Шкловский подымает руки и возвращается

Мы беженцы, - нет, мы не беженцы, мы выбеженцы, а сейчас сидельцы. Пока что. Никуда не едет русский Берлин. У него нет судьбы. Никакой тяги". Шкловский пишет это в "ZOO, или Письма не о любви", подготавливая её последние страницы, на которых он поднимает руку и сдаётся. "Я не могу жить в Берлине. Всем бытом, всеми навыками я связан с сегодняшней Россией. Горька, как пыль карбита, берлинская тоска. Я поднимаю руки и сдаюсь". Жене он писал 26 июля 1923 года: "Милый Люсик. Пишу деловое письмо. Я очень тоскую по России. Работать мне здесь не удаётся. Занят я с 10 утра до 6. Всё время уходит на халтуру. Теоретически работать я не могу и становлюсь беллетристом. Очень боюсь выродиться и измельчать. Я положительно утверждаю, что работать здесь нельзя. Мне очень тяжело, и ничей приезд не может улучшить положение ни Брика, ни Юрия. Ты вернёшь меня к жизни, и ты самое дорогое для меня в жизни, я люблю тебя крепко, жарко, благодарно. Люсик, очень тяжело без Родины. В России без меня разваливается моё дело, разваливается и уже остановилось. "Леф" халтурит, ОПОЯЗ молчит. В Госполитуправлении обещали меня не арестовывать. Я обязан работать и хочу в Россию. Люсик, родной, жена моя, русская культура не вывозима. Без работы жить нельзя. Целую тебя. Терпи две-три недели. Не изменяй мне, не выходи замуж, не магометантствуй. Верь в моё счастье. В Москве у меня уже есть место. Не знаю, как прожить эти две недели? Люсик, моя судьба, моя работа, а не только моя жизнь, находятся в твоих руках. Люсик, ты не можешь представить, как я тоскую по России. Твою телеграмму получил. Целую твои руки, о капители моей жизни. Люсик, терпи, терпи, детка, мы принадлежим друг другу на всю жизнь. Без твоего согласия ничего не будет сделано. Обещай же это и мне. Подожди август. Люсик, решается наша судьба. Люсик, милый, я хочу домой. Твой Виктор". А 5 августа 1923-го он продолжает: "Милый, хороший Люсик. Письмо твоё отчаянное и две телеграммы получил. Я думаю о многом то же, что и ты, и совершенно не верю в кисельные берега. Но, дитёныш, я признаю наше поражение: русская культура оказалась не вывозимой за границу. Ребёнок, здесь плохо, злобно и тревожно. А для всех и голодно. У магазинов хвосты. Голодные люди. Германия раздавлена. Место, где мы могли бы закрепиться с тобой, не здесь. А нашему брату нужно работать. Летать можно по воздуху, но не без воздуха. У нас воздух плохой, здесь его нет. Вижу злобу и нет интереса к работе. Я знаю, как ты устала, я был не лёгким мужем. И я виновен перед тобой. Люсик, мне стыдно за то, что ты молола хлеб. Я вернусь и буду беречь твои руки. Честным человеком можно быть везде, но не при закрытых дверях. Люсик, приходится терпеть. Пиши мне часто. Жди ещё ну три недели. Если дело затянется, то я телеграфирую. Не мучай себя. Целуй Василису. У нас, может быть, тоже будет ребёнок. Дитёнок, мне здесь нечем жить, не материально, а духовно. Я одичалый человек, и мне нужна та обстановка, в которой я вырос. Люсик, мы разбиты, и это надо знать, это не тиняковство [ 66 ]. Русская интеллигенция разбита. Но мы отсидимся на мастерстве.

Целую крепко" 126ф. А Горькому Шкловский признаётся: "Итак, я еду, и остальное зависит от крепости моих костей? Придётся лгать, Алексей Максимович. Я знаю, придётся лгать. Не жду хорошего" 127ф. И вот перемещение в Советскую Россию - в сентябре 1923 года - состоялось. На новом месте быт обустраивался медленно, но он обустраивался. Петроград был для него закрыт негласным, но убедительным пожеланием власти. Шкловский поселился в Москве, жил в Покровском-Стрешневе - откуда знаменитая фраза: "Что касается электричества, телефона и ванны, то уборная в ста саженях". Потом - на Арбате, а затем в Марьиной Роще.

Ссылки: