что ты - часть общего потока познания, неистребимого, как надежда. Кроме науки мало в жизни человечества бесспорного - и учёные во всяком роде полезнее многих в своих письмах. Физики скупы на слова, филологи говорливы. Но из этого свивается спасительная верёвка помощи, альпинистская страховка для будущего читателя. Всё было прежде, но у тебя будет своё, страдания неизбежны, но движение разума выше их, "Грамматика" Смирновского [ 141 ] - не предел жизни. В 1940 году Шкловский пишет Эйхенбауму: "Шло время, построили мы науку, временами о ней забывали, её заносило песком. Ученики наших учеников, ученики людей, которые с нами спорят, отроют нас. Когда будут промывать библиотеки, окажется, что книги наши тяжелы, и они лягут, книги, золотыми, надеюсь, блёстками, и сольются вместе, и нам перед великой советской литературой, насколько я понимаю, не стыдно. И мы, насколько я понимаю, перед великой советской литературой не виноваты. Мы пришли к очень занятому человечеству. Одним словом, попали в историю". В разреженных текстах Шкловского есть проблема, и эта проблема - увидеть вынужденную метафору, оценку, подсказанную извне, в разрешённом воздухе, который тебе насильно вдувают в лёгкие, и ты через некоторое время думаешь, что вдохнул его сам. К примеру, Шкловский пишет в книге "О теории прозы", что племянник Чехова Михаил "заблудился в Америке". Он говорит это мимоходом. Мысль о Михаиле Чехове для него не главная. Но всё же стоит прицепиться к этому слову. Эмигрант, если он, конечно, не ушёл с немцами в 1944-м, а бежал от советской власти в 1920-е, через полвека был хоть уже и не врагом, но человеком ошибавшимся. Заблудившимся. Вот шёл человек в комнату, а попал в другую. Заблудился. Конечно, никакого счастья на чужбине не нашёл и, если не вернулся, то обязательно умер от тоски, невозможности состояться. Мы знаем теперь, что Михаил Чехов вполне состоялся в Америке, создал актёрскую школу, написал ставшую классической книгу "Об искусстве актёра". Но сказать так неловко, стиль времени автору этого не позволяет. И разрежённый воздух вырывается из гортани именно этим словом - "заблудился". Ну, конечно, в Америке. Как там не заблудиться. Огнев писал, что как-то выступил в качестве мирового судьи. Он был знаком с Михаилом Бахтиным [ 142 ] и "принял посильное участие в устройстве его московского быта": "Как известно, после долгих лет ссылки и тихой жизни в провинции великий учёный попал в дом престарелых. Так, уже тяжело больной, потеряв ногу, доживал он с женой, пока она не скончалась, а Михаил Михайлович, одиноко- беззащитный, попал в дом творчества "Переделкино". В угловой комнатке на первом этаже он лежал неподвижно, вызывая ропот литфондовского начальства и обслуживающего персонала. Его скромность, перераставшая в чувство личной вины за причинённые неудобства, его тихий, безобидный нрав - всё это не то чтобы поразило - подавило меня. Мне казалось обидным, нестерпимо обидным и отношение к М. М. окружающей братии, и многократные докладные начальства разных уровней вверх по номенклатурным лестницам о том, что М. М. незаконно так долго занимает комнату, требует специального ухода, будто это богадельня, а не место созревания плодов соцреализма. Я и Юрий Завадский , навещая М. М., как-то заговорили о постоянной прописке Бахтина в Москве. Завадский обрадовался моей подсказке - есть однокомнатная квартира на первом этаже в моём подъезде по ул. Красноармейской, 21, в писательском кооперативе. Дальше действовал К. М. Симонов . Вскоре М. М. переехал в наш дом, а я стал бывать у него. Главными его друзьями были А. Чудаков , В. Турбин и В. Кожинов . И ещё одна аспирантка МГУ, преданно взявшая на себя хлопоты по хозяйству. Потом появилась домработница. М. М. сидел в инвалидном кресле, обычно закутанный в плед, с котом, мурлыкающим на его коленях. Всегда добро улыбающийся, всегда хорошо слушающий других, тактично спорящий. Светящийся его интеллект не подавлял - просветлял, заставлял быть лучше, соизмерял большое и малое. И тут у меня созрел план, ещё и ещё раз заставлявший вспомнить мудрую поговорку: "ложь во спасение". Продолжая регулярно общаться с В. Б. Шкловским, я исподволь готовил свою акцию. По разным поводам сворачивал я к одной и той же теме - о М. М. Я чувствовал, что от былых битв "формалистов" с Бахтиным остались лишь смутные воспоминания, печаль истраченных лет, обоюдных ошибок, горечь общей старости. И я решился. Однажды я сказал Шкловскому, что М. М. очень хотел бы встретиться со своим былым противником, трогательно расспрашивал о его жизни. То же самое я сказал Бахтину. Оба всплакнули, когда я говорил это. Это были просветлённые слёзы. И я понял, что я не настолько уж врал, - я как бы прочитал их мысли и, как теперь говорят, "озвучил". И вот наступил долгожданный день. В. Б. пришёл к М. М. Они обнялись и, смущённо смахивая слёзы, одновременно заговорили. Я поставил (это я делал часто) югославскую пластинку, привезённую в подарок М. М. из Македонии. Он очень любил этот хорал. И тихо вышел."

О дальнейшем рассказывал Александр Чудаков. Это было после их размолвки со Шкловским, и вот Чудаков отправился в переделкинский Дом творчества навестить Бахтина (Чудаков дотошно проставляет дату - 20 марта 1972 года). В холле он услышал громовой голос Шкловского, при этом ему уже сказали, что "Шкловский обиделся на всю вашу семью". Шкловский сообщил, что он только что от Бахтина: "Мы не были знакомы. Хотя он сказал, что видел меня у Горького. Когда я говорил Горькому неприятные вещи. Я сказал Бахтину: нельзя разорвать писателя на две части, нельзя его разграфить пополам, как лист бумаги". Спустя несколько лет Шкловский вспоминал, что Бахтин говорил ему, как сожалеет, что написал книгу против формального метода. Чудаков позднее пошёл к Бахтину, и тот уверял, что считает Шкловского основателем всего европейского формализма и структурализма: "Главная мысль была его. И вообще много, всегда много свежих мыслей. А уж когда нужно было исследовать дальше, это делали остальные. Впрочем, он и здесь много сделал".

Ссылки: