Шкловский женится на Серафиме Суок

Путь "дружочка" был долог, и он привёл её к новому браку. Владимир Огнев рассказывал, как молодым пришёл к Шкловским. Хозяин диктовал что-то стенографистке. Вдруг он снял рубашку, брюки. Остался в длинных носках на резинках, трусах, и это ничуть стенографистку не удивило. Она подала Шкловскому белую рубашку и парадный костюм. Было понятно, что у них особые отношения. В столовой гость столкнулся с дочерью Шкловского, и волна стыда накатила на молодого человека. Добротный и обжитый дом рушился, и он был тому - свидетелем. Но знакомство со Шкловским только начиналось. Через несколько лет он присутствовал при разводе Шкловских. Было время особой внимательности к семейной жизни - разводились только по суду и с публикацией объявления в газетах: "Зрелище было тяжёлое для всех. Виктор Борисович был раздавлен и плакал в такси. Сима торжествовала одна. Потом". У Бенедикта Сарнова в мемуарной статье "Виктор Шкловский. После пожара Рима" есть описание этих событий: "Я слышал, что он и не собирался уходить к ней от первой своей жены - Василисы Георгиевны . Короткий роман его с Симой скорее всего кончился бы так, как обычно кончаются такие временные связи. Но однажды он явился от неё очень поздно, а может быть, и вовсе наутро, и Василиса Георгиевна вместе с дочерью Варей просто не пустили его домой. Выкинули на лестницу какие-то его вещички и захлопнули перед ним дверь. Ну, а тут уж взыграл его взрывной темперамент, и домой он больше уже не вернулся. Не поручусь, что всё это было именно так, может быть, даже и совсем не так: слышал я эту версию не от него. Но что я знаю совершенно точно, так это то, что разводиться с Василисой Георгиевной ему смертельно не хотелось. Развод должен был состояться спустя уже несколько лет после его ухода от семьи. Я хорошо помню этот день. Перед тем как ехать в суд (дело было летом, в Шереметьевке), Виктор Борисович сказал мне, что процедура будет отнюдь не формальная и достаточно для него мучительная. Василиса Георгиевна согласия на развод не даёт. Говорит, что для неё важно то, что она - "жена Шкловского". Это её статус, её социальное положение. Кем она будет, лишившись этого своего статуса? Он её понимает. Во всяком случае, эти её резоны можно понять. Но если это его так мучает, сказал я, стоит ли разводиться? Неужели так важна для него эта формальность? Он сказал, что идёт на это только ради Симочки. - Неужели для неё это так важно? - по молодой своей дурости ляпнул я. Он объяснил, что да, конечно, важно. Уже столько лет фактически она его жена, а из-за того, что брак их не оформлен юридически, они не могут вдвоём поехать за границу. Да и не только за границу: даже здесь, на родине, не могут поселиться в одном номере в гостинице. Нет, тут ничего не скажешь. Симочка, конечно, права. Справедливости ради надо сказать, что тут она и в самом деле была права. Но беда в том, что Виктор Борисович привык считать, что "Симочка, конечно, права" и во многих других случаях, когда эта её правота была более чем сомнительна. Вот, например, однажды Серафима Густавовна завела с нами разговор о том, как они волновались перед семидесятилетием Виктора Борисовича: дадут ему к этой юбилейной дате орден или не дадут? Говорила она об этом так, что не возникало ни малейших сомнений: если бы не дали, это было бы настоящим ударом не только для неё, но и для него тоже. Я изумлённо взглянул на Виктора Борисовича. Мне показалось, что он этим постыдным Симочкиным признанием был слегка сконфужен. Сама-то она, конечно, могла и не считать эти свои волнения постыдными. Но чтобы он, Шкловский, волновался из-за того, дадут или не дадут ему "они" эту железку! Я был уверен, что этим "высоким правительственным наградам" давно уже никто не придаёт никакого значения" 2 28ф. Но дело-то, собственно, не в награде, конечно. Огнев замечает: "Серафима Густавовна - одна из трёх сестёр Суок - железная леди - умела организовать и быт, и работу Шкловского. Тут ничего не скажешь. И целиком подчинила его самого. Она была великим режиссёром. Мейерхольд и Станиславский не годились ей в подмётки. Она сумела сделать главное: В. Б. вдруг осознал, что без неё он пропадёт, и неизвестно, как это он не пропал раньше, когда её не было. Она была цензором его внешних связей с миром. Она определяла круг его знакомых и каждого расставила по ранжиру, регулируя допуск и время визитов. Странные люди окружали великого старца. Он робко подчинялся. Ушёл в работу, делая вид, что свободен. Однажды взбунтовался. Бунт был страшен. Я оказался невольным свидетелем, когда В. Б. едва не убил С. Г., швырнув в неё тяжёлую железную стремянку. Но промахнулся и разбил большое зеркало в коридоре.

"Вон из дома!? - взревел он. С. Г., впервые испугавшись, заперлась на кухне (они уже купили квартиру на Черняховского). Я постучал. - Не открою. - В. Б. звонил, заказал билет на самолёт, - доносил я. - Куда? - В Тифлис, - сказал я, почему-то называя город по-старому. - Что, он спятил? Я провожал его с лёгким чемоданчиком в аэропорт. - Всё, - говорил он, - начинается новая жизнь. И никогда, слышишь, никогда её не будет рядом! <...>Вечером С. Г. поехала на дачу и попросила меня прийти к ней (мы всё ещё жили в Шереметьевке). В нетопленой комнате, злая, плача бессильными слезами, она из чашки пила "Выборову" и клялась, что он вернётся. Она добьётся своего. "Ха-ха!" Глаза были сухие и мстительные. - Как миленький! Я неуверенно соглашался. На следующее утро С. Г. позвонила мне торжествующим голосом: - Ночью меня разбудил звонок. "Симочка, я забыл носки?. Я молчала. Стал жаловаться, что в номерах стоит большой глупый рояль. Я молчу. - "Симочка, билет в Москву заказан". Он сказал, что "всё было неправильно". И на что он надеялся? В голосе её появились наполеоновские нотки. <...>Так кончаются наши мужские бунты". Так или иначе, Шкловский любил Серафиму Суок. И даже прошлое этому не могло помешать. А прошлое приходило по-разному - иногда шифрованным катаевским романом, а когда-то стучался в дверь и сам его герой:

"Юрий Олеша появлялся на Черняховского не часто. Но паника была в семье Шкловских большая. Витя, открыв дверь, спрашивал: "Ты к Симе?" - и уходил в кабинет, плотно прикрыв двери. Нервничал. Из другой комнаты доносился разговор. Громкий - Симочки, тихий - Олеши. Минут через пять Олеша выходил в коридор, брезгливо держа в пальцах крупную по тем временам купюру. Сима провожала его заплаканная. Олеша галантно шаркал ножкой и, небрежно спрятав купюру в нагрудный карман, уходил, не забыв помахать рукой расстроенному В. Б., мне, если я был у него, и поцеловав ручку Симочке. После этого я старался улетучиться, так как дальнейшее было известно: В. Б. будет утешать С. Г., а та ругать Олешу. Сцена не для посторонних". Однако в предисловии к одной из книг Олеши Шкловский пишет: "Жизнь писателя Олеши ко времени его зрелости казалась прекрасной" 2 29ф. Он называет Олешу "высоким лириком" и перечисляет все сильные стороны его письма. Жизнь сложна, и отношения людей менее жестоки, чем кажутся. Люди из прошлого были рассеяны по разным странам, но прошлая любовь никогда не умирает. Любовь - болезнь хроническая, неизлечимая. Она неизлечима, даже когда поверх неё наслаиваются новые чувства. Василий Катанян в книге "Прикосновение к идолам" пишет: "Однажды зашла речь о последнем романе Эльзы Триоле "Соловьиная ночь". Вещь эта во многом автобиографическая. <...>В летнюю ночь сидят на террасе пожилые люди, старые знакомые. Это люди искусства, и, хотя жизнь сложилась по-разному, все они как-то вышли в люди.

Женщина - одна. Неторопливые разговоры, полувоспоминания, полурассказы. Слышны соловьиные трели. На рассвете хозяйку находят умершей в кресле. Всё это описано пророчески, похоже на смерть самой писательницы. Виктор Борисович был взволнован: в одном персонаже он узнал себя, какие-то куски своей жизни и, в общем, свою судьбу. У него навернулись слёзы, но вдруг: - Когда Эльза спросила меня, отчего я ушёл от жены к Серафиме, я ей объяснил: "Та говорила мне, что я гениальный, а Сима - что я кудрявый!". И тут же Катанян приводит письмо Шкловского к Арагону от 27 июля 1970 года, то есть сразу после смерти Эльзы Триоле.

Шкловский пишет: "Дорогой друг! Сейчас только решаюсь писать тебе. Смерть Эльзы Триоле потрясла меня. Ты знаешь, как я был влюблён в Эльзу. Письма мои к ней теперь у тебя. Только через двадцать лет я смог полюбить снова. Если бы она меня полюбила, то я стал бы гением. Нам нужны цвет и воздух. Она полюбила тебя. Пишу тебе, как ей. Судьбы скрестились. Судьбы ваши перекрестились. Она умерла. Прощай, Эля. Она почувствовала смерть. Мне рассказали об последнем романе. Соловей поёт утром. Он поёт о всей прожитой жизни. Соловей поёт не только о любви. Он поёт о себе, о границах своей души. Он охраняет охваченную песней территорию. Она умерла воином. Она умерла полководцем и стражем большой армии нового, не очень счастливого человечества. <...> Пускай меня простят люди, что я не всё дописал. Я умел умирать на войне, но иногда теряю себя в книгах. Продолжай свою великую песнь, друг. Смерть придёт и к нам. Пускай она поддержит наше стремя, когда мы будем кончать долгую свою жизнь. Она была для меня Россией и Западом. Боль любви поддерживала меня. Мы смогли жить. Мы храним память о великой женщине и великой любви. Вот и всё, что я смог написать.

Твой Виктор Шкловский, Витя"

2 30ф. То есть на мгновение памятью съедено всё - с начала 1920-х до середины 1950-х. Семья, увлечения. Между Эльзой и Серафимой образовалась вдруг пустота. Тут имеет смысл прерваться и передать слово Ольге Борисовне Эйхенбаум , которая эту историю рассказывала так: "В 53-м году он ушёл из семьи - как говорил папе, потому что неправильно повела себя его жена, Василиса Георгиевна. Шкловский был очень свободолюбивый человек и требовал для себя свободы действий. У него был роман со своей машинисткой Симочкой Суок. Когда-то она была женой Олеши, потом - Нарбута, а потом - просто машинисткой у известных писателей - для приобретения мужа, внешне очень интересная и человек интересный. Но Виктор Борисович не собирался уходить из семьи: у него была дочка, и он всю жизнь любил свою Василису. Однажды он пришёл домой в 12 часов, ему дверь не открыли. И он ушёл к Симе в её десятиметровую комнату, оставив жене всё: квартиру, библиотеку, дачу. И остался в комнатке Симы в коммунальной квартире" 231. Марк Соболь [ 111 ] в эссе "Два портрета. Фиолетовая кошка" вспоминал о том, что в молодости был почти точной копией отца, которого не стало в 1926 году. В конце 1940-х, уже пережив тюрьму и лагерь, отвоевав на фронте и став автором поэтических книг, он приехал в Коктебель. Отец его давно "покончил с собой "случайным выстрелом", как писали газеты, у памятника Тимирязеву на Тверском бульваре, но его помнили. И вот в Коктебеле его окликнула Мария Волошина: "- Идёт живой Андрей Соболь?" Это очень странное чувство и не многие его испытывали. Умерший человек продолжает жить в своих детях с какой-то особенной силой. Это же почувствовал и Шкловский, у которого уже был большой опыт расставаний. Соболь вспоминал: "И всё-таки я не сразу понял, сначала был просто ошеломлён, когда Виктор Борисович Шкловский при первом нашем знакомстве, не пожав моей протянутой руки, не ответив на ?здравствуйте?, медленно вышел из-за стола, оглядел меня и тихо сказал: - Это очень странно, когда воскресают мёртвые?" Потом Соболь рассказывал, как встречался со Шкловским на Кавказе. Есть такой город сложной судьбы и непростых названий - звался он сначала Владикавказ , потом Орджоникидзе, затем Дзауджикау, потом снова (для Соболя - "ныне") Орджоникидзе, а затем опять Владикавказ. Там жила бригада литераторов из Москвы, которая переводила к какому-то юбилею осетинских писателей. "Всё, сотворённое нами, проходит через руки Виктора Борисовича, - писал там же Соболь, - он редактор всех переводов, наш, как сам говорит, Главначпупс ("начальник по управлению и согласованию" - вспомните "Баню" Маяковского) и тот атомный котёл, что зарядом сверхъестественной энергии взбаламучивает южную беспечность здешних авторов и нашу курортную разомлелость. Но главное - он Виктор Борисович Шкловский, человек-легенда, второго такого на земле нет. Было ли что-нибудь, чего он не знал? Сомневаюсь. В его удивительном мозгу каким-то непонятным образом действовала живая энциклопедия. Она пополнялась ежеминутно - из перекрестий, совмещений, эквилибристики самых, казалось бы, отдалённых ассоциаций. У него был великий дар догадки. Искра возникает от удара кремнем о железо, - Шкловский высекал истину, порою сталкивая (прибегнем к гиперболе) мочалку с Эверестом. Чёрт его знает, как он ухитрялся это делать, но получалось ослепительно. Виктор Борисович не просто принимал к сведению сиюминутный факт, не просто читал сегодняшний или исторический документ, - он яростно как бы впитывал их, и всё мгновенно перемалывалось жадными жерновами его мысли. В литературе для него не существовало ничего бесспорного - ни догм, ни авторитетов, ни собственных умозаключений. Последние он всю жизнь с удовольствием сам же опровергал, дабы утвердить иное, не менее категорическое суждение? Итак, мы переводим стихи и прозу, Виктор Борисович редактирует. Однажды он взбунтовался: сам, слава богу, писатель, тоже может переводить, не только ставить галочки на полях наших страниц. Я пытался его отговорить - мол, мы-то поднаторели в деле переложения чужих голосов, а он, при всём старании, иначе, нежели В. Б. Шкловский, разговаривать вообще не может. Тем более что пером не пишет, почти всю жизнь только диктует. В. Б. Шкловский оскалил зубы - у него была такая специальная улыбочка, означавшая: согласен, но остаюсь при своём - и спорить не стал. Через несколько дней, едва ли не на рассвете, меня разбудил стук в дверь. Виктор Борисович вошёл словно во фраке, хоть были на нём лишь трусы и майка. - Вот! - ликующе сказал он, вручая с десяток машинописных листков. - Я перевёл рассказ Татари Епхиева! Симочка сказала, что от меня тут - ни единого слова. Читайте немедленно! "Перевод" начинался так: "На горе росло дерево, зелёное изо всех сил". Это мне на всю жизнь запомнилось. А тогда я молча вернул рукопись. - Почему вы не читаете? - Мне и без того ясно. Такую фразу мог написать лишь один-единственный человек. Его зовут Виктор Борисович Шкловский. Господи, как он по-детски огорчился! Ничего не сказал и понуро вышел из номера. По-моему, это была первая и последняя его попытка в жанре художественного перевода. Кто-то уверил Виктора Борисовича, будто у него внешность японского борца. Ему понравилось, он не упускал случая хитро намекнуть на нечто общее и в характерах. Не могу судить, японских борцов даже в кино не видывал, но разница для меня отчётлива: они - у подножия Фудзи, а Шкловский сам был вулканом. Рискнём забежать лет на пять вперёд. Однажды слушатели Высших литературных курсов спросили, по душе ли ему проект (тогда ещё проект!) памятника Маяковскому. Виктор Борисович не ответил впрямую, он только сказал как бы про себя: - Володя никогда не был боксёром. Забавно, что в домашней, хотя бы в гостиничной, обстановке Шкловский превращался в мирного, заботливого - одним словом, уютного супруга своей Серафимы Густавовны, женщины очаровательной и сумбурной.

Любил самолично мыть полы - я был потрясён, увидя Шкловского с тряпкой и шваброй. Симочка отнюдь не избегала рюмки - Виктор Борисович был трезвенником. Шумствовал при застолье не хуже других, но вдруг неприметно исчезал. - Батюшки, мы всё выпили и съели! - восклицала Серафима Густавовна. - Сейчас я вымою посуду, будем пить чай. - Симочка, я уже вымыл, - откликался Виктор Борисович с полотенцем через плечо. Под нравственным рентгеном Виктор Борисович выглядел бы неколебимо цельным, Серафима Густавовна - по крайней мере, в первые годы их совместной жизни - со шрамами крутых изломов. Не потому ли тогда, в Дзауджикау, он сказал мне совершенно серьёзно: "В нашей семье Дездемона - это я. Да?" Однако Дездемона бы не стала швырять в окно чужие галоши. А Шкловский это сделал, когда один из местных литераторов явился, как говорится, "капать" на своих собратьев. Сначала был вышвырнут сам литератор - обычным способом, интеллигентно: в дверь и за шиворот, - а вслед за ним, уже в окно, полетели забытые им второпях предметы. Надо же мне было именно в это время идти вдоль гостиницы к подъезду! Вслед за галошами на мою голову шмякнулась опекаемая семейством Шкловских здоровущая кошка. Виктор Борисович потом научно объяснил: у неё тоже не выдержали нервы". Соболь, как и многие мемуаристы, отмечает неутомимость Шкловского и объясняет её привычкой к мгновенному отдыху: "Два-три раза в день, порой в разгаре спора или застолья, он вдруг отключался: ложился на диван или кровать и мгновенно засыпал. Минут через пятнадцать поднимал голову - и перед вами возникал отлично выспавшийся, вроде бы даже сделавший зарядку, неугомонный, готовый к любому немедленному действию Шкловский. Это было похоже на трюк иллюзиониста: щёлк - исчез человек, шёлк - снова появился. Всё происходило настолько неприметно, что его отсутствия, скажем, за столом, иногда попросту не замечали." 232 Со временем уходят обиды. Общее славное прошлое мирит людей, стирает грань между солдатами и командирами победивших и проигравших армий. Есть письмо Лили Брик Эльзе Триоле от 12 ноября 1951 года: "Родненький Элик! Вчера был мой день рождения. Отменила всех гостей - было бы слишком утомительно. Обещала, что будем праздновать 60-летие в будущем году. Когда я сидела на балконе (12 мороза!), закутанная в платки и шубы, внезапно, без звонка (как ты знаешь, он никогда у нас не бывает), пришёл Витя!! Вошёл в комнату как ни в чём не бывало и сказал: "Ага - у тебя много перемен! чей это рисунок?.." А когда я сообщила ему, что мне сегодня стукнуло 60 лет, он ответил: "Ага - это бывает!" Он пообедал с нами и поблистал, сколько мог. Да, сказал ещё: "Ты больна? Но ты на этот раз выскочила. А у меня сердце здоровое?" 233.

Ссылки: